История и поэзия Отечественной войны 1812 года

Федор Николаевич Глинка

История и поэзия Отечественной войны 1812 года

© ООО ТД «Белый город», издание, дизайн, макет, 2021

© Строганов М. В., составление, подготовка текста, примечания и вступительная статья, 2021

* * *

К. Афанасьев. Портрет Федора Николаевича Глинки

Певец и историк войны 1812 года

Автор сочинений, собранных в этой книге, Федор Николаевич Глинка в разное время привлекал внимание читателей, историков, общественных деятелей то как поэт, то как прозаик-публицист, то как офицер, участник Отечественной войны 1812 года, то как член декабристских организаций, то как духовный, религиозный писатель. Менялось время, менялись и портреты этого человека. В настоящей книге мы собрали произведения Глинки, посвященные Отечественной войне 1812 года, и надеемся, что такая подборка вызовет интерес нашего читателя.

1

Федор Глинка родился 8 (19) июня 1786 г. в имении Сутоки Смоленской губернии, в небогатой дворянской семье. Он учился в Первом кадетском корпусе, по окончании которого в 1803 г. служил в Апшеронском пехотном полку прапорщиком, а в 1805–1806 гг. адъютантом при генерале М. А. Милорадовиче и принимал участие в наполеоновских войнах, в том числе в битве под Аустерлицем. В 1807 г. Глинка вышел в отставку и жил в родовом имении в Сутоках, по дворянским выборам служил сотенным начальником дворянского ополчения. В 1808 г. он издал свои записки о военных кампаниях 1805–1806 гг. «Письма русского офицера о Польше, Австрийских владениях и Венгрии, с описанием походов 1805–1806 годов», которые имели успех у публики. В 1810–1811 гг. Глинка путешествовал по Смоленской и Тверской губерниям, по Волге, доехал до Киева и описал это путешествие в следующих выпусках своих записок.

Когда в 1812 г. Наполеон вторгся в Россию, Глинка вернулся на службу и вновь стал адъютантом генерала Михаила Андреевича Милорадовича до конца 1814 г. Вместе с воинскими частями Милорадовича, составлявшими сначала арьергард, а потом авангард русской армии, он участвовал в боях при Тарутине, Малоярославце, Вязьме, Дорогобуже, при Баутцене. Глинка был предан своему начальнику, а тот высоко ценил не только собственно воинские, но и литературные свойства своего адъютанта и неоднократно представлял Глинку к боевым наградам. В 1815–1816 гг. вышли в свет «Письма русского офицера о Польше, Австрийских владениях, Пруссии и Франции с подробным описанием похода россиян против французов, в 1805 и 1806, также отечественной и заграничной войны с 1812 по 1815 год» в восьми томах, которые принесли Глинке литературную известность.

В 1815 г. Глинка перешел на службу в лейб-гвардии Измайловский полк и жил в Петербурге. С 1816 г. он участвовал в работе одного из первых в России литературных обществ, в «Вольном обществе любителей российской словесности», в котором заслужил уважение коллег и вскоре стал вице-председателем, а потом и председателем. Стремление внести идеи просвещения в среду военных привело к тому, что при Главном штабе была создана библиотека — возможно, по инициативе Глинки, который написал в связи с этим брошюру «Рассуждение о необходимости деятельной жизни, ученых упражнений и чтения книг, также о пользе и настоящем положении учрежденного для военных читателей при Гвардейском штабе книгохранилища» (СПб., 1817). И в том же 1817 г. Глинка инициировал издание «Военного журнала» и стал его редактором. В рамках этой просветительской деятельности он издал сборник стихотворений о войне 1812 года «Подарок русскому солдату» (СПб., 1818), повести «Лука да Марья» (СПб., 1818) и «Зиновий Богдан Хмельницкий» (СПб., 1819). В январе 1818 г. Глинка стал полковником, а вскоре после назначения графа М. А. Милорадовича генерал-губернатором Санкт-Петербурга — правителем его канцелярии.

В это время он писал весьма удачные стихи, которые легко западали в память и становились народными песнями: «Вот мчится тройка удалая…» (часть стихотворения «Сон русского на чужбине», 1825) и «Песнь узника» («Не слышно шуму городского…», 1826), «Над серебряной водой» («Завеянные следы», 1826), которые легли в основу популярных народных песен.

Стремление к активной общественной деятельности привело Глинку в декабристский Союз спасения, а затем он сам вместе с М. Ф. Орловым и А. Н. Муравьевым основал Союз благоденствия, был членом Коренной управы Союза. Служба при Милорадовиче позволила Глинке облегчить участь многих людей, подвергавшихся правительственным гонениям, в том числе участь А. С. Пушкина (1820). Вместе с тем на совещании Коренной управы Союза благоденствия в начале 1820 г. он один выступил против предполагаемого республиканского правления в пользу монархии. Благодаря своему служебному положению Глинка смог нейтрализовать некоторые доносы на тайные общества, за что попал под подозрение правительства. Это привело к резкому объяснению с Милорадовичем и к отставке с должности правителя его канцелярии в 1822 г., хотя личные близкие отношения с Милорадовичем сохранились. В поздние декабристские организации Глинка не входил и в восстании на Сенатской площади не участвовал. Более того, на Сенатской площади 14 декабря Милорадович был дважды ранен: штыком князя Е. П. Оболенского и пулею из пистолета П. Г. Каховского. От этого пулевого ранения он и скончался 15 декабря. Глинка тут же написал и напечатал панегирическое стихотворение «Суворовский генерал», которым он отмежевывался от участников восстания и демонстрировал не просто свою политическую лояльность, но и преданность Милорадовичу как защитнику престола.

Но когда следственному комитету стало все же известно об участии Глинки в ранних декабристских обществах, он был арестован, содержался в Петропавловской крепости, а в июне 1826 г. был исключен из военной службы и сослан в Петрозаводск на должность советника Олонецкого губернского правления. Карельская ссылка дала творчеству Глинки новые темы (поэма «Дева карельских лесов», 1828, отрывок опубликован в 1832, полностью в 1939), но очень угнетала его одиночеством.

В 1830 г. Глинка был переведен в Тверь. Это, конечно, не столица, но и не Олонецк. Здесь он, имея 43 года от роду, вскоре женился на далеко не юной, 35-летней Авдотье Павловне Голенищевой-Кутузовой, отец которой недавно умер, и препятствий для брака родовитой и богатой наследницы, влюбленной в литературу и упражнявшейся в стихотворстве, с безродным и очень бедным чиновником, прикосновенным к заговору, зато прославленным литератором, не было. В 1830 г. Глинка напечатал большую поэму «Карелия, или Заключение Марфы Иоанновны Романовой», в которой описания северной природы были едва ли не важнее исторического сюжета.

С 1832 по 1835 г. Глинки жили в Орле, где бывший декабрист вынужденно служил. Но как только он смог выйти в отставку, супруги сразу поселились в Москве. Еще до 1825 г. Глинка активно писал переложения псалмов, собранные в «Опытах священной поэзии» (СПб., 1826) и назидательные произведения — «Опыты аллегорий, или иносказательных описаний, в стихах и прозе» (СПб., 1826). С годами духовные, мистические поиски его, которые поддерживала и Авдотья Павловна, отразились в «Духовных стихотворениях» (1839) и поэмах «Иов. Свободное подражание священной книге Иова» (СПб., 1869), «Видение Макария Великого» (1840-е, опубликована 2013) и «Таинственная капля» (Берлин, 1861).

Не оставлял он, впрочем, и другие темы. Потрясенный смертью А. С. Пушкина, он написал стихотворные воспоминания «О пиитической жизни Пушкина» (М., 1837), а после торжественного празднования в 1837 г. 25-летия победы на Бородинском поле начал работу над «Очерками Бородинского сражения» (М., 1839).

С 1853 г. супруги Глинки жили в Петербурге. Среди наиболее известных стихотворений этого времен было написанное в 1854 г. в связи с Крымской войной стихотворение «Ура! На трех ударим разом» с агрессивными шапкозакидательными интонациями, в которых откликались воспоминания о военных успехах России 1812–1815 гг. Духовные искания привели Глинок в это время к спиритизму, который вырос на почве предшествовавшего ему мистицизма.

В 1862 г. Глинки переселяются в Тверь. Здесь, в «тверской Карелии» (местах поселения карел среди русского населения, где и находились поместья Голенищевых-Кутузовых), Глинка занимался археологией и принимал участие в общественной жизни. Авдотья Павловна основала тверское благотворительное общество «Доброхотная копейка», которое учредило бесплатную столовую для нищих и ремесленную школу, и Глинка был председателем общества. (Благотворительные заботы были свойственны Глинке уже и во время войны 1812 года.) В 1875 г. его избрали, невзирая на преклонный возраст, гласным городской думы Твери.

Умер Глинка 11 (23) февраля 1880 г. в Твери и был похоронен с воинскими почестями в Желтиковом монастыре. Могила его была осквернена и ликвидирована во время антирелигиозных кампаний 1930-х гг. На доме, где Глинки жили в Твери (ул. Желябова, 30), мемориальную доску устанавливали дважды: сначала в 1990-е гг. — как поэту, потом (когда эту почему-то сняли) в 2010 г. — как герою Отечественной войны 1812 года.

2

Федор Глинка был одним из первых русских писателей, которые обратились к культурологическому, историософскому осмыслению военных событий 1812 года.

Термин отечество в современном значении был утвержден в русской культуре, по-видимому, М. В. Ломоносовым, который весьма активно использовал его в своей речевой практике. В конце XVIII в., в позднее правление Екатерины и при Павле, понятие отечества приобретает все большую актуальность в связи с настоятельной потребностью национально-государственной идентификации. Традиционная патерналистская модель утверждала, что отечество относится к гражданам так же, как дворянин к крепостным крестьянам, с отеческой заботой о благе подданных. Ф. С. Туманский на заседании Вольного экономического общества весной 1794 г. говорил, что когда «хозяин не токмо владетель избытков своей деревни, но и отец своих поселян», это приносит «пользу и услугу Отечеству»[1]. Противоположная ей буржуазно-либертинская модель, проникшая в Россию под влиянием французской революции, ставила развитие чувства патриотизма в прямую зависимость от уровня политической свободы в обществе. Наиболее радикально эту трактовку 'отечества' сформулировал А. Н. Радищев, который в статье «Беседа о том, что есть сын отечества» (1789, на самом деле 1790) писал, что чувства патриотизма не может быть ни у крепостных крестьян, поскольку они лишены гражданских прав, ни у крепостников, поскольку они нарушают естественные права человека: «Не все рожденные в Отечестве достойны величественного наименования сына Отечества (патриота)»[2]. Но такая трактовка была слишком нова и практически не подготовлена социально-политической ситуацией в России; прививалась она плохо.

Карандашный набросок с портрета Федора Николаевича Глинки

Обычно историческая наука связывает использование категории отечества в официально-государственном дискурсе именно с его актуализацией в общественном сознании под непосредственным влиянием французской революции. В связи с этим сложилось мнение, что император Павел запретил слово отечество[3], а некоторые авторы называют даже год именного указа этого запрета — 1797[4], фактически первый год царствования Павла.

Между тем ситуация была сложнее. На самом деле Павел Петрович в первый период царствования постоянно использовал термин отечество и утверждал его своими резолюциями в текстах, которые были подготовлены сенатом и отдельными лицами: «польза государю и отечеству»[5]; императрица Екатерина I учредила орден святой великомученицы Екатерины, «предписав любовь к отечеству главнейшею заслугою», а орден святого князя Александра Невского «в воздаяние трудов для отечества подъемлемых»[6]; «войско Донское было всегда на пользу государя и отечества»[7]; «Честь, храбрость, беспредельная верность и любовь к государю и Отечеству составляли главные свойства дворянина и рыцаря»[8]. Особое значение приобретает акт о престолонаследии, подписанный Павлом Петровичем и императрицей Марией Федоровной «по любви к Отечеству»: «Мы желаем, чтобы сей акт послужил доказательством самым сильнейшим пред всем светом нашей любви к Отечеству»[9]. Наконец, Павел принимает восходящий к Петру I титул Отец отечества[10].

Это та же патерналистскую модель, но если Ф. С. Туманский акцентирует обязанности отечества по отношению к подданным, то в государственных актах подчеркивают обязанности подданных по отношению к отечеству. Однако вскоре революционные события во Франции пугают Павла, и с середины 1798 г. термин отечество употребляется в ином значении: «все в чужих краях учащиеся сроком в два месяца от сего числа в отечество свое возвратились; в противном случае с имением их поступлено будет с подобно отбывшим тайно, то есть навсегда взято в казну»[11]; «многие российские дезертиры, ушедшие за границу и по принятии иностранной службы и даже быв в плену французского войска, изъявляют паки желание возвратиться в отечество к своим командам»[12]. Здесь отечество — это уже не Россия в целом, а только 'малая родина': «в отечество к своим командам», а сын отечества — это не гражданин страны, а член реального общества, член «команды». Со второй половины 1798 г. и до конца царствования Павла термин отечество исчезает из государственных документов, хотя и документов такого характера, как акт о престолонаследии или описание высших государственных наград, в это время уже не появляется. Вместе с тем никаких указов, регламентирующих употребление этого слова, тоже нет.

Однако исчезновение этого термина из официального обихода породило слухи, зафиксированные в воспоминаниях Н. И. Греча: «Мало ли что предписывалось и исполнялось в то время! Так, например, предписано было не употреблять некоторых слов, напр<имер>, говорить и писать государство вместо отечество; мещанин вместо гражданин; исключить вместо выключить. Вдруг запретили вальсовать или, как сказано в предписании полиции, употребление пляски, называемой вальсеном. Вошло было в дамскую моду носить на поясе и через плечо разноцветные ленты, вышитые кружками из блесток. Вдруг последовало запрещение носить их, ибо-де они похожи на орденские»[13]. Очевидно, все это только слухи, и никто этот фрагмент воспоминаний Греча не комментировал. Но скинуть со счетов это свидетельство Н. И. Греча, который начал издавать в 1812 г. «Сын отечества», тоже нельзя.

На фоне этого неупотребления слова отечество во вторую половину правления Павла наследник его Александр начал царствование с манифеста, в котором провозглашал, что память Екатерины Великой «нам и всему Отечеству вечно пребудет любезна»[14]. Это было возвращение не только к прерванной преемственности с царствованием Екатерины, но и к использованию слова отечество.

Вполне закономерно поэтому, что в самом начале александровского царствования Н. М. Карамзин напечатал статью «О любви к отечеству и народной гордости» (1802). Карамзин пытается синтезировать патерналистскую и буржуазно-либертинскую модели «отечества». С одном стороны, любовь к отечеству — это природное, «животное» чувство, это патерналистская модель. Но, с другой стороны, «физическая и моральная привязанность к отечеству, действие натуры и свойств человека не составляют еще той великой добродетели, которою славились греки и римляне. Патриотизм есть любовь ко благу и славе отечества и желание способствовать им во всех отношениях. Он требует рассуждения — и потому не все люди имеют его»[15]. Требование «рассуждения» как стимула патриотизма и указание, что люди наделены им не в равной степени, содержит в себе отголосок буржуазно-либертинских представлений. Основная проблема русского патриотизма в том, «что мы излишне смиренны в мыслях о народном своем достоинстве, а смирение в политике вредно. Кто самого себя не уважает, того, без сомнения, и другие уважать не будут»[16]. Карамзин, таким образом, кладет в основу патриотизма национальное достоинство и национальное самоуважение каждого отдельного человека. Служение отечеству невозможно без служения самому себе. Это весьма диалектично, но это слишком тонко для широких слоев общества, которые охотно подчиняются всеохватным (тоталитарным) и прямолинейным построениям. Вот почему в 1812 г. император Александр I назначил на должность государственного секретаря не Карамзина, а более «простого» и более прямолинейного А. С. Шишкова.

А. С. Шишков же в 1811 г. в «Рассуждении о любви к отечеству» писал: «…человек, почитающий себя гражданином света, то есть не принадлежащим никакому народу, делает то же, как бы он не признавал у себя ни отца, ни матери, ни роду, ни племени. Он, исторгаясь из рода людей, причисляет сам себя к роду животных. <…> Что такое отечество? Страна, где мы родились; колыбель, в которой мы возлелеяны; гнездо, в котором согреты и воспитаны; воздух, которым дышали; земля, где лежат кости отцов наших, и куда мы сами ляжем. Какая душа дерзнет расторгнуть сии крепкие узы? Какое сердце может не чувствовать сего священного пламени? Самые звери и птицы любят место рождения своего. Человек ли, одаренный разумною душою, отделит себя от страны своей, от единоземцев своих и уступит в том преимущество пчеле и муравью? Какой изверг не любит матери своей? Но отечество меньше ли нам, чем мать? Отвращение от сей противуестественной мысли так велико, что какую бы ни положили мы в человеке худую нравственность и бесстыдство; хотя бы и представили себе, что может найтися такой, который в развращенной душе своей действительно питает ненависть к отечеству своему; однако же и тот постыдился бы всенародно и громогласно в том признаться. Да как и не постыдиться? Все веки, все народы, земля и небеса возопияли бы против него: один ад стал бы ему рукоплескать»[17]. Шишков упрощает понятие и лишает его диалектики. Индивидуальному чувству тут нет места. Но именно такое простое понимание отечества и патриотизма оказалось востребовано широкими массами населения и государем и повлияло на назначение его на должность государственного секретаря.

Ту же упрощенную трактовку отечества и патриотизма мы находим и в других текстах, которые были ориентированы на массового потребителя. Огромное количество этих произведений было создано в это время в связи с приближающимся юбилеем дома Романовых и новой России. В начале XIX в. практика общественных юбилеев только формировалась, и мы видим полуофициальную (памятник Минину и Пожарскому), полуспонтанную (сусанинский миф, литературные тексты) подготовку к событию. Слово отечество настойчиво повторяется в литературе именно в рамках «подготовки» этого юбилея. Так появляется трагедия М. В. Крюковского «Пожарский» (1807), заглавный герой которой говорит: «Любви к отечеству сильна над сердцем власть!» А следом за ней появляется драма Сергея Николаевича Глинки, старшего брата Федора, «Минин» (1809), герой которой провозглашал:

Бог сил! предшествуй нам, правь нашими рядами, Дай всем нам умереть отечества сынами!

Когда Пожарский у Крюковского говорил:

И стены, камни, все, и даже самый дым Жилищ отеческих я в сердце чту святым! —

он повторял финал стихотворения Г. Р. Державина «Арфа» (1798):

Мила нам добра весть о нашей стороне: Отечества и дым нам сладок и приятен.

Эти стихи из «Арфы» Сергей Глинка поставил эпиграфом к своему журналу «Русский вестник».

А завершил процесс кодификации этого оборота как фразеологической единицы А. С. Грибоедов в «Горе от ума».

Литература активно внедряет в массовое сознание патерналистскую концепцию отечества и моделирует те общественные и частные ситуации, которые вскоре, в 1812 году, реализуются в событиях войны с французами. В качестве нормы типового поведения предлагалась жертвенная служба гражданина отечеству, которая сформулирована в названии поэмы Сергея Глинки «Пожарский и Минин, или Пожертвования россиян» (1807). А заглавие поэмы С. А. Ширинского-Шихматова «Пожарский, Минин, Гермоген, или Спасенная Россия» (1807) давало модель объединения сословий для спасения отечества. В качестве крайней (и принесенной всей страной) жертвы предлагалось сожжение Москвы. И мы теперь можем говорить, что Москва была сожжена не по воле главнокомандующего Москвы Ф. П. Ростопчина, не по небрежности самих обывателей, не по злому умыслу руководства или солдат французской армии, а потому, что эта участь была предписана ей литературой: литература предлагала общественному сознанию определенные типы поведения, а общество усваивало и реализовывало их в своих практиках.

Вот на этом фоне и формировалось понятие отечественная война. Война 1812 года получила название отечественной потому, что она совпала с процессом формирования в России представлений о государстве и нации как о воображаемых сообществах. Это были объективные исторические процессы, и поэтому отказываться от понятия отечественной войны современному историку едва ли целесообразно. На понятие отечественной войны оказало большое влияние представление об отечестве как о большой патриархальной семье во главе с отцом, который воплощался в образе государя (отца отечества). У других европейских народов, у которых формирование нации и государства проходило в буржуазный период развития либо вне условий освободительной войны на своей территории, аналогов понятия отечественная война нет.

3

Термин этот в государственных документах, связанных с мемориализацией войны 1812 года, обнаружить не удается.

Награждение людей за службу отечеству высшими государственными наградами началось в XVIII в. В период наполеоновских войн появились не только ордена, но и широко раздаваемые медали. Дворяне, участвовавшие в 1807 г. в ополчении, получили медаль «За веру и отечество. Земскому войску». В 1812 г. была учреждена медаль «За любовь к отечеству. 1812»[18] для участников партизанского крестьянского движения. Но даже во время войны 1812 года этот процесс не был вполне завершен. В начале 1813 г. была учреждена медаль в память об отечественной войне 1812 года, и в результате повторения этой формулы стало складываться впечатление, будто на медали была выбита надпись «В память отечественной войны 1812 года». Однако этой формулы нет в обращении «Войскам нашим» от 5 февраля 1813 г., в котором объявлялось об учреждении серебряной памятной медали для всех участников военных действий 1812 года (составил А. С. Шишков, подписал император Александр I)[19]. Этой формулы нет в приказе М. И. Кутузова от 7 февраля 1813 г., который повторял текст обращения и был объявлен войскам[20]. Этой формулы нет и в приказе главнокомандующего армиями М. Б. Барклая де Толли от 22 декабря 1813 г. «О раздаче медалей, установленных в память 1812 года»[21]. Но в манифесте Шишкова эта медаль подробно и точно описана: на одной стороне надпись «Не нам, не нам, а имени Твоему», а на другой «1812 год»[22]. Эта медаль раздавалась «строевым чинам в армиях и ополчениях», и ее запрещалось носить тем, кто не участвовал в военных событиях непосредственно. Первоначально медаль раздавали с нарушением этого требования, и лица, получившие ее без должных оснований, должны были вернуть ее.

Награждение медалями «1812 год» («В память отечественной войны 1812 года») и «За любовь к отечеству. 1812» были вынужденными акциями, не совершить которые император не мог. Сам же Александр I «не любил воспоминать об отечественной войне и говорить о ней»[23], и когда он как-то мог ограничить мемориализацию темы войны, он непременно пользовался этим. Внешняя политика Александра в 1813–1814 гг. (показное миролюбие, отказ от контрибуций) была обусловлена его стремлением изгладить память о войне. А. С. Шишков вспоминал, что он написал манифест на взятие Парижа и отправил его к Александру, но вместо его манифеста был опубликован другой, написанный, вероятно, А. П. Ермоловым. «Причиною сему полагал я, что, может быть, написанный мною манифест показался государю слишком строгим и укорительным для французов, и потому он не хотел его издать; но не та была тому причина, как мы после о том услышим»[24]. Позднее Александр сообщил Шишкову, что не получил его манифест, и Шишков поверил государю. Но нам едва ли стоит доверять этим словам императора, во всяком случае эпизод с манифестом вполне укладывается в общее русло отношения Александра к памяти о войне 1812 года. Таким образом, понятие отечественная война не восходит к официальным государственным сферам.

Но частные лица, особенно участвовавшие в войне, не оставляли эту тему и по окончании военных действий. Значение войны 1812 года было осознано современниками практически в момент самих событий. В частности, архиепископ Московский и Коломенский Августин 26 августа 1813 г., в праздник Сретения иконы Владимирской Божией Матери, во время службы и панихиды в Сретенском монастыре произнес слово на Бородинскую годовщину, в котором, в частности, говорил: «И так много потеряло Отечество во брани сей: но можно ли оценить то, что приобрело? Сею жестокою битвою спасена целость государства, сохранено величие и слава народа, возвращена безопасность и тишина, гордый фараон познал, что россияне суть язык избранный, людие Божии, и Россия есть страна, покровительствуемая Небом»[25]. Архиепископ Августин говорит не только о том, что потеряло Отечество «в брани сей», но и о том, что оно приобрело. Он фактически подходит к термину отечественная война, но сам термин не употребляет.

Впрочем, прилагательное отечественный в литературных текстах начала XIX в. использовалось на самом деле достаточно редко. И многие из тех писателей, которые, казалось бы, часто и вполне естественно должны были применять к войне 1812 года термин отечественная война, это не делали. Например, Сергей Глинка в своих воспоминаниях о войне использует следующие обороты: «отечественная история», «жар отечественный», «отечественные доблести», «отечественное бытописание», «жизнь отечественная»[26], и только один раз — «отечественная война»[27]. Он пытается найти специфическое определение войны 1812 года и называет ее: «война исполинская», «война нашествия», «война скифская», «война-нашествие не есть война обыкновенная»[28], — но не понимает, что лучшим определением было бы сочетание отечественная война.

В числе первых авторов, которые использовали термин отечественная война, был Д. И. Ахшарумов, автор книги «Историческое описание войны 1812 года», которая вышла в свет по распоряжению императора и получила цензурное разрешение в августе 1813 г., через полгода после изгнания войск Наполеона из пределов России. Д. И. Ахшарумов писал: «Война в собственных пределах была целый век уже неизвестна России. В могуществе своем делая завоевания по одной необходимости, но чаще употребляя силы свои в помощь угнетенным народам, войска ее всегда ходили в чужие земли. Теперь стечение всех обстоятельств заставляет не предупреждать неприятеля. Надлежит на собственных полях умереть или победить его. Такая война противна духу русских; храбрость их стремится искать, а не ожидать врагов своих. Но силы неприятеля несметны, способы его неисчерпаемы. При таковой неравной борьбе отечественная война приемлется. Самая мудрость делает предначертание, которое одни только последствия оправдать могут. Итак, русские будут сражаться в отечестве своем. Чем война такая труднее, тягостнее и опаснее, тем более умножится в них дух терпения и храбрости, тем ближе почувствуют они свою обиду. Защита родины и мщение врагам будут первейшим и общим долгом. Так разумел монарх о верном народе своем, и мысль сия была достойна великого народа российского»[29]. Но это единственное использование им даного сочетания.

Примерно в то же время впервые употребил сочетание отечественная война Н. И. Греч в статье 1815 г. «Обозрение русской литературы 1814 года»: «Между тем тучи подходили ближе и ближе — наконец, в половине 1812 года грянул скрывавшийся в них гром, и литература наша сначала остановилась совершенно, а потом обратилась к одной цели — споспешествованию отечественной войне. В продолжение второй половины 1812 и первой 1813 годов не только не вышло в свет, но и не написано ни одной страницы, которая не имела бы предметом тогдашних происшествий. Сие единодушие приносит великую честь нашим литераторам и доказывает, что они службу в ученой республике подчиняют должностям своим к отечеству»[30].

В дальнейшем Греч достаточно часто использовал этот термин для обозначения определенного периода в истории России. Вот фрагмент из его воспоминаний, написанный в 1832 г.: «Вообще царствование его <Александра> может делиться на следующие периоды: 1) от вступления на престол до Аустерлица; 2) от Аустерлица до Фридланда; 3) от Тильзита до начала Отечественной войны; 4) от начала Отечественной войны до Троппауского конгресса (1821) и 5) от Троппауского конгресса до кончины его. В эти периоды характер и действия его изменялись чувствительным образом»[31]. Здесь сочетание Отечественная война является вполне понятным термином, объяснять который нет необходимости.

Одновременно с Ахшарумовым и Гречем и гораздо чаще их стал использовать сочетание отечественная война Федор Глинка. В заглавиях сочинений о графе М. А. Милорадовиче Глинка указывал, что они относятся к «Отечественной войне 1812 года», и писал это сочетание с прописной буквы как имя собственное[32]. Глинка написал целую статью «О необходимости иметь историю отечественной войны» (1815, дважды переиздана 1816)[33], которая стала первым историческим трудом об отечественной войне. Но особое значение имела книга Глинки «Письма русского офицера о Польше, Австрийских владениях, Пруссии и Франции, с подробным описанием похода россиян противу французов в 1805 и 1806 годах, также отечественной и заграничной войны с 1812 по 1815 год, с присовокуплением замечаний, мыслей и рассуждений во время поездки в некоторые отечественные губернии», вышедшая отдельным изданием в 1815–1816 гг. Во всех этих сочинениях понятие отечественной войны включено в заголовочный комплекс, что повышает удельный вес самого сочетания, усиливает его значение.

В «Письмах русского офицера» есть раздел «Описание отечественной войны 1812 года до изгнания неприятеля из России и переход за границу в 1813 году». И заглавие этого раздела, и заглавие всей книги ясно показывают, что отечественная война для Глинки — это война, которая ведется на территории своего отечества, это война за освобождение родной земли. В записи от 7 января 1813 г. Глинка пишет: «При выступлении за границу генерал Милорадович отдал приказ, чтобы во всех полках служили молебны в возблагодарение Богу, управляющему судьбою браней за счастливое окончание отечественной войны…»[34] Военные действия еще продолжаются, но отечественная война — «при выступлении за границу» — завершилась. Запись от 3 мая 1813 г.: «В течение священной отечественной войны и настоящего похода за границу солдаты совершенно привыкли к трудам и опасностям». В «Разговоре о фланговых маршах» на вопрос «Чем более нанесено вреда неприятелю в отечественной 1812 года войне?» следует ответ: «Фланговыми маршами» и сообщается, что лучше других их применял Кутузов[35]. Совершенно справедливо: все это относится к истории войны на территории России. В разделе «Бои при Ганау» Глинка пишет: «Но должно согласиться, что война отечественная (1812) числом великих пожертвований и блеском успехов своих превосходит войну заграничную (1813)»[36]. Здесь противопоставление войн отечественной и заграничной как пространственных обозначений вполне очевидно. То же самое мы видим и в следующих контекстах: «Белый, изрядной старинный городок. Во время отечественной войны прошлого 1812 года…»[37]; «Таковые происшествия, и в отечественной войне в России неоднократно случавшиеся…»[38]

С тем же значением Глинка пишет и далее: «Я выбрал нарочно такие места, которые, изображая разные обстоятельства отечественной войны, могут быть занимательны и понятны для всех и для каждого в кругу твоем»; «Вот причины, которые с первого раза могут представиться всякому рассуждающему о сдаче Москвы; причины же, принятые в совете, о которых, конечно, упомянуто будет в истории отечественной войны, суть без сомнения несравненно сих важнее»[39].

В статье «Окончание большого сражения при Вязьме октября 22 дня» читаем: «Неприятель прогнан — и еще один отечественный город, в котором имел он твердое намерение держаться и который в неистовстве своем стремился обратить в пепел, вырван из хищных его рук»[40]. Но мы имеем только один пример такого словоупотребления. Гораздо чаще мы встречаем иное. Вот два фрагмента из записи от 8 августа 1812 г.: «Я и старший брат с нетерпением ожидали, пока выйдет брат наш Григорий из огня. Он был 12 часов в стрелках и дрался так храбро, как только может драться смолянин за свой отечественный город»; «…в то время как брат его сражается и отечественный город в глазах его горит, узнает он, что отец впал в жестокую горячку, а мать, испуганная приближением врага, умерла!..»[41] Если «еще один отечественный город» — это 'еще один город, находящийся на территории родной страны', то во втором и третьем словосочетаниях «может драться смолянин за свой отечественный город» и «отечественный город в глазах его горит» речь идет, несомненно, о 'моем родном (наследственном) городе'. Разумеется, речь идет не о буквальном, юридически законном наследовании, но о духовной преемственности. Однако и в этом случае возникают ассоциации с наследием отцов, с тем, как у В. И. Даля было описано значение слова отечество.

С большей или меньшей очевидностью те же самые колебания между двумя возможными коннотациями проявляются и в следующих контекстах: «разговоры о славе отечественного оружия»[42]; «один из почтенных отечественных писателей наших»[43]. И более однозначно значение 'мой родной, наследственный' проявляется в следующем контексте: «немерцающий блеск отечественных добродетелей». «Отечественные добродетели» — это добродетели, связанные с жертвенной любовью к отечеству, что так ярко проявилось в русской поэзии. Вот примеры: «князь Сергей Николаевич Долгорукий, который, отличаясь прежде на поприще дипломатическом, горел желанием служить в отечественной войне и променял перо на шпагу»; «отечественная война переродила людей. Благородный порыв сердца, любящего отечество, вместе с другими увлек и его (В. А. Жуковского. — М. С.) из круга тихомирных занятий, от прелестных бесед с музами в шумные поля брани»[44]. Об «отечественных добродетелях» речь идет и в следующих контекстах: «щит, в котором вкруг вензеля генерала Милорадовича изображены были победы его в отечественной войне»[45]; «заслуги его в отечественной войне награждены многими лестными знаками отличия»[46].

Таким образом, отечественная война — это, в первую очередь, освободительная война, которая ведется на своей родной территории как ответ на только что случившееся нападение (в этом, очевидно, следует видеть ее отличие от национально-освободительного движения в колонии). Но это война проявляет гражданские добродетели людей. Так возникает новый оттенок значения — жертвенное поведение гражданина, отказ от личных интересов, пренебрежение личным имуществом, родственными отношениями во имя отечества. «„Оценка людей, — говорит премудрая Екатерина, — не может сравняться ни с какими денежными убытками!“ Но в отечественной войне и люди — ничто! Кровь льется как вода: никто не щадит и не жалеет ее! Нет, друг мой! Ни берега Дуная и Рейна, ни поля Италии, ни пределы Германии давно, а может быть, и никогда еще, не видали столь жаркого, столь кровопролитного и столь ужасным громом пушек сопровожденного сражения! Одни только русские могли устоять: они сражались под отечественным небом и стояли на родной земле»; «На сих днях смоленский помещик наш Реад привез двух сынов, прекрасных молодых людей, и просил определить их в службу. Другой смольянин, ротмистр Клачков, оставя прекрасную жену и пятерых детей, приехал служить и определился к почтенному генералу Лихачеву, который, от тяжкой боли едва передвигая ноги и почти совсем не владея руками, ездит на дрожках при своей дивизии и бывает в сражениях. Вот что значит война-отечественная!..»

Именно поэтому война очень часто получает характеристику священная. «Мой друг! сия война ознаменована какою-то священною важностью, всеобщим стремлением к одной цели. Поселяне превращали серп и косу в оружие оборонительное; отцы вырывались из объятий семейств; писатели из объятий независимости и муз, чтоб стать грудью за родной предел»[47]; «В течение священной отечественной войны и настоящего похода за границу солдаты совершенно привыкли к трудам и опасностям»; «…прежде воевал Наполеон только с государствами, теперь народы вступили за государей. Он воюет с народами и чувствует уже тяготу этой священной войны, в которой миллионы готовы пролить всю кровь свою для спасения свободы, алтарей, престолов и древних своих прав»[48]. Чуть позднее, в «Письмах к другу» Глинка использует понятие священной войны вполне отрефлексированно: «…все состояния участвовали в славе войны и в свободе отечества. Война 1812 года неоспоримо назваться может священною. В ней заключаются примеры всех гражданских и воинских добродетелей»[49].

Слова Глинки о том, что Наполеон «воюет с народами», что «все состояния участвовали в славе войны и в свободе отечества» указывает на еще один оттенок значения термина отечественная война: это 'война народная'. Однако чаще всего Глинка оформляет понятие народной войны отдельно, очевидно, вследствие неготовности официальных государственных кругов принять это явление: «Солдаты будут драться ужасно! Поселяне готовы сделать то же. Только и говорят о поголовном наборе, о всеобщем восстании. „Повели, государь! все до одного идем!“ Дух пробуждается, души готовы. Народ просит воли, чтоб не потерять вольности. Но война народная слишком нова для нас. Кажется, еще боятся развязать руки. До сих пор нет ни одной прокламации, дозволяющей сбираться, вооружаться и действовать, где, как и кому можно; „Вооружайтесь все, вооружайся всяк, кто только может, гласит главнокомандующий в последних прокламациях своих. Итак — народная война!“; Война народная час от часу является в новом блеске. Кажется, что сгорающие селы возжигают огонь мщения в жителях. Тысячи поселян, укрываясь в леса и превратив серп и косу в оружия оборонительные, без искусства, одним мужеством отражают злодеев. Даже женщины сражаются!..»[50]

Мы приводим цитаты из полного издания «Писем русского офицера…» 1815–1816 гг., некоторые фрагменты были напечатаны в 1814 г. в журнале «Русский вестник». Сравнение книжного текста с журнальным показывает, что значение термина отечественная война не изменяется, увеличивается только количество словоупотреблений. Тексты Глинки дают нам возможность отметить процесс формирования понятия. Выражение война-отечественная отражает стремление Глинки создать неделимое понятие, почему он и оформляет его через дефис. Но когда он пишет: «отечественная война переродила людей», — то это в прямом смысле означает «война за отечество» и ничего более. Это еще не то многозначное понятие, каким оно стало позднее.

Глинка был самым активным пропагандистом этого понятия среди современников. В текстах Глинки это понятие встречается чаще, чем у других авторов, и именно Глинка внушал современникам это словосочетание. Книга Глинки имела широкий успех среди современников. Она была вообще самой большой его писательской удачей. Может быть, он и не был законодателем понятия отечественной войны (хотя есть все основания считать, что он первым употребил его), но он ярче других выразил ту общественную тенденцию, которой был пропитан русский воздух победы над Наполеоном[51].

4

Уроки Федора Глинки лучше многих современников усвоил император Николай I. Он, несомненно, читал «Военный журнал», в котором Глинка, его редактор, впервые напечатал статью «О необходимости иметь историю отечественной войны 1812 года». Николай I мог перечитать эту статью в составе первой части книги Глинки «Письма к другу» (1816), так как во второй части ее описывалось Павловское — резиденция вдовствующей императрицы Марии Федоровны, которой книга была, естественно, преподнесена.

Считается, что термин отечественная по отношению к войне 1812 года впервые применил А. И. Михайловский-Данилевский, так как «до него никто из историков ни в каком исследовании „отечественной“ войну 1812 года не называл»[52]. Однако дело обстояло на самом деле значительно сложнее.

Михайловский-Данилевский создавал «Описание» по поручению императора. 24 февраля 1836 г. на его имя последовал высочайший рескрипт, который был опубликован и в «Русском инвалиде». Николай I благодарил историка за создание «Описания похода во Франции в 1814 году» и поручал написать историю войны 1812 года: «Важным и любопытным дополнением к описанию походов 1813 и 1814 гг. составила бы история собственно отечественной войны 1812 года. Я желаю, чтобы Вы занялись начертанием оной и вполне уверен, что Вы представите в ней соотечественникам Вашим новый опыт отличных Ваших дарований и обширных сведений»[53]. Император в 1836 г. использует это сочетание уже как термин: «история собственно отечественной войны 1812 года». Может показаться, что в этом выражении противопоставляются война 1812 года и заграничные походы 1813–1814 гг. Однако записанная А. И. Чернышевым резолюция Николая Павловича на предложении Михайловского-Данилевского написать о военных событиях 1815 г., гласила: «Государь император крайне бы желал, чтобы г<енерал>-л<ейтенант> Данилевский описал поход во Францию в 1815 году весьма кратко и тем закончил отечественную войну»[54]. Здесь отечественная война понимается в современном смысле: от начала военных действий на собственной территории до окончания их на территории врага.

Создание истории войны 1812 года инициировал сам Николай I, который заимствовал это словосочетание как исторический термин у Ахшарумова, Греча или, скорее всего, у Федора Глинки.

Но Николай Павлович не просто усвоил уроки этих авторов лучше других своих современников и не просто ввел термин отечественная война. Роль его в канонизации понятия об отечественной войне определялась тем, что именно он предпринял ряд акций государственного масштаба. Именно он возобновил возведение храма Христа Спасителя (1832); именно он установил Александрийскую колонну в честь царя-избавителя в Петербурге и Триумфальные арки в Москве (1834); именно он установил памятники Кутузову и Барклаю перед Казанским собором (1837); наконец, именно он учредил празднование Бородинской битвы как национально значимого события (1837, 1839).

Возведение храма Христа Спасителя и установление Александрийской колонны были идеями александровского времени, но сам Александр, как мы уже говорили, не испытывал большого интереса к памяти о войне 1812 года и не стимулировал эти акции. В частности, «в день 25-го декабря торжественно возвещено было, что нет уже ни одного врага в пределах России, и в тот же день предположено сооружение храма Христу Спасителю»[55]. Н. И. Греч вспоминал об издании журнала «Сын отечества»: «Вышла первая книжка и была принята публикою с одобрением, какого я не ожидал. Накануне выхода второй книжки Сергий Семенович <Уваров> прислал за мною и сообщил мне известие об освобождении Москвы. В третьей была напечатана его статья (под заглавием „Письмо из Тамбова“), в которой предрекалось сооружение колонны во славу государя, с надписью: „Александру I, по взятии Москвы не отчаявшемуся, благодарная Россия“»[56].

Когда понятие отечественной войны приобрело характер государственного официоза и стало использоваться для поддержания авторитета власти, неизбежно должна была появиться и противодействующая этому тенденция, которая нашла наиболее яркое выражение в «Войне и мире» Л. Н. Толстого. Поскольку события романа связаны с историей наполеоновских войн и Отечественной войны 1812 года, фразеология отечественной войны кажется вполне естественной для этого произведения.

Однако Толстой ни разу не употребляет не только сочетание отечественная война, но и вообще прилагательное отечественный. Правда, слово отечество (со строчной буквы, только дважды с прописной) встречается в романе достаточно часто, хотя и неравномерно. В двух первых томах, до событий 1812 г., — всего 6 раз, и всегда в речи героев. В третьем и четвертом томах «Войны и мира» слово отечество употребляется гораздо чаще: 39 раз, и 1 раз — слово соотечественник, при этом снова в речи героев. Здесь постоянно встречаются уже знакомые нам конструкции: «служу государю и отечеству», «изменил своему царю и отечеству», «верность царю и отечеству и ненависть к французам, которую должны блюсти сыны отечества». С началом войны репертуар конструкций становится разнообразнее: «долг и любовь к отечеству», «любезное наше отечество», «доброе и усердное Отечество», «защита отечества», «оборонять соотечественников», «враги отечества», «судьба… Отечества», «разрушить храм своего отечества», «положении отечества», «плакать об участи моего отечества», «оскорбленное отечество в потере Москвы», «польза отечеству, для которого я готов умереть», «Александр I <…> первый зачинщик либеральных нововведений в своем отечестве». И, разумеется, отец отечества, император должен был произнести следующие слова: «Благодарю вас от лица отечества»[57].

Толстой высмеивает и опровергает всю эту риторику: «Другой голос человека, среднего роста, лет сорока, которого Пьер в прежние времена видал у цыган и знал за нехорошего игрока в карты и который, тоже измененный в мундире, придвинулся к Пьеру, перебил Апраксина.

— Да и не время рассуждать, — говорил голос этого дворянина, — а нужно действовать: война в России. Враг наш идет, чтобы погубить Россию, чтобы поругать могилы наших отцов, чтоб увезти жен, детей. — Дворянин ударил себя в грудь. — Мы все встанем, все поголовно пойдем, все за царя-батюшку! — кричал он, выкатывая кровью налившиеся глаза. Несколько одобряющих голосов послышалось из толпы. — Мы русские и не пожалеем крови своей для защиты веры, престола и отечества. А бредни надо оставить, ежели мы сыны отечества. Мы покажем Европе, как Россия восстает за Россию, — кричал дворянин»[58].

В изображении этого дворянина Толстой использует текст воспоминаний Сергея Глинки, так что этот образ можно рассматривать как пародию на восторженного издателя «Русского вестника»: «Вслед за этим мужчина лет в сорок, высокий ростом, плечистый, статный, благовидный, речистый в русском слове и в мундире без эполетов (следственно отставной), о имени его некогда было спросить, возвыся голос, сказал: „Теперь не время рассуждать: надобно действовать. Кипит война необычайная, война нашествия, война внутренняя. Она изроет могилы и городам и народу. Россия должна выдержать сильную борьбу, а эта борьба требует и небывалой доселе меры. Двинемся сотнями тысяч, вооружимся чем можем. Двинемся быстро в тыл неприятеля, составим дружины конные, будем везде тревожить Наполеона, отрежем его от Европы и покажем Европе, что Россия восстает за Россию!“»[59] Начало и конец реплики героя у Л. Толстого буквально повторяют соответствующие места из речи героя Сергея Глинки. Середина составлена из общих штампов, которые можно найти как у Сергея Глинки, так и у других авторов: не пожалеем крови для защиты веры, престола и отечества; сыны отечества. Все индивидуальное в речи персонажа Сергея Глинки, отражающее поиск самим авторов определений специфики войны 1812 года, Толстой опускает, ему это не нужно.

Лишь в редких случаях обращение к этой риторике отечества оправдывается неподдельным чувством и наивностью выражения. Петя Ростов по молодости лет не умеет сказать иначе: «Это не глупости, папенька. Оболенский Федя моложе меня и тоже идет, а главное, все равно я не могу ничему учиться теперь, когда… — Петя остановился, покраснел до поту и проговорил-таки: — когда отечество в опасности»; «Петя решился идти прямо к тому месту, где был государь, и прямо объяснить какому-нибудь камергеру (Пете казалось, что государя всегда окружают камергеры), что он, граф Ростов, несмотря на свою молодость, желает служить отечеству, что молодость не может быть препятствием для преданности и что он готов…» По природе не речистый Пьер так же не умеет иначе выразить свою мысль: «…я полагаю, что сословие дворянства, кроме выражения своего сочувствия и восторга, призвано также для того, чтобы и обсудить те меры, которыми мы можем помочь отечеству»[60].

Мудрый же скептик Кутузов боится этой риторики: «Денисов, назвав себя, объявил, что имеет сообщить его светлости дело большой важности для блага отечества. Кутузов усталым взглядом стал смотреть на Денисова и досадливым жестом, приняв руки и сложив их на животе, повторил: „Для блага отечества? Ну что такое? Говори“». Впрочем, иногда Кутузов и сам прячется за эту риторику. Приняв решение оставить Москву, он говорит своему штабу: «Господа, я слышал ваши мнения. Некоторые будут несогласны со мной. Но я (он остановился) властью, врученной мне моим государем и отечеством, я — приказываю отступление»[61].

И уже полностью разоблачает риторику отечества Николай Ростов, размышляющий над рассказом о подвиге генерала Раевском в бою при Салтановке: «Во-первых, на плотине, которую атаковали, должна была быть, верно, такая путаница и теснота, что ежели Раевский и вывел своих сыновей, то это ни на кого не могло подействовать, кроме как человек на десять, которые были около самого его, — думал Ростов, — остальные и не могли видеть, как и с кем шел Раевский по плотине. Но и те, которые видели это, не могли очень воодушевиться, потому что что им было за дело до нежных родительских чувств Раевского, когда тут дело шло о собственной шкуре? Потом оттого, что возьмут или не возьмут Салтановскую плотину, не зависела судьба отечества, как нам описывают это про Фермопилы. И, стало быть, зачем же было приносить такую жертву? И потом, зачем тут, на войне, мешать своих детей? Я бы не только Петю-брата не повел бы, даже и Ильина, даже этого чужого мне, но доброго мальчика, постарался бы поставить куда-нибудь под защиту». Изображая Ростова, Толстой настойчиво подчеркивает отсутствие риторического патриотизма и патриотической риторики: «Ростов все думал об этом своем блестящем подвиге, который, к удивлению его, приобрел ему Георгиевский крест и даже сделал ему репутацию храбреца, — и никак не мог понять чего-то. „Так и они еще больше нашего боятся! — думал он. — Так только-то и есть всего, то, что называется геройством? И разве я это делал для отечества? И в чем он виноват с своею дырочкой и голубыми глазами? А как он испугался! Он думал, что я убью его. За что ж мне убивать его? У меня рука дрогнула. А мне дали Георгиевский крест. Ничего, ничего не понимаю!“» И еще: «Николай Ростов без всякой цели самопожертвования, а случайно, так как война застала его на службе, принимал близкое и продолжительное участие в защите отечества и потому без отчаяния и мрачных умозаключений смотрел на то, что совершалось тогда в России. Ежели бы у него спросили, что он думает о теперешнем положении России, он бы сказал, что ему думать нечего, что на то есть Кутузов и другие, а что он слышал, что комплектуются полки, и что, должно быть, драться еще долго будут, и что при теперешних обстоятельствах ему немудрено года через два получить полк»[62].

Толстой стремится подчеркнуть естественность и антигосударственность частной жизни человека, которая для него является единственной истинной ценностью. То же самое чувство ценности частной человеческой жизни вместо патриотического воодушевления переживает и Андрей Болконский накануне Бородина: «Да, да, вот они те взволновавшие и восхищавшие и мучившие меня ложные образы, — говорил он себе, перебирая в своем воображении главные картины своего волшебного фонаря жизни, глядя теперь на них при этом холодном белом свете дня — ясной мысли о смерти. — Вот они, эти грубо намалеванные фигуры, которые представлялись чем-то прекрасным и таинственным. Слава, общественное благо, любовь к женщине, самое отечество — как велики казались мне эти картины, какого глубокого смысла казались они исполненными! И все это так просто, бледно и грубо при холодном белом свете того утра, которое, я чувствую, поднимается для меня. <…> Отечество, погибель Москвы! А завтра меня убьет — и не француз даже, а свой, как вчера разрядил солдат ружье около моего уха, и придут французы, возьмут меня за ноги и за голову и швырнут в яму, чтоб я не вонял им под носом, и сложатся новые условия жизни, которые будут также привычны для других, и я не буду знать про них, и меня не будет»[63].

Князю Андрею вторит старая графиня Ростова, которая «с робким ужасом посматривала на веселое, разгоряченное лицо своего сына в то время, как он говорил это. Она знала, что ежели она скажет слово о том, что она просит Петю не ходить на это сражение (она знала, что он радуется этому предстоящему сражению), то он скажет что-нибудь о мужчинах, о чести, об отечестве, — что-нибудь такое бессмысленное, мужское, упрямое, против чего нельзя возражать, и дело будет испорчено»[64]. Старая графиня совершенно права, видя диалектику явления. С одной стороны, это «бессмысленное, мужское, упрямое». Но ведь, с другой стороны, «против чего нельзя возражать».

И сам Толстой, главный пропагандист частной жизни в романе, пытался не возражать, но поглотить это «бессмысленное, мужское, упрямое» начало. Ему нравится Кутузов потому, что он «никогда не говорил о сорока веках, которые смотрят с пирамид, о жертвах, которые он приносит отечеству, о том, что он намерен совершить или совершил: он вообще ничего не говорил о себе, не играл никакой роли, казался всегда самым простым и обыкновенным человеком и говорил самые простые и обыкновенные вещи». И ему не нравится дворянское общество в целом потому, что после отъезда государя из Москвы «московская жизнь потекла прежним, обычным порядком, и течение этой жизни было так обычно, что трудно было вспомнить о бывших днях патриотического восторга и увлечения, и трудно было верить, что действительно Россия в опасности и что члены Английского клуба суть вместе с тем и сыны отечества, готовые для него на всякую жертву»[65].

Ирония Толстого понятна и близка современному человеку. Но если поверить Толстому, так и самой отечественной войны не было. А Глинка показывает, что она была и что была она не выдумкой политических деятелей и поэтов, а насущной потребностью общества в целом. И в этом огромнейшее значение его сочинений: они позволяют нам понять отечественную войну как народное движение, не зависящее от государственных интересов.

Глинка, как мы помним, называл отечественную войну священной: «В течение священной отечественной войны»; Наполеон «воюет с народами и чувствует уже тяготу этой священной войны»; «Война 1812 года неоспоримо назваться может священною». Все эти примеры вызывают в памяти войну 1941–1945 гг., в первые дни которой появилась песня «Священная война» (музыка А. В. Александрова, стихи В. И. Лебедева-Кумача). Преемственность между войной 1812 года и войной, начавшейся в 1941 г., осознавалась современниками очень остро, и поэтому они называли первоначально войну 1812 года Первой Отечественной, а войну 1941 г. — Второй Отечественной, пока не остановились на понятии Великая Отечественная война, которое было применено в газете «Правда» от 23 и 24 июня 1941 г. как газетное клише[66].

Глинка, пропагандист войны 1812 года как войны отечественной, открывал большую историческую перспективу в будущее. И в этом огромное культурное значение его сочинений.

В настоящем издании мы собрали практически все сочинения Федора Глинки, посвященные войне 1812 года. Разумеется, большие прозаические произведения мы печатаем не полностью, но из каждого взяли только те страницы, которые посвящены этой войне.

Мы начинаем, вполне естественно, фрагментами из «Писем русского офицера» — первой и непосредственной реакцией Глинки на войну. Именно в этой книге Глинка впервые, может быть, вообще в русской культуре написал слова отечественная война и создал это понятие. Черновиков этой книги мы не знаем, дневниковые записи, разумеется, погибли, — но первые случаи употребления этого оборота мы видим в записях уже 1812 г.

Далее мы помещаем раздел стихотворений Глинки, посвященных войне 1812 года. Они никогда в такой полноте не были собраны ранее. Сначала — разные этапы войны: Смоленск, Бородино, Москва. Потом стихотворения, посвященные героям войны: М. А. Милорадовичу, донским казакам, знаменитым партизанам Сеславину, Давыдову, Фигнеру. Наконец — стихотворения о победоносном финале войны (освобождение Москвы, бегство Наполеона) и мемориальные произведения. Здесь термин отечественная война не встречается, но все составные части этого понятия находят высокое поэтическое отражение.

Следующий раздел составляют фрагменты из книги «Письма к другу», посвященные принципам построения истории войны 1812 года, важные именно в теоретическом отношении: какой должна быть история войны 1812 года. А «Очерки Бородинского сражения. Воспоминания о 1812 годе» — это мемориальное и одновременно исторически обоснованное описание битвы на Бородинском поле: Глинка дает образец такого повествования.

Два последних произведения в книге связаны с именем графа Милорадовича, адъютантом которого служил Глинка: «Подвиги графа Михаила Андреевича Милорадовича в Отечественную войну 1812 года c присовокуплением некоторых писем от разных особ» и «Вступление большой действующей армии на позицию при с. Тарутине. Отрывок из истории 1812 года». В отличие от всех других собранные в этой книге текстов, данные два сочинения никогда не перепечатывались и поэтому недоступны массовому читателю. Глинка был пристрастен к Милорадовичу, обожал его. Но и начальник весьма ценил своего подчиненного, который, видимо, и готовил для него весьма ценные в пропагандистском отношении документы и деловую переписку. Иногда кажется, что Милорадович говорит словами Глинки. Но это и не удивительно: Глинка писал эти слова для Милорадовича и влиял таким образом на формирование представлений о войне 1812 года как отечественной.

Читатель легко заметит в книге повторы одних и тех же тем. Это вполне естественно: Глинка любил отдельные примеры и постоянно возвращался к ним. Но если из книги в книгу повторялись (пускай с некоторыми вариациями) одни и те же фрагменты, мы их не повторяли. Специалисты нашли бы в сравнении этих повторяющихся текстов какие-то важные оттенки смыслов, но для нас сейчас важнее просто показать тот ничем не заменимый вклад Федора Глинки в русское общественное сознание, который он внес, осмысляя опыт войны 1812 года.

М. В. Строганов

Письма русского офицера

Предуведомление

В 1817 году, когда мне довелось быть председателем известного в то время литературного общества и, в чине полковника гвардии, членом Общества военных людей и редактором «Военного журнала», — посетили меня в один вечер (в квартире моей в доме Гвардейского штаба) Жуковский, Батюшков, Гнедич и Крылов. Василий Андреевич (Жуковский) первый завел разговор о моих «Письмах русского офицера», заслуживших тогда особенное внимание всех слоев общества.

«Ваших писем, — говорил Жуковский, — нет возможности достать в лавках: все-де разошлись. При таком требовании публики необходимо новое издание. Тут, кстати, вы можете пересмотреть, дополнить, а иное (что схвачено второпях, на походе) и совсем, пожалуй, переписать. Теперь ведь уже уяснилось многое, что прежде казалось загадочным и темным».

Гнедич и Батюшков более или менее разделяли мнение Жуковского, и разговор продолжался. Крылов молчал и вслушивался, а наконец заговорил. «Нет! — сказал он, — не изменяйте ничего: как что есть, так тому и быть. Не дозволяйте себе ни притачиваний нового к старому, ни подделок, ни вставок: всякая вставка, как бы хитро ее ни спрятали, будет выглядывать новою заплатою на старом кафтане. Оставьте нетронутым все, что написалось у вас где случилось, как пришлось… Оставьте в покое ваши походные строки, вылившиеся у бивачных огней и засыпанные, может быть, пеплом тех незабвенных биваков. Представьте историку изыскивать, дополнять и распространяться о том, чего вы, как фронтовой офицер, не могли ни знать, ни ведать! И поверьте, что позднейшим читателям и любопытно, и приятно будет найти у вас не сухое официальное изложение, а именно более или менее удачный отпечаток того, что и как виделось, мыслилось и чувствовалось в тот приснопамятный XII-й год, когда вся Россия, вздрогнув, встала на ноги и с умилительным самоотвержением готова была на всякое пожертвование». <…>