Гуманариум

К моему удивлению, они никак не пытались общаться между собой и вели себя так, словно узнали о существовании друг друга только что. Мне казалось это странным, потому что раньше, наблюдая за жонглерами, летающими в сферах, я видел, что они действуют всегда очень слаженно и даже осмысленно. Но, зная, что скоро придет зима, и у меня остается совсем мало времени до того, как они уснут навсегда, я начал общаться с ними, как прежде с Тотой.

С Гутой и Бедой мы прошли путь от подсчета камешков до «хорошо» и «плохо» в два раза быстрее, чем это было с Тотой. Бедой я назвал ту, что пыталась кусать меня, а Гутой вторую. Да, у них были разные характеры, и, если бы они были людьми, я бы сказал, что они были личностями. К каждой из них нужен был свой подход. С Гутой мне было легко, она была покладистой и дружелюбной. С Бетой было сложно, она частенько садилась в позу «отстань», замыкалась в себе, но, когда была в хорошем настроении, находила способы донести до меня информацию так, что я понимал ее быстрее, чем Гуту. И еще у нее было чувство юмора. Могу поклясться, что несколько раз она насмешила меня специально. И, чувствуя, что я смеюсь, похлопывала меня по колену знаком, который мы определили как «смешно». В человеческом понимании они были слепы и глухи, но, похоже, каким-то способом видели электрическую активность моего мозга и реагировали на нее.

Прежде чем наступила зима, мне удалось выяснить поразительную вещь – жонглеры бессмертны. Если я правильно понял своих новых компаньонов, то жонглеры обладают наследственной, генетической памятью. Они размножаются с помощью партеногенеза: молодые особи является клонами родителя и наследуют все навыки, опыт и даже характер родителя. Как именно они приручают плазменные шарики и увеличивают их количество, я не понял. И понять, на чем основан этот симбиоз, кто их них ведущий, а кто ведомый, я тоже не смог. На этой планете много таких мест, как на Земле у озера Маракайбо, где молнии бьют непрерывно, и, похоже, именно там жонглеры и пополняют поголовье своих шариков. Или договариваются о совместном существовании. Но как именно они это делают, для меня так и осталось загадкой. Я боялся подходить близко к тем местам, для меня это слишком опасно.

Раз в три местных года каждая особь рожает двух наследников, но детеныши на самом деле не детеныши, а те же самые жонглеры, только с молодым и здоровым телом. Молодые помнят все, что происходило с родителем до момента разделения, и продолжают жить так, будто прошли через линьку, а не через процесс родов. Получается, никто из них не знает, что такое смерть, в их памяти просто нет этого момента. Новые особи расстаются с родительницами, как со сброшенной оболочкой, и продолжают жить внутри сфер из шариков, общаясь с остальными жонглерами и занимаясь какими-то своими делами. Участь родительниц остается незавидной – быть сожранными мелководными хищниками. Они проводят оставшиеся минуты, часы, дни – кому как повезет – в полном одиночестве, в глухоте и слепоте, потому что теряют способность общаться с родичами тем способом, который был им доступен раньше, при наличии сферы из плазменных шариков.

Я понимал, что вожусь со стариками зря, они не смогут передать опыт общения со мной своим наследникам, но все-таки это общение стало для меня смыслом моей теперешней жизни. Я просто не мог быть один на этой чужой планете.

Незадолго до наступления зимы Гуту сожрала сороконожка. Я спал в это время, а когда проснулся, обнаружил рядом с собой беспокойно перебирающую лапами Беду и выеденные изнутри останки Гуты. Сам не понимаю, как я не проснулся, когда тварь подобрался к Гуте, но теперь уже было поздно сожалеть. Я пытался ее похоронить, но Беда дала мне понять, что останки Гуты надо отнести к воде, что я и сделал. Я оставил ее на мелководье, взял на руки Беду и ушел, не оглядываясь. Через несколько дней Беда покрылась слизью, и я понял, что до следующей осени опять останусь один. Но теперь я знал, что в конце лета снова пойду на берег и, возможно, осень будет не такой уж плохой.

Зима прошла, за ней весна и лето, и у меня появились новые компаньоны – Вайт, Блэк и Рэд. Я подумал, что справлюсь теперь с тремя стариками, а может, даже и с большим их количеством, но удалось найти только троих. Водоемов с мелководьями на этой планете множество и, скорее всего, жонглеры прилетают рожать или линять каждый на свое давно облюбованное место. Я уже был опытной нянькой и общение с моими подопечными было мне в радость. О том, что скоро я сам состарюсь окончательно и мне самому, возможно, понадобится чья-то помощь, я старался не думать.

Несколько раз я замечал, как над поляной, которую я попытался обустроить как богадельню – расчистил от растений, и хорошенько утоптал грунт, чтобы черви, скорпионы и сороконожки больше не могли подобраться к нам незаметно – зависал один из жонглеров, будто разглядывая происходящее, но, когда он улетал, я чувствовал облегчение. Лети себе по своим делам, думал я, не вмешивайся. Но однажды он вмешался.

Зависшая над поляной сфера разошлась, из нее выбрался на мох жонглер и осторожно подошел к нам.

Мои подопечные не отреагировали на него никак, а я напрягся, словно школьный учитель, в класс которого вдруг заявилась комиссия из министерства образования. Я сел на песок, поджав ноги, и стал ждать, какие действия предпримет незваный гость. Но он тоже уселся в трех шагах от нас и замер, сложив лапы на брюшке. Некоторое время ничего не происходило. Я ждал, и он ждал. Но, потеряв наконец терпение, гость пошевелился и начал постукивать когтепальцами левой лапы по правой, и тут до меня дошло – это Тота. То есть, ее детеныш. То есть, не детеныш, а именно она. Черт, я запутался. Словом, это была Тота.

Я обрадовался, вскочил и, подойдя к ней, постукал по ее спине знак «хорошо», забыв о том, что она-то меня не помнит. То есть помнит, но только до момента линьки, когда ее родительница осталась на берегу, а она улетела. Она не могла знать, что значат эти постукивания, поэтому отреагировала так же, как в свое время Беда – отшатнулась и клюнула меня хоботом. Правда, не пробила мне ладонь насквозь, хотя и могла. Скорее, это был предупреждающий жест, мол, не тронь, а то накажу. Опомнившись, я осторожно погладил ее по голове и отошел, усевшись рядом со своими старичками, которые недоуменно вертели головами, не понимая, почему я вдруг ушел.

Я успокоился и решил продолжить то, что называл уроком. В этот день я пытался договориться с моими подопечными, как обозначить понятия «жизнь» и «смерть». Это было так трудно, что я, сосредоточившись на общении с Блэком, Редом и Вайтом, забыл о том, что на уроке присутствует наблюдатель, и вспомнил об этом только тогда, когда Тота, подойдя ко мне сбоку, похлопала меня по коленке знаком «хорошо». Это было так неожиданно, что я чуть не отпрыгнул в сторону, но вовремя опомнился. Подумав, я ответил ей тем же. Она, еще раз выразив одобрение, улетела, но с тех пор ее появления на уроках я стал ждать с нетерпением. И каждый раз по-настоящему радовался, когда убеждался, что это именно она, а не кто-то другой. У меня появилась надежда договориться с дееспособными жонглерами, доказать им, что я не животное, а некто, обладающий разумом, и, чем черт не шутит, уговорить их вернуть меня на Землю.

6

Сегодня мне исполнилось семьдесят три года. Моя амилиновая спецовка продолжает показывать земное время, температуру моего тела, частоту пульса, уровень сахара в крови – он выше нормы, потому что у меня начался старческий диабет, много чего еще показывает. Я уже не обращаю на это внимания.

Я опять сижу на берегу озера и опять жду, когда прилетит Тота. Со дня на день она должна линять. Ее детеныши, как всегда, улетят в сферах по своим делам, а я, как всегда, останусь с ее оболочкой, как она называет свое старое тело, и продолжу учить и учиться. По сути, мои уроки не что иное, как чистой воды паллиатив… Я знаю, что одна из молодых Тот будет посещать эти уроки. А может, и обе по очереди, я не научился их различать. Я знаю, что их соплеменники считают общение со мной и своими старыми оболочками чем-то несерьезным – прихотью, капризом, даже легкой придурью, как некоторые на Земле относятся к энтузиастам обучения горилл языку жестов.

Мои занятия со стариками чем-то похожи на дельфинотерапию. Ее эффективность на Земле никем не доказана, но, поскольку возня с животным приносит радость детям-инвалидам, то пусть будет, как говориться, чем бы дитя не тешилось. О том, хотят ли сами дельфины заниматься и как они себя чувствуют в изоляции, разумеется, никто из не спрашивает, да и как их спросишь? Они сообразительные, некоторые очень дружелюбные, но всего лишь животные. Есть те, кто против дельфинотерапии, есть те, кто за, потому что это доставляет радость детям, и не важно, какой ценой, большинству это безразлично.

Так получилось и здесь, только в качестве дельфина оказался я, а вместо детей – отжившие свое, обреченные на мучительную смерть старики. Молодым соплеменникам Тоты просто не до них и, тем более, не до меня, хотя они и согласились понаблюдать за мной, просто из любопытства. Мало ли, вдруг люди являются перспективным видом и когда-нибудь станут разумными, в их понимании, конечно.

Если я правильно понял Тоту, они пытаются решить проблему тепловой смерти Вселенной. Они хотят сделать процесс расширения и сжатия Вселенной пульсирующим, но не доходящим до крайних точек остывания и взрыва. Они всерьез считают, что это им по плечу…

Несколько лет назад Тота взяла меня внутрь сферы и отвезла к Земле. Она не предупреждала меня о том, что собирается сделать, просто взяла и сделала. Я обалдел, когда сфера раздвинулась и я увидел синее, а не желтое небо, зеленые пальмы, а не черные мхи, папоротники и плауны, и человеческие дома. Тота пошла на снижение, чтобы высадить меня на берегу моря, но я сказал ей «нет». Почему, спросила она. Нет, повторил я, нет, надо вернуться. Она все-таки высадила меня на пляже какого-то острова, но не улетела, а осталась рядом со мной. Ее шарики плазмы повисли над нами светящимся ячеистым куполом. Было рано, около четырех часов утра, и на пляже никого, кроме нас, не было.

Я не мог ей объяснить, что на Земле я теперь чужой. Я не мог объяснить ей, что давно отвык что-то покупать. Тем более, покупать то, что, на самом деле, не было мне жизненно необходимо. И отвык соответствовать чьим-то ожиданиям. И отвык кому-то доказывать, что дееспособен, хотя это было очевидно.

Что меня ожидало бы на Земле? После допросов и попыток выяснить место моего пребывания в последние годы, в лучшем случае меня упекли бы в дом престарелых. Найти работу, не связанную с моей профессией, мне не удастся. Обучение, стажировка, подтверждение квалификации, повышение квалификации и так далее, все это занимает не один год, а у меня на это нет ни времени, ни сил. Я знаю, что не смогу конкурировать с молодежью и искинами. И на работу в космосе меня больше не примут, я уже слишком стар для этого. Так что, остается дом престарелых. Там будет покой, уход, заслуженное безделье и незаслуженное равнодушие. Нет, стариков на Земле обеспечивают какими-то занятиями, убивающими оставшееся им время. Учат танцевать тех, кто может еще двигаться на своих двоих, учат рисовать, петь, вышивать, клеить поздравительные открытки – во всяком случае, пятнадцать лет назад, насколько я помню, геронтологи пытались вернуть в моду хендмейд, впрочем, без особого успеха. И все это никому не было нужно, в первую очередь, самим старикам. Единственное, что нужно старикам – быть нужными, им жалко, что пропадет все, чему они научились и могут научить. И именно этого они лишены. Потому что их опыт, по большей части, не настолько значим для молодых. Часто его можно записать всего в нескольких килобайтах.

У нас нет наследственной памяти, объяснял я Тоте. Каждый человек уникален, как и каждый из вас, но, в отличие от вас, мы не линяем, а рождаемся, проходим через детство, молодость, старость и потом умираем. Наши потомки – не наши копии, они совершенно новые существа. Чтобы передать хоть что-то из того, что мы поняли и прочувствовали, мы придумали слова и научились их записывать. Сначала на глине и бумаге, потом на жестких дисках, потом на атомах. Но мысль изреченная есть ложь, и, пожалуй, это единственно правдивое утверждение, Тютчев был прав. Потому что любые словесные рамки калечат смысл и мысль оказывается искаженной. Математические формулы не искажают сути, но все, что делает человека – человеком, искажается неизбежно. К сожалению, у нас нет выбора. Или так, или никак вообще. И, как правило, единственным способом сделать наших потомков настоящими людьми, а не способными к решению интегралов животными, является все-таки не слово, а личный пример. Пример доброты и совести.

Тота выдала мне сложный знак «грусть-недоумение-восхищение».

Я ее понял.

Да, с каждым из наших детей нам приходится проделывать все то, что я проделывал с «родительницами» жонглеров. Каждый раз, с нуля, с подсчета камешков и понятий что такое хорошо и что такое плохо. Терпеливо, долго, очень долго. Зная заранее, что, возможно, ребенок и не поймет многого, а если и поймет, то не согласится, потому что он другой. И, так же как ты, умрет, возможно, не успев передать своим детям хотя бы то, что успел узнать и понять.

А соплеменники Тоты никогда не были детьми, они появляются на свет с памятью родителя. И они не знают, что такое старость, потому что родители теряют способность общаться с потомками после рождения-линьки. В этом их беда, в этом их счастье. Они всегда молодые, вечно. У них никогда не будет старости, но и детства в нашем понимании тоже никогда не было, скорее, на заре их эволюции, это было что-то вроде сумеречного сознания. Я им не завидую, не хотелось бы мне стать таким существом. И, по иронии судьбы, именно среди них я оказался на своем месте, почувствовал себя человеком.

Не знаю, пойдет ли на пользу людям общение с этими существами, если когда-нибудь они признают нас разумными и выйдут на контакт. У них есть все, что им нужно, нам нечего им предложить. Торговать с нами им нечем, учиться нечему. За исключением, может быть, милосердия. Только для начала нам самим не плохо было бы этому научиться, избавившись от глупости, злобы, зависти и цинизма.

Я попросил Тоту дождаться рассвета вместе со мной. Мне очень хотелось увидеть, как встает над горизонтом Солнце, я много лет не видел этого. Незадолго до рассвета загомонили птицы, и я слушал и смотрел, как будто в первый раз, запоминая звуки, запахи, цвета. Это был мой мир, но я больше не принадлежал этому миру. У меня было чувство человека, который тосковал по родному городу, дому, и, вернувшись домой много лет спустя, увидел, что все, что он любил, давным-давно изменилось. Все то же, но не то. Потому что изменился он сам, необратимо изменился.

Мы сидели на берегу молча. О чем думала Тота, я не знал, да и не хотелось спрашивать. Я вспоминал свое детство, школу, работу. Все это было каким-то отрывочным, будто вычитанным из книги, будто не со мной происходило. Гораздо ярче помнилось, как я похоронил первую Тоту. И как Вайт и Блек с Редом поразились, увидев меня без «оболочки», когда я, сняв спецовку, решил ее прополоскать в озере. Они не могли понять, как это – скинув оболочку, залезть в нее обратно и продолжить ее носить? Смешно было… Как я сильно порезался куском обсидиана, вулканического стекла, когда пытался сбрить отросшие на голове волосы, и мои старички заплевали мне всю голову слизью, лечили меня. Помогло, кстати, даже шрама не осталось. Еще вспомнилось, как Тота первый раз сказала мне, что я – разумный. Думаю, она просто хотела мне польстить.

Наверно, дело в том, что на Земле я никогда не чувствовал себя настолько нужным, как там, в безымянном мире жонглеров. Тота пыталась мне объяснить принцип перемещения, который они используют, но я даже не понял – перемещаются они только в пространстве или и во времени тоже. В физике и математике я оказался бездарным учеником, она это поняла очень быстро, но все-таки не относилась ко мне, как к убогому. Возможно, потому, что в плане чувств я тоже смог ее кое-чему научить, когда пытался спасти «родительниц» от одинокой кончины. Тота спрашивала меня много раз – зачем спасать то, что спасти невозможно? И я отвечал ей, потому что «люблю и жалею».

Эти два понятия мы с ней долго не могли освоить. «Жалею» она поняла быстрее, на примере того, что она чувствовала, когда спасала меня. С понятием «люблю» мы долго мучались. Я думаю, она и сейчас не совсем это понимает, но то, что она привезла меня на Землю, доказывает, что все-таки что-то до нее дошло. Склонность к абсурду, наверно, еще одно чисто человеческое качество, и Тоте, признавшей меня разумным, не дает покоя то, чего она постичь пока не в силах, хотя и может принять. В конце концов, осознанное любопытство – еще один из признаков разума, как мы с ней решили.

Когда солнце взошло, над нами завис беспилотник – Земля заметила возвращение своего блудного сына – и я сказал Тоте, что пора возвращаться. Она сказала, что я должен остаться на Земле. Я взял ее на руки и повторил «вернуться».

Я хочу остаться и провести оставшиеся мне дни в своем гуманариуме, рядом с теми, кому я нужен.