По эту сторону горизонта (несколько историй о вантузе, поэзии, бадминтоне, и кое о чём другом)

Юрий О.Ш.

По эту сторону горизонта (несколько историй о вантузе, поэзии, бадминтоне, и кое о чём другом)

История первая. Вантуз сантехника Городихина

<ремарка от автора

Совсем не творчеству, что «нео», это месть,

Хотя … к примеру, в свете вантуз есть –

А вантуз – он предмет беспафосный совсем,

Не выделяется особо он ничем,

Но то, когда в руках лишь говночиста,

А вот для модернового артиста

Способен вантуз быть удачным реквизитом

В спектакле современном, экстра-даровитом,

Он там не вантуз, а эффектный мем

И флейтой, и бокалом, и много кое-чем,

Регалией вновь испечённого магистра,

Да и карающим перстом министра.

P.S. Впрочем, рассказ ни на что не претендует, кроме как, на его прочтение (пафосно говоря, крик души не ради почестей и славы, а из эстетических, так сказать, побуждений, навеянных ныне песенно-популярным: «Она же некрасивая. / Сказал один мне гей … Но у неё такая жопа … В общем я её люблю! / Жопа! Жопа! Жопа! / В общем я её люблю! …1» ).>

Эпиграф

Один по-всякому имел любые строфы,

(Но, правда, сальности отточьем заменял),

Другой те строфы фресками на стенах рисовал.

Стенную роспись восхваляли теософы,

На фресках всех прекрасных видов сеновал

(Ведь все отточия стог сена прикрывал).

Увы и ах, прошли века

и нет стыдливости в стихах,

владеет кистью вовсе похотливая рука,

художники, в своих модерновых холстах,

совсем не озабочены юдолью,

да и в поэмах ныне скверностям раздолье.

§ … / Уж ночь какую снится мне селянка, / Босой, бредёт что по тропинке горной, / И вот она, заветная в глуши делянка, / Где дева, в тайной неге беспризорной, / Она снимает одеяния свои простые …. / А я уж там, в густых кустах кизила: / О, эти локоны волос, воистину, златые / На голову копной их сабинянка водрузила, / Бесстыдно оголяя груди – дьявола холмы …. / Пуста округа, значит, мне ласкать их: / И мысленно, взасос, и взглядом неотрывно … / Я скопище пороков истинно мужских, / Мои душа и взгляд всё мечутся надрывно … / Уж скоро ночь, кизила запах сладкий, / Канун утех – покинуть трудно, и всегда – / Я на любовь неплотскую безмерно падкий, / Оно сидит во мне – рождение холста, / Где грунт – гипс, мел, белила, смолы – / То похотливость девы ожиданьем жениха … / И кисть моя – то есть зачатие крамолы, / То акт рождения Вселенского греха. / … Проснувшемуся сантехнику Городихину далее витать в облаках, припоминая до сладчайших деталей покинутый им мгновениями назад сон, было до одури тяжко. Проснувшийся сантехник Городихин тут же зашаркал к столу и заглянул в стоявшую на нём бутылку. Выпивки в стеклотаре не обозначалось. А значит и не будет вдохновения, а, равно, и творчества. Эх, пропал … бездарно пропал для пятидесятилетнего сантехника Городихина этот выходной осенний день – на холст не ляжет обнажённой женской натуры шедевр. Вернее, на картон или бумагу – холсты Городихин не жаловал по причине хронического безденежья. И сантехник обречённо присел на стул. Но, чу – глухо хлопнула входная дверь (когда хозяин был не при деньгах, дверь его квартиры на замок не закрывалась, а вдруг …). Мгновением спустя в комнату ворвался Рифмач – средних лет дворник Микола Иванович Лузга, а именно. А Рифмачём его прозвали за умение к любому слову выдать, не мешкая, с десяток рифм (лично он, Рифмач, считал это, правда, не «божьим» даром, а лишь словесным баловством (к тому же, в большинстве виршей дворника фривольность присутствовала сверх всякой меры, а потому в газетно-журнальные редакции Микола Иванович со своими опусами даже не совался.

§ … / Всё оспорено на свете, / Полемистов пруд пруди / О любви, деньгах, диете, / О войне и вишен цвете, / О рыбалке на рассвете, / Как над этим не шути, / Я и сам такой … почти. / … Общаться с Рифмачём Городихин очень даже любил – общение художника и поэта (при наличии литров трёх, хотя бы, разливного пива) – это … это, что внутренний раздрай самого искусства. Истина, правда, в тех спорах не рождалась, но сам процесс! – сам процесс свидетельствовал и об его, Городихина, ораторском искусстве, и об его глубинных познаний сути искусства, как такого, и в том числе, живописного. Споры случались часто, и он, Городихин, завсегда был на высоте (по его же, городихинскому мнению) …

<§ … / И повстречались два эстета, / И начался меж ними спор, / Один сторонник был багета, / Другой нахваливал рокфор2. / Да, спор полезен, но темнело, / Пора бы ужинать начать, / Но, к огорченью, сыродела / Не удалось им повстречать. / Не удалось и хлебопёка / Им встретить в этот поздний час, / Без материального итога / Нет в споре истины подчас. / И натощак ушли эстеты, / И каждый в сторону свою, / Хоть что-то съесть, да хоть котлеты, / Коль спор окончился в ничью. / … Вот и накануне, кстати, случился подобный диспут:

– Фу, как не эстетично, рифмовать высокопарное существительное «грудь» с плебейским глаголом «пугануть»!

– А как надо рифмовать?

– … хм, ну не «пугануть» же!

– Например?

– Да хотя бы … да хотя бы: «давануть» … без изыска, конечно, но более гармонично … что-ли!

– Ты ещё «лизнуть» скажи. Тоже мне, фанат гармонии нашёлся … Гармонию искал дотошно, художник наш, и не найдя, вопил истошно, и кисть сломав, и карандаш!

– Ты мою живопись, своими руками сто лет немытыми, не лапай!

– И что?

– Да ничего, я, по крайне мере, в натюрмортах говнецо не рисую!

– Да уж, ты кроме жоп ничего больше не рисуешь!

– Не тебе, «кино – вино», о моих художественных способностях судить. Тело человека, чтоб ты знал, для изобразительного искусства – парадигма3 наивысшая!

– Чего-чего? Ты хоть сам понял, чего сказал?

– Да я-то понял, а вот ты … да тебе кисть-флейц дай, так ты что и сможешь, так это только батарею покрасить, и то, не факт!

– Ах так, да? Ладно, берём «батарея»: галерея – диарея – гонорея – ливрея – лотерея –дурея … хирея … хренея! Что, съел? А теперь-ка давай ты, навскидку, про кисть!

– … это ты уже сам давно со своими рифмами и одурел, и охренел. А мы, художники, мы .. мы … когда рисуешь ветвь, нужно слышать дыхание ветра4!

– Шибко умный, да? Художники – сапожники, Венер нагих безбожники!

– Поэты … стихоплёты, срамные … губошлёпы! Что, тоже съел! Смотри, бедолага, не подавись! …>

§ … / Когда ни славы, ни богатства – / не распускай в досаде нюни, / свершается, порою, меценатство / … пусть не зимой, но, вдруг … в июне. / …. В общем, Рифмач ворвался в комнату, а Городихин жалобно на него посмотрел. Но «поэт» тут же разочаровал, грустно помотав головой, мол, денег нет. Зато победоносно поднял вверх принесённую с собой банку с краской. Эту банку, кстати, Городихин тут же узнал – краска недавно пропала из его бытовки в тот самый момент, когда он уже намерился её продать. «Собирайся, – отчего-то радостно выкрикнул Рифмач. – Айда на улицу, член рисовать!» От чего Городихин чуть не хлопнулся со стула на пол, хотя и был с утра, что говорится: «и не нюхавшим пробки!»

§ … / Поэт, однажды, и художник, / Похмеляясь на досуге, / Занялись разгадкой сути, / Кто из них основ-положник / Арт-искусства всей округи. / На забор ссылались оба, / Из трёх букв там было слово, / Как начерчена и жопа … / Чёрт, не выделить особо / Чьё наследие – основа. / … В общем, Городихин со стула на пол не хлопнулся, но зато одномоментно впал в прострацию. Причём в прострацию человека, хоть и запойного, но на данный момент вполне трезвого. Предложение, последовавшее от Рифмача, в голове Городихина никакой логике никак не поддавалось: «Уж ладно, ежели томатовкой5 опиться до чёртиков, то на заборе всякую жопу нарисовать – то и не грех, даже! Но, вот так вот, не с того ни сего, на трезвую голову(!) и член рисовать в общественном месте… ????»

– И наш художник просто офигел, увидев не гондон – а с краской банку, едрёна стать, он даже покраснел, ведь краской на заборе нарисует он вакханку … а рядом бы себя … да хрен его давно уж захирел, – не узнавая натуры Городихина, попытался осмыслить сей конфуз своим фирменным стихотворным стилем Рифмач, ставя банку с краской на стол.

– Это ж моя краска, – очнулся Городихин. – А ты её, сволочь, спёр!

– Боже, какие незавидные слова: «сволочь», «спёр». И слышу я из уст сантехника шестого разряда, а шестой разряд – это почти что интеллигентный человек, – вразвалку плюхнувшись на стул, съязвил Рифмач. – И это слышу от Городихина вместо слов благодарности за не пропитую им же, интеллигентом недоделанным, банку с краской.

– С чего бы я в благодарностях рассыпался, – сурово глянул сантехник на собеседника. – Особенно, с похмелья.

– Вот, то-то и оно, – развалился Рифмач на стуле и вовсе, уж чуть-было, не сползая по его спинке на пол. – Как говорили древние: за бутылью красного вина, пьянь не видит дальше носа, руку протяни – а там казна, только жизнь – она хитра, глаз не видит – нет и спроса.

– Вот, именно! – в нос у меня сейчас кто-то и получит! – набычился Городихин, вставая. – Попроще изъяснятся можно?

– Можно, – кротко кивнул головой Рифмач. – Рисуешь огромный член – получаешь четыреста тысяч кусков, как минимум!

– Да, ну! – опешил Городихин. – Не может быть!

– В нашем самобытно-диковинном мире возможно всё, – подтянулся на стуле Рифмач, принимая нормальную позу. – Если не веришь, у Спинозы спроси.

§ … / Россия без мыслителей, / погост что без крестов, / от разных басилевсов до всяческих шутов, / и этики блюстителей, /и грозных просветителей, / сторонников кнутов. / … старик Спиноза – охранник продуктового магазина – Бенедикт Петрович Мозговой, был для Городихина авторитетом необсуждаемым: как двадцать восемь лет назад (под самый Новый год(!) девяносто второго года) объявил тот всей шаромыжной округе: «всё, больше не пью!», так и пребывал в завязке до сих пор. Прозвали же его Спинозой по случаю тезоименитства с древним философом, плюс неординарность фамилии, плюс тридцати томное издание Большой Советской Энциклопедии, которую охранник читал запоем (клин вышибся клином, по словам Рифмача) с тех самых пор, как завязал он с выпивкой. Заветные тома бережно хранил охранник в своей небольшой квартирке деревянного барака самого, что ни есть, захолустного района местного городка. Где только можно: на подоконнике, облупившихся от ветхости полках, двух табуретах и старом без ящиков комоде. Другой подходящей для книг мебели в квартире не было. Не было даже кровати или какого дивана. А потому хозяину, если он не пребывал на дежурстве, коротать время за прочтением очередного энциклопедического тома приходилось исключительно на раскладушке6. (Городихин же – дело другое – проживал в служебной квартире, выделенной жилуправлением в здании каменном и трёхэтажном. Состоянием, правда, «почти что развалюха», зато жилая площадь – двухкомнатная, поскольку сантехник на то время был человеком женатым и при детях (а вот о жилье Рифмача многого и не скажешь. Снимал он угол у одной бабки, а у той бабки память не то, что куриная, а и вовсе «беспамятная» какая-то, так что арендную плату бабка «получала» регулярно, хотя Рифмач заплатил ей лишь единожды – при заселении)).

– А что? – превозмогая похмельное состояние, засобирался Городихин. – И не только спрошу, но и доказательств потребую!

– Ну-ну! –улыбнулся Рифмач, поднимаясь со стула тоже. – И грозен во хмелю был батька, но протрезвел, и пылом он потух, а протрезвила его Катька, когда в супруга кинула утюг.

– Остри-остри, да …, – запирая дверь Городихин замялся, подбирая на манер Рифмача, какую-нибудь хлёсткую созвучность слов, да ничего путного так и не придумал. – Короче, имя Катерины попрошу не трогать, она баба хоть и сволочная, но женою мне была двенадцать лет законной!

На что Рифмач лишь махнул рукой, мол, если человек образность поэтическую сразу же на себя примеряет, то поэту говорить с ним смысла нет никакого.

§ … / «Гении искусства уж давным-давно, увы, почили, / Новых не надо, уж больно длинна дорога к славе, / Помнится, один том «Дон Кихота» аж пятнадцать лет строчили! / Всё дарование ныне – оно в арт-новом творящем составе: / Абстракционизм, кубизм, чучело козы, что запихали в автошину, / Кучка изрезанных презервативов и морда коровы в дерьмовой оправе, / И унитаз, что насажен на двухметровую ржавую пружину – / Нет гению места в безумно-модерном-дерьмовом анклаве, / Где сиська – Олимп, п…а7 же – есть нимб!» (Лузга М.И.) … старик Спиноза, к счастью, оказался дома. Даже стучать не пришлось, дощатая, ещё советских времён дверь с таким же единственным древним замком, была приоткрыта. На вошедших в квартиру просителей Бенедикт Петрович внимания не обратил ни малейшего. Ни сразу, ни потом. Городихин даже набрался смелости и достаточно громко кашлянул.

Ноль внимания. Хозяин, как всегда, лёжа на раскладушке, уткнулся напрочь в очередной энциклопедический том.

– Зови-не зови их, а ангелы где? Молись-не молись, а всё безответно, и пусть в небеса душу тянут заветно, но нету тропинки в пустотной среде! – не то чтобы уж совсем ни в склад и ни в лад подал голос Рифмач – намёк в его словах был, и даже не один: к тебе, падла, люди пришли, а у тебя к ним ноль внимания; люди к тебе пришли не просто так, а по зову своих, пусть сословием и невысоких, но всё же душ; пришли во стремлении к созидательному процессу, можно сказать, процессу эпохальному, и для большой ясности добавил исключительно прозой. – Мы, между прочим, в своих жизнях нетленные следы жаждем оставить … это к сведению некоего чванливого мудрилы!

Опус Рифмач заставил хозяина квартиры обратить на гостей самое пристальное внимание. Внимание, правда, весьма своеобразное. Полистав находивший в руках бордового цвета том и найдя соответствующую на своё разумение статью, Спиноза назидательно изрёк (сильно запинаясь, правда, читая непривычные научные термины): «Следы жизни, проявления жизнедеятельности вымерших организмов. Одни палеонтологи относят к Следы жизни только следы в узком смысле слова, оставленные животными при передвижении по земле или по дну водоёма, а также различные ходы и норы в рыхлом осадке, в скальном грунте и раковинах моллюсков. Другие распространяют понятие Следы жизни и на различные свидетельства физиологических функций организмов: размножения (яйца птиц, икра рыб), питания (остатки пищи в желудке, желудочные камни, экскременты) и т. д., а также на следы повреждений и болезней, постройки и т. п. Следы жизни встречаются в отложениях всех геологических систем начиная с докембрия. По Следы жизни можно узнать о существовании в геологическом прошлом организмов, от которых ничего, кроме Следы жизни, не сохранилось; Следы жизни дают также представление об образе жизни вымерших животных. Раздел биологии, изучающий Следы жизни в узком смысле слова, называется ихнологией (или палеоихнологией); комплексы Следы жизни, находимые в отложениях, называемых ихноценозам и (или палеоихноценозами)».

– Да мы, Бенедикт Петрович, в общем-то не о том, не о следах нетленных, – восприняв слова Спинозы на полном серьёзе, Городихин явно стушевался, но цель визита сумел всё же, краснея и покрываясь испариной, как-то пояснить. – Мы о главной сути теперешнего, современного, слышь, искусства пришли узнать … и расценках на него … искусства, то есть … модернового, стало быть, знать хотелось бы тоже …

Чего-чего? – удивленный Спиноза отложил энциклопедический фолиант и присел на раскладушку.

– Тут некоторые люди …, – Городихин с трудом ткнул пальцем в Рифмача. – Утверждают, что за нарисованный на мосту фаллос некая, по части современного искусства комиссия, отвалила премию аж в четыреста тысяч рублей.

– Да было, таки, в некоем селении Санкт-Петербург такое дело летом две тысяча десятого года, – к большому удовлетворению Рифмача подтвердил Бенедикт Петрович.

И к большому удивлению, Городихина, поскольку Большая Советская Энциклопедия была издана гораздо раньше, и заметка о данном случае в ней не могла иметься априори. А Спиноза, кроме «БСЭ», ничего другого принципиально не читал, радио давно не слушал, да и телевизор он последний раз смотрел двадцать пятого декабря девяносто первого года. Ровно в том момент, когда красный советский флаг на флагштоке кремля сменил бело-синий-красный российский стяг, отнёс Бенедикт Петрович телевизор и вовсе на свалку.

– А я что говорил, – гордо выпятил грудь Рифмач. – О, музы, мне скорее кисть вручайте, готов я фаллос начертать с Олимп, и на меня вы, боги, не серчайте – за сорок тысяч штук хоть из говна состряпаю я нимб.

– Ничего не выйдет! – махнул рукой Спиноза.

– Что, одной банки краски не хватит? – простодушно обеспокоился Городихин.

– Эпатажа уже не будет, как не старайся, – отрицательно качнул головой Бенедикт Петрович.

– Что, совсем? – поник Рифмач.

– Во-первых, – пояснил «Спиноза». – Некая арт-группа нарисовала фаллос именно на разводном мосту. Во-вторых, изображение рисовалось лишь в самом начале разъединении створ, на всё про всё двадцать три секунды, стало быть. И вот потом, когда мост развели, на одном из пролётов фаллос размером шестьдесят пять метров, что натурально встал прям напротив здания Управления ФСБ Санкт-Петербурга … Но это всё фигня, за фаллосы премии не дают – хоть член себе на лбу нарисуй, или хоть где!

– А за что же их, премии, тогда дают? – всё никак не мог успокоиться Рифмач.

– Определяющим нынче, в так называемом «искусстве,» является даже не текстура – фаллос, или ещё какая-нибудь хрень – а концепция, проще говоря идея.

– И какую же идею воплотили те питерские бесстыдники.

– Да очень, в общем-то, простую: «Член в плену у КГБ».

– Да я таких идей нарожаю тысячу, – обрадовался Рифмач. – «Пьяный фаллос забыл код подъездного домофона», например, или: «Похмельный член в шесть утра у закрытых дверей вино-водочного магазина».

– И опять промашка! – отчего-то радостно констатировал Спиноза.

– Да что такое? – возмутился Городихин. – Сейчас-то, почему?

– Согласно всеобщего закона социума, – от души рассмеялся Бенедикт Петрович (можно сказать, впервые с декабря девяносто первого года). – Кто первый с печи слез, того и валенки.

– Какие-такие ещё валенки? – набычился Городихин.

– А вот такие: обыкновенные войлочные катанки, – вновь улыбнулся Спиноза, но спустя секунду добавил уже на полном серьёзе. – «Чёрный квадрат» и обезьяну можно выучить намалевать, но шедевром это не будет. Шедевр, это картина Малевича – поскольку Казимир Северинович сотворил его первым.

– Пошли от сюда, – уже уставший стоять Городихин потянул Рифмача к выходу. – Прока всё равно никакого нет.

– Прок обязательно будет, если посвятить себя искусству, а не всяким бесстыдствам. – назидательно продолжил Спиноза, поднявшись со скрипучей раскладушки и раскрыв один из энциклопедических томов, лежащих на подоконнике: «Искусство, одна из форм общественного сознания, составная часть духовной культуры человечества, специфический род практически-духовного освоения мира. В этом плане к искусству относят группу разновидностей человеческой деятельности – живопись, музыку, театр, художественную литературу (которую иногда выделяют особо – сравни выражение "литература и искусство") и тому подобное, объединяемых потому, что они являются специфическими – художественно-образными – формами воспроизведения действительности. В более широком значении слово "Искусство" относят к любой форме практической деятельности, когда она совершается умело, мастерски, искусно не только в технологическом, но и в эстетическом смысле».

– Философу заоблачное, а сантехнику завсегда мирское, – теперь уже Рифмач подтолкнул друга к входной двери. – Зри в корень: двадцать три секунды и сорок тысяч штук в кармане: вот это я понимаю: и умело, и мастерски, и без всякого, на то, особого эстетичного смысла.

– Моё дело маленькое, – вновь растянулся на раскладушку Спиноза. – Меня спросили – я ответил, а если ответ мой кому не по нраву, то, брат, извини – пестуй всякую чушь, ежели ума своего уж совсем нет.

– Да, уж, – загрустил Городихин на выходе. – Что умело фаллос нарисуй, что член супер искусно, а номинантами на большие «бабки» в этой области «живописания» нам уже не быть. Опоздали мы, брат, опоздали. Некий новый эстетический смысл надо искать, в нечто другом.

– На свете задниц много очень, и в каждой пятой – геморрой, – как всегда, на свой лад озвучил проблему Рифмач. – А ведь шедевр – он одиночен … проктолог только врач, а не герой!

– Вот именно, – кивнул Городихин. – Такой Вселенский смысл найти, чтобы наша идея этих членов, жюри так называемого по части премий в современном искусстве, аж до самых задниц пробрала бы8.

С тем друзья наши и вернулись назад, в квартиру Городихина.

§ … / Дела поэта трудные: / все ожидают откровений, / а у натужных вдохновений / настолько рифмы скудные, / что строфы все беспутные. / … Перво-наперво Городихин обследовал прихожую, потом прошёл в комнату, заглядывая и под стол, и в сервант, а затем исследовал и шкаф на кухне – в шкафу, в серванте, как под столом, так и в прихожей ситуация была «патовой» – то есть, нигде никакой выпивки не было и вовсе. Рифмачу, с одной стороны было, легче – похмельем он в этот час не страдал, но со стороны другой, именно в себе он ожидал прихода той космической идеи, что проберёт неких-всяких членов комиссий «до самых задниц». А иначе, какой же из тебя поэт? Поэт, он на то и поэт: «чтоб всякий тайный всполох смысла, его в момент строфой изгрызла». Но не было, чёрт возьми, в Миколе Ивановиче уж боле получаса никаких великих строф, хоть тресни.