Я не сулю тебе рая

Письменный стол я оставил бы на месте. Только на стене, над столом, прибил бы карточку какой-нибудь кинозвезды. Скорее всего Быстрицкой. Я влюблен в ее глаза.

С кроватью я расстался бы и с пуховиком тоже. Не переношу допотопный инвентарь.

В библиотеке провел бы чистку. «Попутные газы и трапные нефти Башкирии», «Учись хозяйствовать» — это я вышвырнул бы вместе с тощей брошюркой «Новая жизнь — новые традиции». Довольно с меня наставлений да нравоучений! Сыт по горло.

А вот откуда у него, у сухаря, «Маленький принц» Антуана де Сент-Экзюпери? Не думал встретить «Принца», честное слово. Между нами говоря, я в восторге от Экзюпери, особенно от его «Ночного полета».

И я спросил себя: кто такой Амантаев? Что я о нем знаю?

4

Сижу себе на массивной чугунной скамейке, каких тут немало, от нечего делать разглядываю комбинатских ребят и девчат и думаю: вот примут меня на работу и буду бегать, как и они, из дома в цех, из цеха в столовку и обратно. И так изо дня в день, минус воскресенье, из года в год, минус отпускной месяц.

А если не примут?

Я трудоустраиваюсь потому, что это нужно маме, а не мне.

Маяковский, как говорят, делил человеческую породу на две неравные части: на тех, кто пробегает перед автобусами, и на тех, кто спокойно ждет, пока автобус пройдет мимо. Впрочем, не ручаюсь, может быть, это не Маяковский говорил, а другой какой-нибудь поэт.

Я бы нашу человеческую породу разделил по иному принципу: на думающих и на увлекающихся. Первое качество, очевидно, лучше, чем второе, Но еще, должно быть, удачнее, если ты сочетаешь оба эти качества. Наш класс, десятый «В», может, по-моему, гордиться: половина выпускников были одновременно и думающими и увлекающимися. Они сейчас строят Уфимский синтетический завод: махнули по комсомольским путевкам.

А сам я, полагаю, просто увлекающийся парень. Но не думающий. А может быть, совсем наоборот? Думающий, но не увлекающийся. Одним словом, чего-то во мне не хватает. Иначе я давным бы давно где-нибудь и что-нибудь строил.

Тут же я спрашиваю себя: разве я не пытался увлекаться? Конечно, пытался. Но мне просто не повезло.

Со мной, молокососом, очень круто обошлись в уфимской артели по производству кроватей и прочих скобяных изделий.

Наверно, нередко случается, что человеку не везет с первых же шагов. Другие как-то спокойно относятся ко всякого рода ударам судьбы, а я нет. Я легко ранимый парень.

…Эта банда до сих пор вот где у меня сидит. Родню, пожалуй, могу забыть, но пятерых хапунов, из той артели — никогда. Хапуны официально именовались «передовиками производства». Но какие же они передовики? Вовсе они не передовики.

Норму завышать — не смей! Перевыполняй план с оглядкой, до известного предела. И весь этот милый сброд норовил оттянуть выпуск продукции на конец месяца, а там — не зевай, почем зря вкручивай сверхурочную!

Вижу — форменный грабеж государства. Терпел я месяц, второй, третий. А потом терпенье лопнуло. Подступаюсь к мастеру и говорю:

— Даешь мне работу аристократов или нет?

— Прошу прощенья, — отвечает мастер. — Если настаиваешь, пожалуйста.

— Во всяком случае, две нормы будет, — пообещал я.

Мое предложение ему не понравилось, но перечить не стал.

— Доказывай свою правоту, — сказал мастер. — Иными словами, соревнуйся.

Верно, двух планов я не одолел, но полторы нормы дал. Хапуны, между прочим, намекнули мне, чтобы остепенился. И, понятное дело, стали мешать. То инструмент терялся, то появлялся брак. Не мой, конечно, но пришивали мне.

Я пошел к бригадиру.

— Я что? — он пожал плечами. — Я человек маленький.

Мастер у нас был рассудительный.

— У ребят семьи, — пояснил он. — Сам должен понимать.

Позже появилась заметка в газете — хапуны остались передовиками производства, а я оказался бузотером и демагогом.

Кинулся в райком комсомола, обещали разобраться, но не разобрались. По-видимому, не сочли нужным прислушаться к сигналу «демагога и бузотера»…

Вот и вся история, если не считать того, что однажды какие-то незнакомые ребята намяли мне бока. Просто, без всяких причин… Вот и вышибли из седла. С тех пор у меня камень там, где по всем правилам должно биться человеческое сердце. Наверное, из таких камней может образоваться стена. Тогда попробуй-ка эту стену прошибить…

Мать пыталась меня утешить.

— Тебе просто не повезло, — сказала она. — Это частный случай. На свете много прекрасных людей, особенно среди нашего брата — трудового человека.

Но разве мне легче оттого, что хороших людей больше, чем плохих? Я вас спрашиваю…

5

Именно тут, на чугунной скамейке, я условился встретиться с Амантаевым. Наверно, я приехал чуточку раньше. Тут уж винить некого.

Управление комбината размещалось в двух больших зданиях, соединенных аркой и окрашенных в яркий лимонный цвет. Я бы ни за что не сказал, что у человека, выбравшего такую краску, великолепный вкус. Скорее всего, наоборот.

Мое внимание привлекли двое мужчин. Они остановились совсем близко от меня, шагах в десяти. Один из них, высокий и смуглый, смахивал на цыгана. Пышные усы были лихо закручены. А второй, плешивый пузан с помятым носом, в каких-то невероятных брюках, был на голову ниже своего друга.

— Баганай и Катук[1] в натуре! — невольно прошептал я. Захотелось даже подойти к ним и намекнуть, кого они мне напомнили.

Стоят Баганай и Катук, о чем-то оживленно болтают и тут появляется еще одно действующее лицо. Девчонка с косичками сходит с трамвая и попадает прямо в общество говорунов. У нее в руках чемоданы, в каждой — по-одному. Конечно, фанерные. Сначала я обратил внимание на ее косы — почти до колен, такие странные на фоне нефтехимического предприятия, потом на голые ноги в красных туфлях.

— Это и есть нефтехимический комбинат? — осведомляется девчонка.

Только тут говоруны замечают ее.

— Так и есть, — охотно отвечает тот, который смахивает на Баганая. — Нефтехимический.

— И вы оба тут работаете?

— И мы оба тут работаем. Не ошиблась, красавица, — благосклонно улыбается внушительный Баганай.

Он весь внимание. Двумя пальцами подкручивает кончики усов — то правый, то левый — и обольстительно улыбается.

— А почему тебя, красавица, наш комбинат вдруг заинтересовал?

— Я мечтаю устроиться на работу, — признается девчонка простодушно. — И не знаю как. Я ведь никогда и нигде еще не устраивалась.

— По чемоданам вижу, что не местная, — басит Баганай и опять эффектно улыбается.

Провалиться бы тебе!

— Из деревни я приехала, мы живем в горах, — смиренно вздыхает девчонка и неожиданно с какой-то отчаянной надеждой спрашивает: — А вы не могли бы пособить мне устроиться на работу?

Они, деревенские, сразу голову теряют, как только попадают в город, тем более если встречаются им дошлые парни.

Тут вмешивается в разговор коротыш, до сих пор молчавший. Я смотрю на его нос и говорю себе: «Ба! Одна-единственная складка на носу — и человек становится похожим на бульдога!»

— Почему же нельзя? Можно! — говорит он.

— Ты покуда помалкивай, — останавливает его Баганай. И, повернувшись к девчонке с косичками, добавляет: — Устроим, о чем разговор! Но это, сама понимаешь, не даром! Наперед говорю: дело сложное, сейчас никого не принимают. Штат переполнен. А порядки у нас что надо.

Глупая девчонка ничего не понимает. Она говорит:

— Откуда же у меня деньги? Нет у меня ничего. Вот все, что на мне да в чемоданах. Вы и даром не возьмете.

— Какая несообразительная! — подмигивает Баганай. — Кто же с тебя денег требует? Мы не взяточники какие-нибудь.

— Твоей благосклонности будет достаточно, — ухмыляется Катук. — Мой товарищ уважает смазливеньких.

Девчонка — вот этого я не ожидал! — тоже смеется. Надо же!

— Ой, рассмешили! — говорит она, передохнув. — Знаете, я верю в приметы, честное слово! Дай, думаю, подойду к дяденькам: если они добрые, то обязательно устроят на комбинат. Вы же добрые, верно?

— Приходи сюда к концу смены, — с достоинством говорит Баганай. — Обсудим, что и как. Пособим, ежели нужно. Без помощи не оставим.

— В четыре ноль-ноль кончаем, а в четверть пятого подойдем, — добавляет Катук. — Покедова!

Она поворачивается лицом ко мне, и я замечаю, какие дивные у нее глаза: два Азовских моря, честное благородное! Иссиня-синие и такие масштабные, что при нормальном положении на двух и даже на четырех девчат хватило бы.

Естественно, подхожу к ней, говорю деликатно:

— Откуда ты, дуреха, взялась?

Она, конечно, к такому обращению не привыкла. Таращит на меня свои удивительные глаза и ничего связного сказать не может. Наконец спрашивает:

— Ты что, с ума спятил?

— Прости, пожалуйста, — говорю я, смягчая грубый тон, — я тут случайно подслушал, как они тебе голову морочили. Думал, за ответом в карман не полезешь, а ты… Понимаешь ли, дурная голова, чего они от тебя требуют?

Она, вижу, вознегодовала.

— Ну и что? Чего они от меня могут требовать, если я им ничего не должна?

Все девчонки, известное дело, сразу в бутылку лезут. Амбиция не позволяет им прислушиваться к мудрым советам. Им добра желаешь, а они никак этого понять не могут. Беда с ними.

— Они же заманивают тебя, — пытаюсь втолковать ей. — Неужели не видишь, что они совсем не те люди, которые тебе нужны?

— А хоть бы и так! — огрызается она. — Тебе-то какая забота? Чего суешься не в свое дело? Подумаешь, шеф сыскался! Я в таких шефах не нуждаюсь!

Я ввязался в эту историю, жалеючи как бы… Теперь вижу, не найти нам с ней общего языка. А жаль девчонку, конечно. На полном ходу делаю поворот на сто восемьдесят градусов и с напускным безразличием произношу:

— Ну, как хочешь. Сама не маленькая. Чего, в самом деле, я влез в эту историю? Больше всех мне нужно, что ли?

И начинаю озираться, будто ищу, куда бы мне пойти. Тут она и говорит мне:

— А ты не такой, как все…

Чего-то, вижу, шевельнулось в ее сердце.

— Не ты одна об этом говоришь, — отвечаю небрежно. По собственному опыту знаю: девчонки не любят нежных разговорчиков.

— Что же мне делать? — спрашивает она. — Ну, посоветуй.

— Хочешь работать, держи курс на комсомольский комитет, — говорю строго. — Сама должна соображать.

— Не комсомолка я, — отвечает она сокрушенно.

— Тогда обратись в отдел кадров.

— А примут?

— Откуда я знаю…

В самом деле, откуда мне знать, о чем думают в это время работники отдела кадров? Может, как раз ломают себе голову над вопросом, принять меня на комбинат или отказать? Девчонка окончательно расстроилась.

— Попытайся, во всяком случае, стоит, — добавляю я.

Молчим.

— Знаешь, почему я тут в городе оказалась? — неожиданно спрашивает она. — Ни за что не отгадаешь!

— Я и не пытаюсь отгадывать.

Если бы я проявил интерес, она, будьте уверены, ни за что не стала бы рассказывать. Таковы, к сожалению, все девчонки. А когда не хочешь слушать, у них душа нараспашку.

— Вот как это случилось, — говорит она решительным тоном. — Влюбилась в одного парня. Там, в деревне… Ну, как только объяснились, тут же договорились сбежать. Конечно, решили уехать на комбинат. А комбинатом увлек наш учитель, химик. Очень уж он расхваливал его. Говорил и про разные продукции и про сказочные перспективы города. А потом у него — у Даута, а не у химика — решимости не хватило. Струсил и остался в деревне. А я вот решилась. Видишь ли, мне никак нельзя отступать. Правда ведь, отступать очень мерзко?

Бывают же такие наивные существа! Ну, какую романтику можно найти возле химии? Умора!

— Сколько же тебе лет? — начинаю я расспрашивать, снова испытывая к ней жалость.

— Семнадцать, — шепчет она, хотя возле нас никого нет, и умоляюще добавляет: — Но это строго между нами! Я ложную справку из сельского Совета взяла, там у меня подружка, она один год мне прибавила. Только не подведи. Поклянись!

— Чего ради мне тебя подводить? — говорю ей. — Иди в отдел кадров, обеденный перерыв уже кончился. Сытые всегда добрые, мне об этом один военный говорил. Он у нас во дворе живет.

Она быстренько поднимает свои фанерные чемоданы и отправляется в отдел кадров, даже не попрощавшись, не говоря уже о благодарности, — так заторопилась!

Я не догадался спросить, как ее зовут. И где искать ее, девчонку с роскошными косами.

6