Помоги проекту - поделись книгой:
Даха Тараторина
Лихо
Каких только чудес не случается на свете!
Бабки сказывают, что и добрый молодец из болота явиться может, и колдовка в чаще живёт в избе на высоких курах, а медведь ей верно служит. Беда! Наслушаются девки эдаких врак, и давай куролесить! И на зеркальце гадать, и в сарай ночами бегать с голым задом: погладит ли милый? Да мохнатой рукою – к богатому жениху – али голою, к бедному? И в лес на Купальскую ночь отправляются, да. Папоротников цвет ищут. А кто найдёт, сорвёт да молвит заветные слова, должен мчаться прочь из лесу, не оглядываясь. Мать родная звать станет, и то молчать! Не то худо дело. Зато, коли выполнишь всё как заведено, поутру встретишь л
Многие пытали удачу, да папоротников цвет хитёр, не каждой явится. Однако ж ходили, девки бесстрашные, ходили, и сердечко замирало!
Об одной такой девке и пойдёт сия врака.
Было то давненько уже. Кто жил в те времена, состариться успел, а то и в Тень поворотиться. Но молва до сих времён донесла. Лето стояло жаркое, сухое. Старцы пеняли раскалённому небу, мол, не ровен час, засуха посевы погубит. Как жить? Деды вздыхали, а молодёжи что? Молодёжь знай веселилась, ей лишения неведомы. И в Купальскую ночь, когда все ждали благословенного ливня, собрались красны девицы на игру…
– Что-то боязно, Ладушка!
Две сестрицы сидели в стороне от благословенного костра, где подружки водили хоровод, и шептались о своём. Смех прочих девиц далеко разносился по лугу, вплетался в пение, как ромашки в венок, что плела старшая. А эти вдвоём невеселы.
Скоро, скоро весёлые парни устанут ждать и, поправ запреты, прокрадутся на посиделки. И станут ловить девок и выторговывать свободу на жаркий поцелуй, а кто посмелее, ещё и скроются в березнячке от чужих глаз. Одним только Ладе да Нелюбе не до праздника. Младшенькая крепко обняла сестру.
– Не отдам тебя! Никому не отдам, а батьке… Батьке сама поклонюсь, коли тебя ни в грош не ставит!
– Не послушает…
– Меня-то?! Я ему кровь родная! Ой…
Ладушка осеклась. Всего меньше хотела обидеть любимую сестрицу, да язык поганый… Однако ж Нелюба зла на неё не держала. Подумаешь, батька ей неродной? Родись она от его семени, верно, куда тяжелее было бы чёрную работу по дому делать да укоры получать. А так… не отец ведь.
А было вот как. Случилась война между Севером и Срединными землями. Многие так с неё в Тень и шагнули. Не дождалась суженого и красавица Ная, стала вдовою ещё прежде, чем свадьбу сыграли. А жених-то, покидая деревню, точно чуял что! В последний вечер явился к молодшему брату и упросил, коли Лихо на шею сядет, взять Наю себе. Слав был не дурак, к своим годам уже нажил достаток, а вот жены не завёл. Возьми да и согласись. А что? Баба красивая, по хозяйству ловка, соседи, опять же, похвалят: не бросил, не оставил горемычную. Не ведал только Слав, что была невеста брата уже на сносях. И скоро после свадебки родила девочку. И надо же такому случиться, что родилась она рыжей! Ровно как проклятые северяне, лишившие брата жизни! И как ни плакалась Ная, как ни божилась, что дед Сыч рыжим был, сердце мужа не смягчила. Почти год не желал отец давать нелюбимой дочери имя. Всё надеялся, что захворает али ещё как сгинет. Но девчушка росла крепенькая, румяная и громкая. Так для Слава и осталась – Нелюбой.
Вскоре родилась младшая. И уж с неё счастливый отец сдувал пылинки! Ладушка, как на зло, болела часто, пошла поздно, а уж говорить толком разве что к пятому лету научилась. А всё одно любимица! И для Слава, и для Наи, что обеих дочерей одинаково привечала, и даже для Нелюбы. Отцу на зло, а матери на радость девчушки росли не разлей вода. И обе красавицы – в матушку. Только старшая так и осталась меднокосой, младшая же, что ни день, получала похвалу за смоляные пряди, как у батьки.
Но вот пришла пора невеститься, ещё забота родичам! За Ладой-то женихи хвостом ходили, только выбирай! Но как же отдашь, пока старшая сестра перестарком сидит? И вздумал Слав поскорее спровадить Нелюбу. А за кого – не всё ли едино?
Рыжая ну точно в деда с бабкой пошла! Те невесть что творили, и она за ними вослед. Матушка врала, что бабка Сала против воли родителей с женихом убёгла. Вот и Нелюба взяла моду нос воротить от женихов. Этот, мол, сильно молод, едва усы выросли, тот слишком стар, а от третьего серденько не колотится. И мать, главное, ей потакала!
Думал Слав, думал, да и придумал. Сговорил старшую за знакомого купца. «Вот, – говорит, – тоже торгаш, как дед твой покойный. И даже с усами!». Но разве ж в усах дело?! Ясно, что мельник Слав попросту хотел породниться с молодцем, чтобы тот только у него муку брал. Хорошая была бы прибыль! А заодно и дочь с глаз долой, что совсем уж радость.
Нелюба того купца в жизни не видала и всё уговаривала батьку хоть малость повременить со сватовством. Мать поддакивала, а Лада так и вовсе на локте висла и плакала. Но Слав слово держал.
Потому печалились сестрицы. Потому не пели звонких песен и не плясали у огня. Потому и плели венок из цветов, а в туеске рядом стояла ароматная земляника. Коли соберёшься искать папоротников цвет, обязательно надобно принести лесной нечисти отдарок. А сестрицы собирались. Нелюба, потому что выбора не было. Либо замуж за незнакомца, либо поверить в бабкину враку и понадеяться встретить суженого. А Лада просто из любопытства.
– А ежели чудь какая вылезет? Не ходила б, Ладушка…
– А что, – упрямилась младшенькая, – пусть тебя одну утаскивает? Придумала тоже!
– У тебя вон сколько женихов! На подбор! Неужто ни один сердцу не мил?
В темноте не разглядишь румянца на девичьих щеках. Она лишь сказала:
– Может и мил, но разве сердце не может ошибиться? А папоротников цвет ко мне точно суженого приведёт!
На том и порешили. Уговор был такой: дождаться, пока на праздник ворвутся парни. Оно, конечно, делать этого им не следовало, но из года в год Купальская ночь проходила одинаково, и все знали, что догонялок не миновать. И вот тогда-то, когда девки с писком кинутся врассыпную, Лада с Нелюбой тоже сбегут. Но не в березняк, где веселие скоро перетечёт в игры, а прямо в лес. В суете кто станет долгие косы считать? А стало быть, и дзядам не донесут. Трое старших дзядов, надо сказать, строги не были и молодёжи развлекаться не воспрещали. Однако и спуску не давали. По одиночке не велели ходить в чащу, от гаданий ничего хорошего не сулили, а деда, что слыл колдуном, о прошлом месяце при всех обдавали ключевой водой. Очистился чтобы, значит.
Поймай кто сестриц за их шалостью, выдрали бы так, что до зимы не забудешь! Ну так прежде надобно поймать…
Ну и пошло как заведено. Разорвал в клочья звонкую песнь молодецкий свист, ринулись из засады весёлые парни! Девки в крик, а сами хохочут! Заметались по поляне, задрали понёвы повыше, чтоб бегать сподручнее – только коленки мелькают! К деревне, однако ж, ни одна не рванула.
Нелюба с Ладой подхватили туесок, взялись за руки да тоже припустили. Попытался их было перехватить кузнецов сын, румяный дуралей, и Лада вроде даже удержала шаг, но девки согласно расцепили руки, пропуская парня между собой, обежали его с двух сторон – и поминай как звали!
Помаленьку звуки молодецкой радости стихли. Ещё разрезал вечерний воздух звонкий смех и иногда доносились шутливые мольбы о помощи, но всё тонуло в ночной черноте. На смену пришла иная песнь. Хрустели под лапоточками сухие ветки, стрекотали кузнечики, пробовала голос одинокая лягушка. Лада вздрагивала от таинственного скрипа деревьев и теснее жалась к сестре. Нелюба же только крепче стискивала туесок.
– Ох, сестрица, темень-то какая! Хоть глаз выколи!
И то! Чаща тебе не полянка с жарким костром. Нелюба посетовала:
– Надо было хоть светец какой взять…
Но назад не воротились. Как на зло, ещё и месяц, только что приглядывающий за ними, скрылся за тучей. Да за какой! Черным-черна, того и гляди придавит! Эдакие тучи просто так не прилетают. Уж не само ли Небо весточку передаёт?
– Зря ты со мной увязалась, – буркнула старшая.
– Ну а как иначе-то?! Я ведь припомнила, что бабка врала про папоротник! Ой, а не он ли?!
В зарослях и впрямь что-то мелькнуло. Не то светлячок, не то сам папоротников цвет. Лада, быстрая стрекоза, выпустила руку сестры и прямо в кусты! Нелюба едва успела закрыться от острых веток, а как отняла локоть от лица, так и обомлела.
Только что сестрица рядом стояла! На локоть едва отошла! Вот в эти самые заросли, ещё листья, ею задетые, дрожать должны!
Но тишина стояла мёртвая, а ветви не шелохнулись.
– Ладушка!
Нет ответа. У Нелюбы ажно дыхание перехватило!
– Ладушка, милая!
Заметалась по чаще, заголосила! Уже не глядела, что царапают острые сучки белы рученьки, что лапоточки промокли, что венок сбился, а рыжая коса, зацепившись за что-то, расплелась. Никого. Ни огоньков, ни сестры. Не иначе Нелюдье утащило младшенькую!
А туча клонилась всё ниже, вот-вот на макушки ёлок напорется! Воздух стал тяжёлым и влажным, во рту пересохло от крика. Хоть бы воды глоточек… И, точно боги сжалились, зазвенел чуть поодаль родник. Нелюба поспешила к нему – умыть зарёванное лицо, промочить горло, авось докричится. Склонилась над прозрачной водицей, набрала пригоршню… И там, на дне ручья, увидала цветок. Диковинный, колдовской – с иным не спутаешь. Подняла взгляд, сама себе не веря. Быть не может, чтобы папоротников цвет и впрямь ей явился! Это, верно, обманка! В отражении есть, а на бережку нету. А то и вовсе месяц причудливо отразился в воде.
Но прямо перед девицей распушил листья папоротник. Серебристые капли скатывались по прожилкам, падали наземь, колечки молодой поросли робко дрожали, а сам цветок словно бы тянулся к Нелюбе. Сорви, мол, только тебя и жду!
Был он алым, как кровь, маленьким, что бусина, а стебелёк длинный-длинный. Нелюба поклонилась папоротнику.
– Здрав будь, колдовской цвет! Не веселия ради я тебя искала, а по нужде. – Цветок качнулся из стороны в сторону, приветствуя девку. – Дозволь просить тебя.
Нелюба перешагнула ручей и опустилась на колени. Открыла туесок, рассыпала землянику по траве – точно кровью брызнуло. Сняла венок из полевых трав – символ девичьей непорочности – и положила рядом. Коса уже и без того расплелась…
Сердечко колотилось. Не забыть бы тайные слова! А слова сами на язык прыгнули:
– Где б ты ни был, добрый молодец, в каких бы далях не скрывался, в Свете аль Тени, на земле али на небе, отзовись! Посылаю тебе весточку с цветом алым, цветом колдовским. Заходи в гости блинцами полакомиться. Я тебе сапоги от пыли обмахну, пот вышитым платком утру, стану тебе суженой, назовусь женою. Слово моё крепко, Нелюдьем услышано.
Алая бусина скатилась в раскрытую ладонь. Горячая, как уголёк! Нелюба стиснула кулак, чтоб не выронить, а когда снова разжала пальцы, в руке ничего и не было. Испугалась вначале: выронила! Принялась искать… А потом смекнула, что не пропал цветок. Пятнышко на ладони так и осталось, словно родилась с ним девка. Глядь – а нету уже ни родника, ни папоротника. Один только дремучий непроходимый лес.
Усталая туча неловко повернулась, и ударила молния. Нелюба вскрикнула: на воде поклялась бы, что стоял посреди деревьев кто-то. На единое мгновение мелькнул в мертвенном грозовом свете, и пропал. И полил дождь.
– Нелюбушка! Милая! – Сестрица, насквозь промокшая, проломилась сквозь орешник. – Зову тебя, зову, а ты не откликаешься! Неужто зло пошутить решила?!
Нелюба повернулась к сестре, и снова ударила молния. Лада так и застыла с открытым ртом.
– Сестрица?
Шаг навстречу, а Лада вдруг отступила. Потом одумалась.
– Прости, Нелюбушка! Почудилось, сидит у тебя на плечах кто-то… Правы всё-таки старцы, нечего в чаще делать. Пойдём домой, а то гроза…
За руку сестрицу Лада так и не взяла. Шла впереди и то и дело оборачивалась, глядела старшей за спину. А когда вышли к поляне, с которой уже успела разбежаться молодёжь, взяла из костра дымящуюся головешку и очертила себя по кругу. Потом попыталась очертить и сестру, но от дождя головешка совсем перестала тлеть.
– Это я так, – пояснила Лада, – на всякий случай. Чтоб никакое Лихо не увязалось…
***
Так уж у добрых людей заведено, что, коли приезжает кто глядеть невесту, должна девка себя всячески показать. Что и нарядна, и стройна, и румяна. Но наперво, что от метлы да ухвата не шарахается, что в доме у неё всё спорится, что голодом будущего мужа не заморит. Смотрины ещё неизвестно как пойдут. Могут сваты не угодить, могут с отцом не поладить, могут просто молодые один другому прийтись не по нраву. Но показать себя плохо девке на выданье никак нельзя! Один жених сбежит, так остальные сразу проведают, чем напугался!
Вот и поднялась Нелюба ранёхонько, ещё прежде, чем обычно. Да и как не подняться? Сон-то всё одно не идёт! То на грудь кто-то давит, не иначе домовой волнуется, то мерещится в углу светёлки всякая жуть. Сестрицу будить не хотелось, и девка на цыпочках вышла из комнатушки. И – экая досада! – зацепилась у самой двери за гвоздик, порвала рубаху! Пришлось возвращаться, зашивать. Хоть и недобрая примета шить перед большим делом, а в рванье ходить того хуже – назовёт жених Нелюбу неряхой, отец со стыда сгорит!
Шовчик получился ровненький, а иных у дочерей мельника и не бывало. Обе мастерицы, обе умницы. А как надела Нелюба праздничную понёву, как затянула вышитый пояс, нарумянила щёки, так сама залюбовалась!
В светёлке стояло большое, в полный рост, зеркало. Богатый подарок любимой дочери! Ну и Нелюбе глядеться. Девка встала перед ним, покрутилась. Хороша! Но запнулась на ровном месте, потому что краем глаза будто увидала что-то. Точно чёрный платок на плечах или кокошник. Или… сел кто на шею.
Девка закрыла себе рот рукою, ещё раз погляделась в зеркало. Нет, почудилось… Потом глянула на ладонь, на алое пятнышко, и снова на отражение. А может и не почудилось вовсе?
Однако страх страхом, а блинцов на встречу никто другой не напечёт. В избе ещё со вчера прибрано, стол выскоблен, а у рукомойника новое полотенце. Но и на сегодня забот хватает!
Обыкновенно у Нелюбы любое дело спорилось. Была она ловка и на кухне, и в хлеву, и редька-то у неё родилась круглая да крепкая, и куры неслись что ни день! Даже корова, и та давала больше молока, когда Нелюба её доила, хотя, конечно, и Ладу любила. Ная не могла нарадоваться на дочерей! На её долю работы оставалось мало, сиди себе вышивай. Слав же бурчал для порядка, но тоже был доволен. Однако сегодня, словно и впрямь Лихо на шею село, день выдался неудачный.
Падали на пол плошки, бросался под ноги кот, разливалась простокваша. Куры разбежались по двору и принялись раскапывать грядки, а пока Нелюба их ловила, пёс успел одну задушить.
– Горе горемычное! – Отец замахнулся на неё, но, как за ним и водилось, не ударил. – А ну в дом! Сам курей загоню! Ну! Попробуй только меня опозорить!
– Попробую, батюшка, – склонила голову Нелюба, непокорно сверкая глазами.
– Что-о-о?!
– Ой, то есть, слушаюсь, батюшка! – прыснула девка и юркнула в сени.
А волновался Слав не зря. Нелюба успела и в золе испачкаться, и пятно на подоле оставить. Застирать бы… Кинулась к бочке, а воды-то и нет! Всё на полив ушло! Пришлось хватать ведро и спускаться к речке, что неустанно крутила мельничное колесо.
Склон был крутой, неудобный. Зато течение сильное – самое место для меленки. Слав вырубил прямо в земле ступеньки, чтобы спускаться, но ночной ливень обтесал их, и Нелюба неотрывно глядела под ноги. День сегодня ровно Тенью помеченный, ещё кости переломать не хватало!
Наклонилась, зачерпнула водицы… и едва сама в речку не свалилась! Смотрело на неё из воды отражение: девка меднокосая и румяная, в новенькой понёве. А на плечах у девки – тень. И глазища сверкают!
– Щур, протри мне глаза!
Она отбросила ведёрко, разбивая отражение, но быстро смекнула, что за утерянное ведро отец не похвалит. Пришлось задирать юбку да вылавливать. Наконец, девка выбралась на берег. Отжала промокший всё-таки край одёжи, расправила. Хотела уйти, не оборачиваясь. Да какая ж девка утерпит! Ещё раз склонилась над водою.
Тень сидела у неё на плечах и широко белозубо улыбалась.
– Сгинь! – не то велела, не то попросила Нелюба.
Тень подняла длинную руку и показала шиш. Девка не на шутку рассердилась:
– Сгинь! Тьфу на тебя!
Тень затряслась от смеха и хлопнула в ладоши, а Нелюба, словно её толкнул кто, поскользнулась и свалилась в реку. Не надо большого ума, чтобы догадаться, что за нечистый приехал из Нелюдья на её шее!
Откашлявшись, девка села не берегу. Как быть?
– Лихо? – спросила она.
Тень подбоченилась, дескать, угадала. Стряхнуть его, обогнать, упросить слезть – гиблое дело. Однако Нелюба попробовала то, другое и третье, пока снова не угодила в реку и едва не захлебнулась. Вода Лиху тоже оказалась нипочём.
Девка встала на колени, уперлась ладонями в землю, наклонилась, сдерживая страх. Тень любопытно подалась к ней.
– Я т-тебе зла не чинила. Зачем со мной увязался? – робея, спросила она.
Лихо сверкнуло глазищами: будет он ещё отчитываться!
– Примешь ли откуп?
Скрестил руки на груди – упрямился.
– Ну пожалей ты меня, горемычную! Что я тебе сделала-то?!
Нелюба расплакалась. Куда бежать, кого о помощи просить? Мать с сестрицей напугаются только, отец отлупит, дзяды вообще от греха из деревни погонят…
Ведро, как живое, снова скатилось в воду. Пришлось вдругорядь его доставать и, насквозь промокшей, плестись домой. Плечам было тяжко, да на сердце всяко тяжелее. Вот тебе и суженый…
***
Коли пришла беда, не спрашивай откуда явилась, думай, куда её спровадить!
Этой премудрости учила внучек бабка Сала. А бабка Сала плохих советов не давала. Это она надоумила девчушек стрелять в сельских пацанов сухим горохом из трубочек. Будь жива, и нынче что доброе посоветовала бы. Впрочем, Нелюба всё одно собиралась к ней. Хоть смертный короб и смолчит, как за смертными коробами водится, а легче станет. Только у Слава не сразу удалось отпроситься. Он как увидал, что дочь попортила новенькую одёжу, ажно побагровел! Кабы не матушка, достал бы розги! Но Ная знала тайные слова, что даже вспыльчивого Слава успокаивали. Она отвела от дочери тучу да ещё и отправила к бабушке за благословением.
– Отчего ж не пустить? Сходи, милая, сходи.
И поспешила Нелюба по деревне, словно чаяла Лихо обогнать. Да Лихо неспроста на шею садится: как не торопись, а оно с тобою рядом.
Поделиться книгой: