Помоги проекту - поделись книгой:
Голоса ещё снизились.
Я прислушался, но тут мне сделалось тошно от набившейся в рот краски, я стал икать и отплёвываться. Из-за макета выскочил Феномен, лицо у него было бледное, как тесто. За ним я разглядел бородатого человека в брезентовом плаще и рыбачьих сапогах и чубатого баяниста.
— Кто тут? Это ты, дьяволёнок, тут путаешься? — спросил меня Освальд и быстро спрятал револьвер в карман.
Я забормотал растерянно:
— Дядя Феномен, возьми меня до себя в трупы. Он повернул меня к двери и дал подзатыльник.
— Отчаливай. А то я и в самом деле состряпаю из тебя покойника.
Очутившись в уборной, я так и не мог понять, возьмёт меня Освальд в актёры или не возьмёт.
Мэри переодевала платье. При виде меня она долго хохотала и велела стереть грим. Лоб, нос, щёки у меня были багровые, как трико, я до боли стал сдирать краску тряпкой, но она не сходила. Мэри дала мне флакон со спиртом. В голове у меня застряла сцена за макетом часовни, и я ломал голову, за что Феномен на меня рассердился и откуда взялся этот бородатый тип в рыбачьих сапогах. Чубатого баяниста я уже знал.
«А вдруг они жулики?» — подумал я, разглядывая в зеркале своё полосатое лицо. Зачем бы ему револьвер? Готов побиться об заклад, что это был плоский браунинг номер второй. Мы в приюте знали все калибры оружия.
Голодная жизнь в приюте мне опостылела. Вокруг офицеры, красотки с монистами, господа в белых жилетах, бежавшие из столицы, объедались мясом, распивали шампанское, а мы ходили обучаться в сапожную мастерскую и протирали на коленках штаны перед иконостасом. Скорее бы пришли большевики и уравняли всех в правах!
Послышался звонок.
Второе отделение прошло в цирковых номерах. Освальд, шатаясь, выжимал дутые штанги, которые легко мог подбросить и я. На груди его разбивали камни настолько истлевшие, что они рассыпались при одном приближении молота. Я подносил Освальду зажжённые факелы, он жонглировал и всё время ронял их. Он напружинивался, и двое солдат из партера закручивали ему гнилой верёвкой руки и тело: Феномен ослаблял мускулы и сам освобождался, не трогая узлов. Под конец «гулял» босыми ногами по битому стеклу и показывал фокусы с шариками и платком. Окончив работу, Освальд, весь потный, кланяясь, удалился.
Обыватели нашего городка расходились, недовольные представлением. Брандмайор пожарной команды, смеясь, сказал:
— Вот халтурщик актёришка! Один четыреста зрителей надул!
Последними покинули театр мы четверо; чубатый музыкант наш через плечо нёс баян. Площадь с обломанными тополями и каштанами утопала во тьме. Спотыкаясь о булыжники, мы спустились к набережной. Внизу шумело мелкой волной Азовское море, смутно белела пена прибоя. Я нёс штангу и коробку с гримом. Напротив мола лепился грязный трактирчик, посещаемый рыбаками и крючниками. Нам отвели комнатёнку, тесную и длинную, как ящик, в котором возят помидоры. Из кухни принесли четыре порции рыбца, мясо, самовар с помятым боком.
Освальд сел на пол. Сняв сапог, он стал разминать пальцы на босой ноге.
— Скажи на милость, снова поранился, — пробормотал он. — И ногу ставлю всей ступнёй, а как пройду по стеклу, поранюсь. Видно, вода держит смелого, а лёд — умелого.
Он умылся и оказался курносым парнем с толстыми губами. Расставив крепкие ноги, он проговорил, обращаясь ко мне:
— Давно, ещё пацаном, до того, как в матросы податься, я на канатной фабрике работал и вот там меня актёрству старичок циркач обучал. Он сторожем стоял в проходной будке. Вот сейчас и пригодилось, да… не совсем выплясывается. Ничего, пацан: то, что надо, мы всё-таки делаем. Верно? — И он весело подмигнул.
Рот у меня был набит мясом. Я не знал, что ответить, и, чтобы поразить Феномена чем-нибудь необыкновенным, хвастливо сказал:
— У меня отец целых полтора года без обеих ног жил. Сцепщиком на поездах был и попал под вагон. Отрезало начисто…
Тюфяк мне постелили на полу: в приют я должен был пойти утром. От бушлата пахло кислой овчиной.
…Очнулся я от толчка. В порту горел керосиновый фонарь, туман с улицы плотно прилип к стеклу и заглядывал в комнату. Перед тюфяком на корточках сидел Освальд и толкал меня в плечо. У изголовья стояли Мэри и баянист, одетые как в дорогу. Они глядели молча и внимательно, точно не могли меня узнать. Кровати были застланы, будто на них никто не ложился, баул и корзина упакованы.
Я сел и протёр глаза.
— Проснулся, Савка? Вставай, скоро утро, пора в приют. — И Освальд зевнул, поглядел на мух на потолке. — Скажи-ка, браток, ты понимаешь в азбуке?
Директор гимназии, куда нас после революции стали пускать учиться, называл меня неграмотным оболтусом. Мои одноклассники-горожане учтиво расшаркивались перед ним, картавили по-французски; пуговицы сияли на их мундирах; а я всё помышлял, чем бы набить живот.
— Неграмотный… — пробормотал я и отвернулся.
Все трое переглянулись, не скрывая улыбок.
— Очень жалко, а мы книжку хотели тебе подарить, — весело сказал Освальд. Он принёс из угла свёрток бумаг и протянул мне: — Вот афиши, Савка… их всего десятка два осталось. Тут пропечатано, чтобы публика шла глядеть наши аншлаги. Как пойдёшь в приют, разбросай кстати и эту пачку афишек в порту, по городу. Остальные мы разбросаем сами. — Он помолчал. — Только незаметно делай, понял? Патент на это дело надо. Увидят тебя люди, в контрразведку поволокут кишки мотать, а мне штраф влепят. Коли засыпешься, говори про афишки, что нашёл. А лучше держи ушки на макушке.
— Дядя Феномен, — сказал я просительно, — а возьмёшь меня до себя представлять?
Он посмотрел на меня долгим взглядом.
— Подходящий ты парнишка, нашего рабочего роду, да маловат для моего дела. Обожди, жизнь, она ещё так обернётся, что актёрскому ремеслу ты обучишься… в наивысшей академии. Ждать осталось недолго.
Освальд поцеловал меня и сунул в руку две солидные кредитки: за работу в театре, «на мороженое».
— Гляди, браток, будь осторожнее. — В голосе его звучала тревога.
Мне надвинули шапку, пазуха у меня отдувалась от афиш, и я пошёл по туманной улице в городок. С моря дул норд-ост, крутые волны прибоя взрывались о прибрежные валуны. С востока полз жёлтый рассвет; качались фонари, бледные после бессонной ночи. На пристани лежали бунты верёвок, тара, бочки с азовской сельдью.
Я оглянулся и стал рассовывать афиши.
Около витрин булочных я останавливался и подолгу смотрел на обсыпанные сахарной пылью кренделя и сайки. Всех этих лакомств я могу купить столько, что не съесть за день. Пожалуй, утром я ещё сторгую звонкий чернокожий арбуз на базаре. Есть помятые арбузы, и они дешевле.
Я шёл по кривым улочкам с обомшелыми заборами, с домишками, припавшими к земле, точно гигантские крабы, и подсовывал афишки под двери.
Одну афишу вырвал ветер. Догоняя, я придавил её ногой и надорвал. С сожалением рассматривая зелёную бумажку, я машинально прочитал строчку и удивлённо вытаращил глаза. Потом испуганно оглянулся, перечитал афишку и при помощи вчерашнего сыроватого хлеба бережно стал расклеивать остальные на тумбах, на скамейках.
Совсем рассвело, когда я постучался в заднее окошко трактира, где помещался «номер». В дверях появился заспанный хозяин в старом пальто поверх подштанников.
— Дядя, тут цирковые у вас на постое…
— Были да сплыли! — сердито перебил трактирщик. — Тебя, что ль, будут дожидаться? Ходят тут сорванцы, не дают порядочным людям спокою!
Около набережной я остановился. Море пенилось, его бороздили катера, рыбачьи парусники. С хищным плачем носилась над холодными волнами белобрюхая чайка.
Я долго стоял у парапета, вспоминая всё, что пережил за эту ночь.
— Ладно, — пробормотал я. — Оставлю эту порванную прокламацию себе на память. Покажу её ребятам в приюте. Эх, скорее бы подрасти, сам бы раздобыл винтовку и пошёл с Феноменом в красные разведчики. Вот бы где настрелялся вволю!
Я ещё не знал, что не пройдёт и недели, как ночью в нашем порту высадится десант, ударит по казармам белоказаков, захватит сонного генерала в постели, а над зданием городской управы навсегда взовьётся яркий, весело щёлкающий на морском ветру, живой алый флаг.
«ИНТЕРНАЦИОНАЛ»
От лимана тянул сырой мартовский ветер, глухо донося звуки снарядных разрывов. На широкой станичной площади у коновязи ржали, брыкались засёдланные лошади, толпились вооружённые кавалеристы с алыми звёздами на папахах, черноморские моряки в бушлатах, перекрещённых патронными лентами. Молодой казачок без шашки, со шпорами прилаживал к шпилю над крышей станичного правления красный флаг. У крыльца в грязи валялась проржавевшая вывеска с царским гербом.
В исполком, прихрамывая, вошёл солдат в юфтевых сапогах и в серой, видавшей виды шинели. Он объяснил секретарю, что хочет организовать музыкальную школу.
— Чего-о? — отозвался из кабинета румяный широкогрудый председатель в матросской бескозырке с маузером в деревянной кобуре и двумя гранатами у пояса. — Только что белых из станицы вышибли, у лимана бой идёт, люди гибнут, а ты с песенками…
— Я оркестр не для танцулек хочу организовать, — упрямо сказал солдат Юсалов. — Агитировать стану.
— Балалайками?
— Кто чем горазд.
Матрос нахмурил брови и неожиданно расхохотался.
— Ну-ка, пехота, — сказал он, — давай пробивайся поближе. Толкуй: в чём дело?
Стены в кабинете были совершенно голые, только над деревянным креслом председателя висел небольшой портрет Ленина, вырезанный из газеты. Солдат Юсалов скупо рассказал, что сам он тамбовец, безродный, у людей вырос, плотничал по экономиям, занимался столярными поделками. Самоучкой Юсалов стал разбираться в нотах, обучился играть на гобое. Когда мобилизовали на германца, был зачислен в казачий полковой оркестр. Капельмейстер невзлюбил Юсалова и посадил за барабан.
Началась революция, полк вместе с артиллерией снялся с позиций из-под Эрзерума и ушёл домой. По дороге его безуспешно пытались разоружить белокалмыки. Юсалов, контуженный в бою, застрял в станице. Без дела сидеть он не может, вот и предлагает организовать оркестр.
— А музыкальный инструмент где возьмёшь? — уже весело спросил матрос. — В кузне закажешь? Опять же учителя надобно. Ведь сам-то ты… отставной козы барабанщик?
Тонкие губы Юсалова чуть тронула улыбка.
— А где народ взял винтовки для революции? — негромко, надавливая на слова, ответил он. — Кто ему показал, как бить генералов? Небось и ты сам, товарищ председатель, на флоте не крейсером командовал?
Матрос хлопнул солдата по плечу, долго выводил на листке корявые буквы, потом вынул из кармана завёрнутую в тряпицу печать и старательно подышал на неё.
Из станичного исполкома Юсалов вышел с мандатом в кармане. По вызову к нему явился учитель пения из гимназии, в пенсне со шнурком, и регент церковного хора, дряблый, белёсый, в чесучовом пиджаке, точно вылепленный из теста. Оба по трудовой мобилизации убирали с площади навоз. Юсалов предложил им, вместо общественных работ, перейти на работу в новую школу. Регент и учитель охотно согласились. На станичных заборах запестрели афиши:
Первая музыкальная красная школа
Беднота и граждане, желающие поступить, приносите, кто имеет, мандолины, гитары и другое.
В школу набились гимназисты с портсигарами в карманах, скучающие барышни, приказчики с напомаженными волосами, пожилые батраки в смазанных дёгтем сапогах. Инструменты, реквизи-рованные у беженцев — прасолов, атамана, чиновников, — были разбиты, струны порваны. А добираться в Ростов или Ейск трудно: железная дорога работала с перебоями, за станицей рыскали бандиты.
Юсалов вспомнил своё столярное мастерство, надел фартук и сам принялся за переустройство оркестра. Итальянский инструмент мандолину он приладил на квартовый строй — получилась домра. Гитары переделал на басы. Балалайки имелись в избытке. Юсалов выпросил в исполкоме телефонного провода, нарезал из него струн — и организация народного оркестра из «щипковых» инструментов была закончена.
Преподаватели начали знакомить учеников со скрипичным ключом, гаммой. Юсалов добавил, что попутно в месячный срок надо разучить одну песню. Её он перенял от проходившего красноармейского отряда и положил на ноты. Педагоги возмущённо зашушукались.
— Позвольте, — выступил регент, нервно пощипывая белый ус, — но ваш метод, гражданин Юсалов, просто, извините… безграмотен. Это равносильно тому, что если бы вы учеников сначала заставили вызубрить наизусть целую книгу, а уж только потом объяснили азбуку. Мы люди честные и калечить молодых людей…
— Я вас не держу, — резко перебил солдат. — Можете возвращаться на общественные работы. А песню эту ребятам сам растолкую, на слух запомнят.
Педагоги пожали плечами.
На первом уроке Юсалов обратился к ученикам с короткой речью:
— Довелось мне, друзья, раз в Киеве оперу послушать, крепко запала она в душу. Вот и открыл я эту школу. Пускай и бедняцкий класс понимает искусство. Покончим с атаманами, заморскими ихними союзниками, придётся нам и свои советские оратории разыгрывать и свои новые спектакли представлять. А ещё и то: я сам служил в полку в оркестре и знаю, как в бою, в походе музыка душу вздымает. Оружием нашим против белых генералов должно быть всё — и шашка, и песня. — Юсалов помолчал, вдруг нахмурился: — А товарищей, которые пришли сюда записочки девицам писать, прошу освободить училище.
За вечерним чаем с пышками гимназисты и барышни рассказывали родным о речах солдата.
В богатых казачьих домах насторожились.
Светлый май закурил пылью, в садах над заросшей камышами рекой закуковала кукушка, проклюнулись слабо пахнувшие цветы жёлтой акации. На просторной затравевшей площади вокруг обтянутой кумачом трибуны толпился празднично одетый народ. Звонили колокола двух станичных церквей, заглушая речи ораторов. Митинг кончился, и оркестр музыкальной школы грянул «Интернационал». Громкие стройные звуки взвились к солнцу, как развёрнутое знамя. Обнажились головы. Председатель исполкома приложил сильную короткопалую руку к бескозырке, отдавая честь.
У ограды храма, опираясь на алычовую клюку, стоял старый казак в коричневой черкеске с газырями.
— Кум! — проговорил он. — Что это за такая песня будет? Я её будто не слыхал раньше, кум.
Его сосед, дюжий казак в красном бешмете, гнусаво ответил:
— Мабуть, новое «Боже, царя храни».
Оба почтительно обнажили лысины, жёлтые и круглые, точно репы.
Председатель исполкома, улыбаясь, потряс руку Юсалову:
— Добре, капельмейстер. Оправдал ты свою школу. Прими большевицкое спасибо… Какое ж тебе положить жалованье за усердие?
Юсалов хитро прищурился:
— Два химических карандаша и бумаги. Ноты линовать буду.
Он объяснил, что на жизнь подрабатывает столярным ремеслом. А много ли одинокому надо?
— Бедной ты считаешь Советскую власть, — насупился матрос. — Станичный наш исполком в силах содержать и десять оркестров, только б пользу давали. Ладно. Поначалу выпишем тебе продовольственный паёк, а там по смете проведём и оклад.
Когда оркестр уходил с площади, старик с алычовой клюкой и казак в красном бешмете плевались и показывали музыкантам жилистые волосатые кулаки.
Поделиться книгой: