Помоги проекту - поделись книгой:
— Ну, коли не бывал в Усолье, тогда не знаю! Он ведь поперешный... Сами, поди, слышали, до войны-то книжки ваши тайные читал да прятал, газетки у ссыльных брал, через то и в тюремном замке три месяца отсидел. Может, у вас где и служит?
— Ты мне о революционности его не заливай! — сузил глаза комиссар. — Знаем мы ваших сынков! До февраля и книжки, и банты, а в ноябре за пулеметы?! Говори, где сын! — стукнул кулаком по темному, затертому маслом ружейным сукну так, что подпрыгнула трубка на аппарате, да стакан жалобно звякнул. — В тайге спрятал, на Кутае?
— Какой Кутай, зачем Кутай, ей-богу, не знаю! — закрестился купец.
— Имя-то божие не трепли всуе, — усмехнулся комиссар. — Набожный, говорят, а врешь божьим именем! Не боишься сковороды лизать?
Помолчал.
— Ну да ладно, отыщем твоего сынка, а сам-то что там делал?
— Это где?
— На Кутае, где.
— Когда?
— Да недельки две назад!
— Не бывал я там, путаете вы что-то, гражданин комиссар, обманули вас, оговорили меня.
— Оговорили, значит? А где же ты был? Не было ж в Чердыни, дома?
— Да я на Колве, в Тулпане и Черепанове, — обрадовался Олин. — Товарищей там ваших видел, и они меня, из исполкома, Матвеев и Васкецов.
Комиссар подвинул аппарат и снял трубку:
— Барышня? Дай-ка мне исполком, Матвеева.
И минуту спустя:
— Филипп Васильевич? Ты на Колве, в верхах, недавно был? А Олина Николая Васильевича там не видел часом? Да, да, его самого... Когда? Понятно... Ну ладно, спасибо тебе.
— А чего это вдруг потянуло туда вас?
И ровный тон больного комиссара с воспаленными бессонными глазами, а в особенности неожиданный переход на
«Чего это я перепугался? — удивился недавнему страху. — Щенок ведь, моложе Котьки, что он может, только за наган и хвататься!»
Достал из кармана платок и отер пот со лба и бороды.
— Дак людишки ведь у меня там, нужно было хлебушка привезти, еще чего...
— Какие еще людишки? Год уже как не ваши, а граждане РСФСР.
— Ну да, — закивал Олин, — конечно, конечно, граждане, как же, но столь лет со мной, я с ними, привыкли уж.
— И чего вдруг забота такая? Торговля-то ваша закрыта, и снабжается Тулпанская волость, как и прочие, по нарядам упродкома.
— Дак какое это снабжение, известно... А у меня еще пшеничка осталась на старых лабазах, вспомнил вот...
— Пшеничка, значит... На лабазах... — снова встал из-за стола комиссар, заходил из угла в угол, от белесой ломкой пальмы до печи и обратно. — Случайно, говорите, вспомнили... А когда весной реквизиция была, забыли о ней?
— Ага, запамятовал, извиняйте.
Комиссар еще с минуту ходил, все убыстряя шаг, сопротивляясь новым приступам хвори и ярости, потом подскочил к купцу, рванул за бороду кверху, задрал широкое лицо к пронзительным своим глазам:
— Хлебом откупиться надумал, лабазы вспомнил, о людишках заговорил, сука, — голос его зазвенел струной, натягиваясь все туже и туже, пока не взобрался к той пронзительной ноте, от которой дальше уже некуда, дальше он мог только сорваться, полететь вниз, в ужас и мрак, в пропасть, откуда уже не было возврата, забился на том подъеме, которого не только враги боялись, но и кони военкоматовские шарахались в испуге: — За дурака меня считаешь? Думаешь, не знаю, коли не местный, что от Тулпанской волости до Вишеры, до Кутая сорок верст тайгой? Твои люди разъезд постреляли?! Твои людишки деревню кержацкую пожгли?! А? Говори, гад!
Замер Олин, боясь шевельнуться.
«Бешеный! Чисто бешеный, правду говорят! Господи, спаси и помилуй!»
А комиссар нашарил дрожащими пальцами кобуру, расстегнул, выхватил наган, уткнул больно в заросшую бородой щеку:
— Молчишь? Ничего, заговоришь сейчас, а коли и не заговоришь — не беда, я тебя и так во дворе у амбара шлепну! Без покаяния! За золото! За деревеньку! За всю кровь, что ты, гад, из народа высосал! А ну, встань и пошел!
На негнущихся ногах задвигался к двери Олин, стиснув в кулаках шапку и беззвучно перебирая губами:
«Все... Конец! О господи-и!!»
В коридоре их перехватил Барабанов — председатель трибунала и друг комиссаров, втолкнул обратно в комнату:
— Опять? А ну убери револьвер!
— Уйди!
— Не дури, говорю!
— Я его, гада!..
— Сядь! Да ты же болен! — вывернул наган и толкнул комиссара к столу. — За что ты его? — набросил на плечи комиссаровы свою шубу и, закурив, уселся напротив.
— Вот! — нашарил на столе комиссар письмо Коровина и ткнул в руки другу. — Этот гад на Кутае... Сам сознался, что в тех краях был... и сын его старший там, видать.
— А факты есть, улики? Или так все, эмоции?
— Где я тебе факты возьму, где?! На Кутай послать, так там уже, может, колчаковцы! Какое следствие? Сколько сами еще продержимся?!
— А если все же не он? Если дозор белогвардейский?
— А его и без того есть за что! За деньги скрытые, за кровопийство его подлое!
— За это мы с тобой полгорода к стенке поставить можем, городок-то купеческий, все они тут кровушки попили. Мы же — власть! Крепкая, народная, даже если и уйдем временно! Негоже так-то... Эй! — распахнул дверь и приказал испуганно замершему красноармейцу: — Этого в подвал, и за доктором живо!
— Отпустить? — комиссар саданул кулаком по столу. — Нет!!! Я его все равно к концу приведу!
— Нет. Мы тебе не позволим. Я Сашке доложу, — взялся Барабанов за телефон.
— Э-эх, вы-ы!!! — простонал комиссар, добрел до кушетки и рухнул на нее, закрывшись шубой с головой.
Уездный военкомат.
Прошу срочно нарочным сообщить, на основании чего и за что вами арестован гражданин гор. Чердыни Олин Николай Васильевич.
Военкомат.
Приказываю немедленно выпустить содержащегося под стражей без достаточного основания гражданина Олина Н. В. В случае невыполнения распоряжения будете привлечены к суду Революционного Трибунала.
Можешь установить за ним негласное наблюдение и запретить выезд. И не дури там!
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
КУТАЙ
«...Кутай есть правый приток Вишеры. В древнейшие времена, как можно судить по археологическим древностям, здесь находимым, и местным преданиям, река эта была связующим транспортным путем Российской части Империи с Азиатской. В подтверждение этому служат и ныне существующие вогульские тропы, по которым названные вогулы перегоняют стада свои с одного склона гор на противоположный. С Кутаем связаны чердынские легенды о золоте, каковое тут якобы издревле мыли купцы Олины. В легендах сих утверждается, что золото было обнаружено на Кутае беглым каторжником и продано им Олиным. Говорят, что из добытого золота купцы там же, на Кутае, в скиту потайном, чеканили фальшивые деньги, а когда в столице про то прознали и ревизора направили, Олины спрятали в тайге все свое золото, а скит со всеми людьми сожгли.
Не беремся судить о достоверности этой легенды, весьма походящей на известные рассказы о невьянской башне г-дъ Демидовых, но необходимо заметить, что в середине столетия пробудила она в местном народе настоящий старательский бум, и многие отцы семейств, оставив свой плуг и прочие ремесла, как в какой-нибудь Калифорнии, бросались в тайгу столбить участки или искать спрятанный купцами клад, отчего наступило разорение многое и убыток. Достаточно сказать, что ни один из многих сих ревностных старателей не только не сколотил себе состояния, но даже не вернул средств, затраченных на работы и приобретение участка. Единственным положительным следствием этих работ было открытие богатых железных руд, близ которых ныне возводится частным образом завод...»
1. Скворцова Галина Петровна. 29 июня 1974 г., р. Кутай.
Вечер был неслышен. Круто горбились увалы вокруг беззвучной первородно-чистой воды, галечного обмыска отлого сбегающей к реке поляны горного склона, где стояла раньше деревенька, а теперь лишь вечными стражами выпирали из земных недр изрезанные частой сеткой трещин-морщин крутые лбы белых камней, да осыпали на них длинную хвою старые, как весь этот мир, прекрасные кедры. Солнце, зацепившись краем за еловую щетку, скользило вдоль склона, падало тихо и неслышно в распадок, и красные его предзакатные лучи палили выцветающее здесь, у кромки дня и ночи, небо нежным кисейно-розовым светом, зажигали подбрюшину плывущих в бездонном синем небе облаков, ласкали кожу уютным домашне-детским теплом.
Галина Петровна недвижно сидела у призрачного пламени костерка, бездумно крошила тонкими пальцами сухие еловые прутики и бросала в огонь. Она любила такие мгновения, негорькое одиночество, тесную связь, слитность с древним и вечным миром, с травой, небом и водой, дарящую тревожную радость жизни, отрешение от мельтешни и пустой суетности...
В археологию ее привело поначалу то же, что постоянно и властно влечет в экспедиции всех историков-первокурсников: палатки и спальники, веселость лагерной жизни, пригорелая каша, чай в ведре, бесшабашное и удалое братство посвященных, теплое плечо товарища у огня, трепетность первого прикосновения к тому, что сотни или даже тысячи лет назад выронили человеческие руки.
Теперь, когда археология стала работой, многое притупилось, она уже не столько сама пела, сколько слушала, отодвинувшись в сторону, голоса начинающих коллег; радостная бездумность сменилась неотвязными заботами о раскопах, продуктах, дисциплине. Она по-прежнему ценила веселую лагерную жизнь, много копала сама, легко и охотно спешила на помощь коллегам, жертвуя порой отпуском; но незаметно с годами появилась новая привычка: начинать и кончать сезон в малолюдных разведках, а при случае — уходить и в одиночные маршруты. Особенно дороги были такие вот дальние таежные поиски, когда на десятки километров нет человеческого жилья, и не помешает тебе никто в добровольном твоем уединении, не завернет нежданный гость, с которым опять же надо о чем-то говорить.
К костру подошел Женька. Налил в кружку дымящегося чая, молча, с видимым удовольствием, вышвыркал, прикурил сигарету от уголька, морща лицо от дыма и жара, сказал:
— Вырыли. Ставить теперь будем?
Она кивнула.
Женька неторопливо докурил, бросил окурок в огонь, спустился к бечевнику, где перевернутая вверх дном лежала на камнях резиновая лодка, горбился хозяйственный скарб, и отвязал завернутую в брезент доску. Выудив из недр громадного рюкзака пакетик с гвоздями и прихватив у костра топор, пошел по берегу к тому месту, где река делала крутой поворот, выбегая из тайги к небольшой неровной поляне, на которой стояла некогда деревенька Махнева. Здесь, возле вырытых в каменистом грунте ям, лежали жердины. Женька с дожидавшимся тут же Олегом Молотиловым врыл их, плотно уминая землю и щебень, развернул доску и приколотил. Широкая белая доска четко и рельефно встала на берегу. Не заметить ее было невозможно.
Текст составляла она сама. Всю зиму собирала материалы: выясняла и уточняла имена, фамилии, даты рождения, перелистала тысячи страниц архивных дел.
Она знала о них теперь очень многое, иногда казалось, что всё. Видела их нелегкую таежную жизнь, добровольное отшельничество в деревеньке-скиту, тяжелый крестьянский труд, зверовой промысел...
Первыми сюда, в вершину Кутая, перебрались Махневы, староверы-беспоповцы, Анфия Григорьевна и Карп Силантьевич. Прежде в устье жили, но, когда потянулся на Кутай за шальным золотишком бесшабашный лихой люд, испуганные многолюдством, пьянством и драками, снялись с насиженного гнезда, что прадеды еще основали, скрываясь от антихристов Никоновых, погрузили скарбишко в лодку, подсадили малолетних сыновей, подпалили раскатанную избу и, упираясь шестами в каменистое дно, двинулись вверх, дальше в тайгу. Но и на новом месте не зажились. На широкую луговину, где усмиряет река свой бег, вырвавшись из горных теснин, где начинаются кутайские плесы, где срубили они под сенью вековых кедров новое жилье, скоро пришли люди. Не золото уже искали, а руду железную. И снова взялись за шесты Анфия Григорьевна и Карп Силантьевич, вели упорно лодки вверх, наперекор реке, пока не добрались до этого вот пятачка ровной земли. Здесь и осели.
Потом другие потянулись. Женились сыновья, найдя молодиц в раскольничьих деревнях по Вишере, пришли с младенцем на руках и котомками за спиной Пачгины, затем Сысоевы, и образовалась в таежной глуши деревенька тайная в пяток дворов, о которой ни земское, ни какое другое начальство не ведало долгие годы, пока на нее не набрели перед самой германской горные инженеры, искавшие новые руды, чтобы вдохнуть новую жизнь в недолгого века кутайские заводы.
Тут же и на учет взяли. Статистика земского с землемером и солдатом прислали. Переписали всех, живых и мертвых, под кедрами схороненных, поименно, пашни да пожни обмерили, скот перечли и в налог государев положили. А статистик потом еще в местной газетке и статейку про «робинзонов тайги» и «нравов дикость» тиснул.
Но ничего в жизни их уложенной, размеренной не свернуло. Все беды и грозы мира проносились стороной. Стоял крепко скит, защищенный горами от бурь и сомнений. Война, стон и кровь, отречение царское, революция были в другом мире, в другой жизни; а здесь, как раньше, тайговали мужики, пахали скудную землю, ловили рыбу в своей реке, в подати же решили не вступаться. А коли приставать начнут, — уйти дальше, вверх, или совсем за Камень.
Потом снова появились в Махневе чужие: два бывших солдата в шинелях, сапогах и с ружьями, но без погон. Странное говорили эти двое. Что нет больше царя на Руси, что новая власть теперь — народная, крестьянская да рабочая. Что они, эти два худых и черных солдата, и есть власть здесь, в Кутайской волости, что ни старост, ни урядников боле нет. Что староверов гнать теперь не будут, и жить они могут, как захотят... Странное говорили. И мирские товары с собой принесли, хоть они махневцам без надобности, — соль, сахар да порох. А про подати или иное какое тягло не заикнулись вовсе. Долго рядили махневские мужики, не пришествие ли это антихристово, ворошили книги, считали. Но так ни к чему и не пришли. Подождать порешили, а коли что — то за Камень.
...Медленно брела она по угору меж высоких копен кипрея и крапивы, что всегда вымахивают на разоренном жилье. Еще в прошлый год, в разведке, натолкнулась на это место, но внимания не обратила: мало ли разбросано по земле русской пустых дворищ? Лишь краткая запись в дневнике отметила место бывшего человеческого приюта. Удивилась только: кто мог забраться в такую глушь? И догадалась верно — старообрядцы. Уже потом, в музее, рассказал ей Александр Григорьевич о страшной судьбе деревеньки Махнева...
Остановилась перед буйной порослью невысокого холмика. Стояла здесь когда-то крепкая крестьянская хоромина. Там еще одна. И там, и там... А последняя, пятая, на отшибе, над излучиной, выдвинулась вперед, как пост сторожевой. Кто где жил? Теперь не выяснить... Да и не важно, наверное, в какой избе шорничал Сысоев Савватий, а в какой сидела за кроснами Пачгина Евлампия Спиридоновна. Миром жила деревенька, одной семьей. Гомонили дети, что Пачгины, что Махневы, гамузом толкались из избы в избу, пока не шуганет кто из старших, лазали по лбам разбросанных средь дворов каменных истуканов, набивали синяки и шишки, ломали грибы за околицей, ягоду рвали, ловили корзинами шустрых харюзков, а те, что посмелее, лезли на кедры за смолистыми шишками, росли и взрослели.
И кто оборвал все это? Чья злая воля?
Не была она ни наивной, ни сентиментальной.
Как историк, музейщик, знала трагедию гражданской войны. Сотни судеб пролистала в тонких папках личных дел, чуткой болью прикоснулась к далекому огню, сколько воспоминаний сама записала! А однажды, наткнувшись в архиве на потрясающие своей простотой и трагизмом документы о защитниках Кай-Чердынского фронта, повела комсомольцев-старшеклассников по тропам гражданской, по тем местам, где юные их ровесники-вохровцы, голодные и обмороженные, встали зимой девятнадцатого перед англичанами снаряженной армии Миллера, встали и не пропустили, закрыли Республику... Знала, хорошо знала Галина Петровна цену классовой борьбы...
Но Махнева... Не было здесь ни сельсоветчиков, ни комбедовцев, даже сочувствующих не было; не делили махневцы ни помещичьей земли, ни купеческого добра. Стояла деревенька в стороне от жизни, в стороне от добра и зла, никому не мешала, схоронившись глубоко от глаз человеческих, да не устереглась.
Что случилось здесь зимой тысяча девятьсот восемнадцатого года? Ясно представляла себе Галина Петровна неспешную каждодневную жизнь махневцев, но вот смерти представить не могла... Как затрещали здесь выстрелы, закричали дети, заплескало на холодном ветру пламя? Чья изуверская рука поднялась на немыслимое преступление? Какой ужас пронесся здесь, что даже уцелевший в тайге дед Стафей Сысоев, крепкий таежник, увидав, сошел с ума и умер, пройдя пешком от скита к Вишере, к людям?
Снова спустилась Галина Петровна к воде, снова подошла к белевшей в спускающихся легких сумерках светлой летней ночи доске, прочла глубоко вырезанные буквы:
«Здесь находилась деревня Махнева, уничтоженная со всеми жителями белогвардейцами в ноябре 1918 года.
Махнев Терентий Климович 67 лет
Махнев Влас Карпович 72 года
Махнева Анна Спиридоновна 56 лет
Махнев Петр Терентьевич 34 года
Махнева Екатерина Петровна 32 года
Махнева Дарья Петровна 11 лет
Махнева Вера Петровна 8 лет
Махнев Павел Петрович 4 года
Пачгина Евлампия Спиридоновна 47 лет
Пачгина Прасковья Тихоновна 23 года
Пачгин Василий Миронович 6 лет
Пачгина Таисия Мироновна 4 года
Сысоева Василиса Карповна 76 лет
Сысоева Елизавета Кузьмовна 28 лет
Сысоев Федул Терентьевич 24 года
Сысоев Терентий Федулович 8 лет
Сысоева Таисия Федуловна 7 лет
Сысоев Захар Федулович 4 года
Сысоева Дарья Федуловпа 4 года
Сысоев Иван Федулович 1 год
Вечная память безвинным жертвам колчаковского террора!»
2. Никитин Евгений Александрович. 2 июля 1974 г., р. Кутай.
Поделиться книгой: