Свидание

Широкий пологий бугор справа для всех полон сейчас таинственности. Там, за ним, сейчас разливается грохот, там бьются пэтээровцы. Взрывы за бугром образуют сплошной гул. Селезнев пытается понять, что происходит там. Лицо его напряжено, подбородок заострился.

Черный столб дыма медленно ползет из-за бугра.

— Танк горит. Это танк горит! — кричит Селезнев, и все чуть приподнимаются, чтобы взглянуть на дымящийся столб.

— Наш или немецкий? — спрашивает тихо Забелин.

— Тут наших танков нет. Если бы были… — бросает мрачно Селезнев.

— Еще горит. Еще… — выкрикивает Симоненко, клубы плывут за бугром, сливаясь, образуют дымовую завесу.

— Что-то пушек не слыхать? — говорит Шиниязов. — Сейчас бы из пушек стрелять.

Ему никто не отвечает. Примятое, уже перезревшее ржаное поле золотится на бугре. На этом поле то тут, то там зияют черные пятна — воронки от снарядов.

— Понаблюдай, Тарабрин, — командует Селезнев и опускается на корточки в окопе.

Ему тут же подставляет свой кисет Шиниязов. Селезнев закуривает и долго с каким-то непонятным выражением смотрит на Шиниязова.

— Теперь кабы там, — он кивает на бугор, за которым идет трескотня и ухают взрывы.

— Хорошо бы и там, — отвечает Шиниязов, догадавшись, о чем думает сержант.

Селезнев жадно затягивается, так же жадно затягиваются солдаты. Все молчат.

Тонкий синеватый дымок поднимается над окопом…

11

Ветром со стороны поля доносит запах гари. И вдруг, будто кто-то поставил невидимый заслон: потянуло спелой рожью, полевыми травами… Запахи войны и мира, жизни и смерти… Кусок голубого неба над окопом — ни одного облачка не проплывет.

— Водицы не догадались, — говорит Шиниязов.

— Что? — спрашивает Симоненко.

— Ничего, — отвечает Шиниязов и, подождав, вздыхает.

Молча сидит на ящике с патронами сержант, пухлая то-детски нижняя губа его оттопырена, резкий подбородок обметало щетиной. Время от времени он кидает взгляд вверх и спрашивает Тарабрина:

— Как там? Ничего?

— Ничего…

Сержант неподвижно смотрит куда-то вниз, себе под ноги.

Но вот сверху доносится голос Тарабрина:

— Сержант, привстань-ка.

Селезнев встает. И тут же разносится его команда:

— Давай по местам!.. Симоненко, сюда! Все на эту сторону. — Сержант волнуется и от волнения кричит: — Тарабрин, смотри за лощиной.

За бугром все еще дымится, но уже слабо. Сквозь клубы дыма видна покачивающаяся башня танка. В уши вливается железный гул, хотя танк далеко. Вот уже вся башня видна, вот и корпус, кресты — танк на бугре.

— Гранаты, ребята, — говорит немеющими губами Селезнев. — Давай быстрей!

Танк, выйдя на бугор, выплевывает несколько залпов в сторону шоссе. Потом не спеша разворачивается, ясно видны на боках черные кресты, он идет через поле в сторону окопа. Сержант не своим голосом командует:

— Симоненко, бутылки!..

Справа и позади рвутся снаряды — железное грохотание все ближе и ближе. Земля от разрывов летит в окоп, жужжат осколки.

— Гранаты, ребята! — повторяет Селезнев спекшимися губами.

Как тянется время.

— Ложись! Ложись! — кричит исступленно Селезнев. И сам бросается на дно окопа.

Гул, лязг над головой. В окопе темно. И вдруг снова свет. И тут же над окопом взметнулась чья-то фигура. Это Селезнев, и сразу Шиниязов бросает другую связку гранат. Гул, скрежет, гарь — и взрыв. Отчетливо слышно, как рядом шелестит огонь.

— Симоненко, пулемет! — кричит сержант и строчит из автомата.

Немцы совсем рядом, они огибают окоп и бегут к реке.

«Тра-та-та», — дал короткую очередь Симоненко. Что-то непонятное кричит Шиниязов и не спеша, долго прицеливаясь, стреляет. На другом конце окопа Забелин — он стреляет быстро, после каждого выстрела приседает в окопе и перезаряжает винтовку.

— Меняй позицию! — командует Селезнев и тащит следом за Симоненко диски.

Снова тараторит пулемет. Но немцы близко. Слышно, как они что-то голосят. Их много, и поэтому кажется, будто пулемет стреляет впустую. Красное пятно проступает на плече у Симоненко.

— Гранаты! — снова кричит Селезнев. — Симоненко, давай сюда…

«Тра-та-та…» — стучит пулемет из другого конца окопа, но звук, кажется, идет издалека, пулемет будто охрип. — «Тра-та-та…»

Рядом Тарабрин. Его сухое, опавшее лицо напряжено, глаз не видно из-под насупленных бровей. До Селезнева первого доходит, что Тарабрин посылает выстрелы в сторону лощины. Селезнев глядит туда и замирает: со стороны лощины, все от той же обтесанной пулями березы, к окопу двигаются немцы. Их здесь гораздо меньше, чем на поле. Сколько — Селезневу некогда считать, он только понимает, что меньше.

— Шиниязов, на ту сторону! — кричит он и сам поникает к винтовке.

Все ясно. Немцы прорвались справа, от бугра. Этого только и дожидались те, что сидели в лощине, теперь они вышли и подбираются к окопу. С двух сторон — ясно. «Тра-та-та», — стучит пулемет Симоненко. От винтовок пышет жаром, в ушах гудит, безжалостно палит сверху солнце. Зеленые бугорки на поле то в одном мосте, то в другом — неподвижны: это трупы немцев. Справа их больше, и Симоненко, не переставая, стучит короткими очередями. Красное пятно на его плече расползается, но никто этого не замечает.

С двух сторон — что делать? Слева, от лощины, немцы продвигаются быстрее. Если они проникнут в кустарник, к реке, тогда кольцо. А если кончатся диски? Полчаса, не больше — и немцы будут здесь. Что делать? Кто-то трогает сержанта за плечо.

— Товарищ сержант, — шевелит Забелин посиневшими губами, — я обойду со стороны речки, оттуда, — он проводит рукой, — на них надо оттуда…

Селезнев минуту пристально смотри на Забелина, потом на кустарник, куда немцы могут проникнуть. Конечно, Забелин прав. Но сумеет ли?

— Тарабрин, слушай, Тарабрин, — говорит сержант, — бери мой автомат и гранат побольше. Вместе с ним, — он кивает на Забелина. — Ты понял? Оттуда на них…

Симоненко бьет из пулемета в лощину, чтобы дать возможность Забелину с Тарабриным уползти в кустарник. Двое ползут. Рядом дымится, опустив орудие, немецкий танк. Они ползут мимо него все дальше и дальше. «Тра-та-та», — строчит пулемет.

12

Добравшись до кустарника, Тарабрин усаживается под елочкой, чтобы передохнуть. Здесь можно сидеть незамеченным, но нельзя встать. Забелин лежа прислушивается: выстрелы доносятся справа.

— Покурить бы, — говорит Тарабрин и тут же, приподнявшись, шагает в кусты.

Забелин следует за ним. На каждый свист пули сердце Забелина отвечает громким стуком, и он все поглядывает на верхнюю кромку кустарника, ожидая, когда заросли кончатся, и тогда надо будет делать то, ради чего он шел сюда.

Тарабрин впереди, его согнутая спина мелькает в гуще ельника, он спешит, и трескотня автоматов уже совсем близко. Вот он оглянулся и лег. Теперь снова ползком. Остались только мелкие кустики можжевельника, скоро и они кончатся, и тогда… Ремень винтовки то и дело сползает с плеча у Забелина, гранаты неловко колотятся в карманах. Забелин поправляет нервным движением винтовку и ползет, видя впереди себя спину я каблуки сапог Тарабрина.

На минуту Тарабрин останавливается и жестко глядит на Забелина. Потом чуть приподнимает руку и слегка машет ею. Забелин не сразу догадывается, что в руке у Тарабрина граната. Он тоже достает из кармана гранату и кивает, хотя Тарабрин уже не смотрит на него. Дальше они ползут медленнее, вдавливая свое тело в землю. Трескотня автоматов совсем рядом. Забелин не оглядывается по сторонам, он следит за каблуками Тарабрина и понимает, что каждую минуту эти каблуки могут остановиться. И тогда надо действовать.

— Я брошу гранату, чтобы наши знали. А ты сразу стреляй, — говорит Тарабрин задыхающимся шепотом.

Каждый шаг теперь кажется долгим, и такое ощущение, будто ползут они по голой, ровной, как стол, земле, на виду у врага. Чуть приподнявшись, Тарабрин, взмахивает рукой и бросает гранату, и когда Забелин тоже приподнимается и начинает щелкать затвором, то совсем рядом, шагах в тридцати от себя, видит немцев — они лежат за мшистыми кочками и ведут огонь по окопу. Взрыв гранаты взметает землю, стрекочет автомат Тарабрина. Выстрелив на ходу, Забелин привстает на колено и стреляет. Над головой пронзительно поют пули. Он успевает заметить, что Тарабрин, рванувшись в сторону, бросает еще гранату. Совсем рядом слышатся голоса немцев. Забелин стреляет, взглядывая изредка на Тарабрина. Тот поднимается, бежит. Забелин быстро выхватывает из кармана гранату, бросает ее, что-то выкрикивая.

Он бежит, на ходу стреляя и крича. Он видит слева от себя Тарабрина, то припадающего к земле, то вновь поднимающегося во весь рост. Видит, как шевелятся зеленые фигурки за мшистыми кочками. Забелин даже не догадывается, что немцы, пораженные их неожиданным появлением, отходят. Он бежит, стреляет и, когда патроны кончаются, на ходу выхватывает из кармана гранату, кидает ее в самую гущу зеленых ненавистных фигур, бросает вторую… Еще одна граната. Бросить ее он не успел. Какой-то толчок сваливает его на землю, и граната остается в руке. В первое мгновение он еще видит ярко-оранжевую полоску за горизонтом, в той стороне, где было поле, ощущает боль в голове от падения, а потом все мешается… Боль сразу куда-то уходит, или он забывает про нее, потому что резко пахнет травой, и этот запах уносит его прочь от грохота. В каком-то беспорядке мелькнул пологий изгиб Волги, старые липы на откосе, и за ними та же оранжевая полоса заката, а потом стало видно, что не закат, а люстры бьют своим светом ему в глаза. Он вдруг видит себя как бы со стороны, и место, где он находится, кажется очень знакомым, он узнает его, этот большой зал, где часто играл, и только поражается, что перед ним тот самый зал, так он изменился сейчас, до таких огромных размеров разросся. Певучие старинные фуги, беззаботные скерцо — тысяча звуков врывается в зал, и лица зрителей, сидевших перед сценой, вдруг оживают и приближаются. И тогда мелькает среди них лицо матери, усталое и грустное, тут же возникает заросшее щетиной угрюмое лицо Тарабрина, кричит беззвучно какую-то команду Селезнев. Все это смешивается, стирается, тревога охватывает Забелина, и он снова играет, напрягая все силы, чувствуя, как вместе со звуками разливается по телу усталость и покой…

Это было последнее, что жило в мутнеющем сознании Забелина. Он, лежал с гранатой в руке, уткнувшись лицом в траву и неловко поджав под себя ноги…

13

В окопе трое держат оборону. Пулемет Симоненко бьет короткими очередями в сторону бугра. Немцы здесь то рассыпаются веером, то соединяются. Приникнув к брустверу, сосредоточенно целясь, стреляет Селезнев. У Симоненко ноет правое плечо, куда попал осколок, гимнастерка намокла от крови, но перевязать некому. Шиниязов позади, он стреляет в сторону лощины, стреляет редко.

Неожиданно Селезнев склоняется, быстро достает две гранаты, кладет их на бруствер. Заметив это, Шиниязов тоже кладет на бруствер две гранаты. Его мучает жажда, он смотрит, нет ли в окопе фляги. Фляги нет, она лежит около обрыва, в кустах.

— Ну, гад, — ворчит Шиниязов.

Звучно щелкают выстрелы. Все ближе и ближе цепочка немцев справа. Симоненко меняет диск, диски пусты. Он лихорадочно хватает горстями из ящика патроны, заряжает. Этим пользуются немцы, они уже совсем недалеко от окопа, бегут во весь рост. Отчетливо видны их лица, рожки на касках, бляхи на ремнях. Еще минут десять, и они будут здесь.

— Гранаты! — кричит Селезнев и первым бросает гранату. Сухой треск раздается впереди, что-то сзади наваливается, давит сержанту на ноги. Шиниязов. Красная струйка ползет у него из-под сдвинувшейся каски. Селезнев переступает через Шиниязова и бросает вторую гранату.

И в этот миг немцы вдруг замолкают. Что-то произошло в лощине. Огонь оттуда утих — на минуту, не больше. Но этой минуты хватило Симоненко, чтобы дозарядить диск. Пулеметные очереди обрушиваются на немцев. Слева в лощине идет перестрелка. Селезнев понимает — это вступили в бой Тарабрин и Забелин. «Дорогие мои, родные мои, дорогие мои…» — шепчет он. Немцы медленно отползают.

— Диск, сержант! — кричит Симоненко.

Селезнев опускается на колени и заряжает диск, прикидывая в уме, насколько еще хватит в ящике патронов. Один-два — не больше, решает мрачно он и кладет наполненный диск рядом с пулеметом. Симоненко вдруг поворачивается и стреляет в сторону лощины. Но немцев там не видно, они скрылись в кустах или снова ушли за болото. Тогда он переходит на свое прежнее место. Селезнев встает и смотрит из окопа на холм и туда, вправо, к переправе, откуда доносится редкая стрельба и какой-то непонятный гул.

— Побереги патроны, — говорит он Симоненко, когда тот ставит новый диск. Симоненко все же дает очередь и опускается в окоп.

Из-за реки сквозь зубчатые макушки леса ярко полыхает оранжевый закат.

14

Шиниязов лежит в окопе, неловко привалившись плечом к стенке. Селезнев и Симоненко, присев на корточки, смотрят на его опавшее, словно покрытое сизой пылью, лицо. Пуля ударила Шиниязову в голову чуть пониже правого глаза, и красные ручейки стекают по щеке за воротник… Припахивает пороховой гарью, потом, землей… Симоненко глубоко затягивается и, пустив дым куда-то себе под ноги, встает.

— Сержант, взгляни-ка, — говорит он глухо, расстегивая ворот гимнастерки.

Селезнев склоняется над Симоненко, глядит в его побледневшее, осунувшееся лицо, щупает плечо. Выше, ключицы темнеет запекшаяся рана.

— Чего ты раньше молчал? — ворчит Селезнев, осмотрев рану. — Кажется, осколка нет. — Он еще раз ощупывает плечо. — Не больно? Скажи спасибо, что не ниже. Тогда бы тебе не пришлось… Надо бы давно перевязать, а то сколько крови, вся гимнастерка в крови…

— Чего ты говоришь, сержант? — перебивает его Симоненко. — Было тут у нас время заниматься перевязкой. Ты еще, может, в медсанбат меня отправишь?..

Селезнев достает из полевой сумки индивидуальный пакет и, ловко разорвав его, начинает перевязывать плечо. Потом идет к кустам и приносит оттуда две фляги и шинель. Холодная вода освежает, они расстилают на дне окопа шинель и снова закуривают. Время от времени Селезнев поднимается, чтобы поглядеть вокруг.

От немецкого танка, стоящего от окопа метрах в тридцати, наносит сладковатой гарью, вызывающей тошноту.

— Скажи, сержант, как мы остались живы? — Симоненко кивает в сторону танка.

— Да, я сам думаю… не знаю… Когда он навалился, мне казалось, все… Потом я бросил гранату. Я бросил, и Шиниязов бросил…

Оба молча смотрят в тот угол, окопа, где лежит Шиниязов.

Оранжевая кромка за лесом погасла. Тихо, Селезнев встает. Где-то за лощиной вспыхивает ракета, описав дугу, падает за лесом или в самом лесу. Все темнее и темнее небо.

— Что же они не возвращаются, сержант?

Селезнев не откликается.

Все предметы вокруг незаметно поглощают сумерки. И в сумерках проступает только башня сгоревшего танка, да в углу окопа, на дне, отсвечивает бледное лицо Шиниязова.

— Еще немного подождем, потом я пойду, — говорит Селезнев.

Симоненко курит, сидя на корточках. После многих напряженных часов боя на него напала какая-то слабость, не хочется ни шевелиться, ни думать.

— Куда ты пойдешь?

— Туда. — Селезнев показывает на лощину.

— Пойдем вместе, — говорит решительно Симоненко.

— Зачем? Я пойду один. А ты побудешь здесь.

— Нет, пойдем вместе, — повторяет нервно Симоненко и приподнимается в окопе. — Если там немцы, а ребята погибли, мы примем бой… Послушай меня, я не хочу сторожить этот окоп. А если они ранены, нам будет легче донести их.

В его голосе такое волнение, что Селезнев вздрагивает.

— Конечно, вместе. Ты прав, — соглашается он. — Вот соберем, что у нас осталось, и пойдем. Нам сейчас надо быть вместе, — добавляет он задумчиво. — Мы должны, понимаешь… Давай твой пулемет…

Симоненко склоняется на дно окопа, собирает гранаты и патроны, рассовывает их по карманам, за пояс.

— Это ты хорошо сказал, сержант. Нам сейчас надо быть вместе, — говорит Симоненко, подтягивая ремень с отяжелевшей от патронов гимнастеркой.

Селезнев кладет на бруствер пулемет, и сам поднимается, чтобы выпрыгнуть. Но неожиданный шорох в кустах заставляет его остановиться.

— Сержант, — раздается приглушенный голос.