Помоги проекту - поделись книгой:
– Нет, только слышала. Ну, слышала шаги, – уточнила Фрэнки. – В первый раз чуть не до смерти перепугалась. Подумала, кто-то идет за мной по пятам, не сразу поняла, что это наверху топают.
Она умолчала о том, какое огромное облегчение тогда испытала, о том, как стояла, прижав руку к груди, силясь угомонить сердце.
– Но на глаза они тебе не попадались? – уточнила Джек. – Странно.
– Может, они пожилые, – предположила Фрэнки.
– Может, и так. – Джек на мгновение умолкла. – В любом случае жалко, что некому составить тебе компанию. Мне было бы куда спокойнее знать, что ты не прячешься от людей в своей крепости.
– Вообще, – медленно начала Фрэнки, наматывая на палец телефонный провод, – я тут встретила одну девушку из Лондона.
– Серьезно? Я ее знаю?
– Вряд ли, это дочка моей знакомой. Так она, во всяком случае, представилась. – Фрэнки помолчала, раздумывая, что скажет Джек, если узнает, какое впечатление на самом деле произвела на нее встреча с Гилли. – Сама не уверена, с чего я это взяла, но мне почему-то показалось, что она врет.
– Врет, что знакома с тобой? Это еще зачем? – В голосе Джек лязгнула суровая нотка.
– Понятия не имею.
– Фрэнки, – негромко, но настойчиво сказала Джек. В одно это короткое слово она умудрилась вложить предостережение.
– Знаю, знаю, – отозвалась Фрэнки со вздохом. – Но все же было в ней что-то…
– Сказать, что я думаю? – перебила Джек. – Я думаю, ты так долго сидела взаперти, уютно завернувшись в свое одиночество, что теперь, стоит кому-то на него посягнуть, ты видишь проблемы на пустом месте.
Что ж, может, Джек и права. Фрэнки выбросила девчонку из головы.
– Ну, хватит обо мне. Расскажи лучше, чем это ты так занята в Лондоне?
Она постаралась, в меру своих способностей, изобразить шутливый тон, чтобы Джек ни в коем случае не догадалась, как сильно обижает ее своими бесконечными отлагательствами.
На другом конце провода установилась тишина, и Фрэнки почувствовала, как в душе поднимается непривычная тревога. Джек была из тех, кто готов в любой момент все бросить и рвануть на пикник или на вечеринку – да куда угодно, лишь бы поближе к веселью и подальше от рутины. Фрэнки частенько ее за это поддразнивала, мол, в жизни не встречала более ветреной особы, а та в ответ неизменно улыбалась и благодарила за комплимент. Так медлить с отъездом в Венецию было совсем на нее не похоже.
Когда Джек заговорила снова, в голосе ее не осталось и следа от прежней веселости.
– Я скоро приеду, – сказала она. И добавила, прежде чем повесить трубку: – Обещаю.
Прислонившись к окну, Фрэнки сделала долгий глоток из стакана и вдруг споткнулась взглядом о собственное отражение в стекле. Это лицо, бледное и остро очерченное темнотой, на мгновение показалось ей чужим, она даже обернулась проверить, не стоит ли кто за спиной. Комната была пуста, но странное ощущение – будто из-за стекла на нее смотрит кто-то другой, вовсе не ее собственное отражение, а отдельный, посторонний человек – не желало растворяться.
Нервы совсем расшатались, сказала она себе.
За последние пару недель Лондон словно бы отошел на второй план, отодвинулся, так что временами она вспоминала о нем с отчужденностью туристки, точно никогда и не была частью этого города, а он не был частью ее самой. Теперь же, после встречи с той девушкой, после разговора с Джек, она чувствовала, что уединение ее нарушено, что стена, которой она так старательно отгораживала себя от Лондона, рушится на глазах, и вот уже в комнату заползает лондонский смог. Она закрыла глаза, но лучше не стало. Наоборот, ее чувства будто обострились, ноздри наполнились дымом заводских труб, запахом жира из забегаловок с жареной картошкой, перед глазами поплыли городские огни, разлитые по влажному глянцу брусчатки под ногами, и щеки вдруг вспыхнули – это она зашла в тепло с улицы, толкнула дверь и оказалась в «Савое», под настырным взглядом незнакомой рыжеволосой женщины.
Сперва она старалась не обращать внимания на этот взгляд, смотрела в сторону, оттягивала горловину платья, чувствуя, как ткань царапает шею. Убеждала себя, что ей только кажется, пеняла на бессчетные бокалы шампанского, выпитые на приеме, на виски, заменившее ей и ужин, которым она пренебрегла, и обед, о котором забыла. Она разглядывала остальных гостей сквозь муть несносной светской болтовни и прогорклого сигаретного дыма, с каждой минутой укрепляясь в мысли, что надо было остаться дома, что не следовало поддаваться на уговоры редактора, который уже ловко сбежал, оставив ее одну, и приезжать на пышное торжество в честь некоего молодого литературного гения, которого ему удалось переманить из другого издательства. Учитывая махинации, на которые обычно приходится идти ради подобных сделок, иной на его месте предпочел бы отпраздновать без лишнего шума, но Гарольд – личность исключительная.
У Фрэнки до сих пор саднило в сердце, стоило вспомнить, с какой миной тот встретил ее на приеме. Едва редактор подошел к ее столику, стало ясно, что увидеть ее он совершенно не рассчитывал. Впрочем, трудно его винить. Обычно она такие мероприятия пропускала, да и на это, по правде сказать, не собиралась, сидела себе дома с бутылкой виски, сперва мешала его с содовой, потом бросила жеманиться и стала глотать неразбавленным – и вдруг оказалась на улице с приглашением в руке, поймала такси и опомниться не успела, как машина затормозила у дверей «Савоя».
Так что, пожалуй, несправедливо было бы упрекать Гарольда за некоторое удивление.
– Дорогая, ты уверена, что справишься? – спросил Гарольд, мимолетно клюнув Фрэнки в щеку и искоса проследив взглядом за ее рукой, когда она потянулась к подносу проходившего мимо официанта за очередным бокалом шампанского. Когда он коснулся узла своего серого шелкового галстука, Фрэнки едва не выпалила, мол, выглядишь нелепо, но вовремя прикусила язык, гадая, хватит ли у него духу спросить, который это по счету бокал, – впрочем, она и сама уже не помнила. – Просто… ты в последнее время казалась подавленной.
– Как продвигается новый роман? – спросил Гарольд. – Я-то думал, ты дома, погружена в работу.
Этот вопрос (или намек, бог его знает) Фрэнки оставила без ответа, не созналась, что до сих пор не написала ни единого слова. А ведь пыталась. Порой просиживала за столом по нескольку часов кряду, ждала, готовая ухватиться за любую идею, но страницы оставались пустыми. Подобное случалось и прежде – силишься выдавить из себя хоть строчку, а слова не идут, – но рано или поздно ей удавалось стряхнуть оцепенение, еще ни разу оно не сковывало ее так надолго. Теперь же казалось, что конца ему не будет, и от этой беспросветности у Фрэнки потели ладони, пересыхало во рту.
– Скоро пришлю фрагмент, – пообещала она, высматривая в толпе официанта с подносом сверкающих бокалов. Вскоре после этого она осталась одна – редактор помахал кому-то на другом конце зала и, извинившись, отошел, хотя прекрасно знал, как она ненавидит подобные сборища.
Надо было тогда и уехать.
Вместо этого она продолжила пить, опрокинула в себя остатки шампанского из бокала – четвертого, кажется, или, скорее, пятого, в желудке уже явно плескалась целая бутылка. Взгляд ее запрыгал по залу, останавливаясь то на одном госте, то на другом, и каждого она подозревала, как в последнее время подозревала всех подряд, в том, что он тоже прочел рецензию и теперь обдумывает ее, потягивая шампанское, – вот о чем все, должно быть, так задушевно беседуют, склонив друг к другу головы, обмениваясь тихими, шелестящими фразами, пока она стоит у своего столика совсем одна, наблюдая со стороны то общество, из которого ее изгнали. В душе снова закипела ярость, ядовитые строки жгли изнутри.
В поток мыслей вдруг вклинилось постороннее вежливое покашливание, и она заметила, что уже не одна, что кто-то стоит рядом – незнакомый мужчина, молодой, одетый в костюм без единой складки и причесанный, по новой моде, набиравшей популярность среди молодежи, на косой пробор. Официант, решила тогда Фрэнки, и потянулась к бокалу шампанского, который тот держал в руке. Но, вместо того чтобы двинуться дальше, как и полагалось официанту, незнакомец шагнул ближе, наклонил к ней голову. Это должно было ее насторожить – и насторожило бы, в любой другой день.
– Это вы, – прошептал он.
Она помнила, как отшатнулась, помнила, что эта непрошеная близость возмутила ее.
– Видел вас в списке гостей, но не думал, что вы и впрямь придете. – Он поправил свой узкий галстук с весьма самодовольным, как показалось Фрэнки, видом и продолжил: – Я большой поклонник вашего первого романа.
Она открыла было рот, чтобы ответить, уязвить его ехидным замечанием, но тут заметила, что та рыжая женщина – явно крашеная, не бывает от природы таких ослепительных оттенков – снова уставилась на нее. Их взгляды встретились, рыжая повернулась к своей спутнице и расхохоталась. Фрэнки на мгновение замерла, гадая, над ней ли смеются. Разумеется, над ней – и смотрят обе на нее, бросают взгляды из-под перламутровых, глазурованных век, так пестро, безвкусно раскрашенных. Ей хотелось закричать на весь зал – пусть выкладывают, чего им надо; слова клокотали в горле, лицо горело. Все до единой поры ее кожи, казалось, одновременно сжались и расширились, на щеках выступил румянец – два пылающих пятна, неаккуратных, точно намалеванных детской рукой.
Она отвернулась.
И лишь через несколько мгновений осознала, что стоявший с ней рядом мужчина все это время не умолкал. Впоследствии она не раз задавалась вопросом, что именно он тогда говорил, – быть может, если бы она не отвлеклась, если бы слушала его внимательнее, вечер закончился бы иначе.
– Ваша последняя книга…
– Стало быть, вы тоже читали? – перебила она.
– Книгу-то? – переспросил он. – Да, я…
– Да нет, – отмахнулась Фрэнки. – Рецензию.
Лицо у официанта сделалось озадаченное. Она отчетливо помнила его удивление: интересно, он вообще знал об этой рецензии до того, как она проболталась? Ответа Фрэнки дожидаться не стала.
– Читали. Не юлите. – Она ненадолго умолкла, чтобы глотнуть шампанского. – А вы знали, что у Эмили их потом дома нашли?
– Эмили?
– Бронте, – сердито пояснила Фрэнки, досадуя на глупого официанта, вечно терявшего нить разговора. – После ее смерти. Лежали в запертом ящике.
Повисла пауза, официант склонил голову набок, мягко перехватил ее руку, потянувшуюся к бокалу.
– Вас это так сильно задевает? – спросил он, глядя ей в глаза. – Что про вас пишут другие люди?
Уже тогда она удивилась этому жесту, но удивление тут же затерялось в хмельном тумане, осталось лишь раздражение – зачем он мешает ей пить, зачем прикасается к ней так интимно, слишком интимно.
– Разумеется, меня это задевает. «Структура романа неуклюжа и лишена логики». Вот что там написали.
– Я не думаю…
– И никто за меня не вступится, никто не попытается обелить мое имя.
Официант вновь нахмурился, но она не стала объяснять. Внимание ее уже ускользнуло. Та женщина на другом конце зала все еще пялилась, все еще
Женщина повернулась к ней, и в лице ее что-то переменилось, мелькнула тень страха – Фрэнки помнила, с каким злорадством приметила это, помнила, как по телу пробежала горячечная дрожь.
Почувствовав, что в животе разгорается знакомый жар, она прислонилась лбом к оконному стеклу, ощутила его прохладное прикосновение. Прижалась сильнее – на стекле останутся пятна, да и пусть, – позволяя прохладе успокоить себя, вернуть в настоящее, укоренить здесь и сейчас. Только когда жар немного отступил, она посмела шевельнуться, но, мельком глянув на свое отражение, заметила, что на щеках еще пылает пунцовый румянец.
Она не помнила, как ударила ту женщину, в памяти осталась лишь боль от удара. Не помнила и вида крови, но следующим утром обнаружила пятно на белой перчатке. Эти перчатки она позже выбросила, мимоходом задумавшись, не считается ли это сокрытием вещественных доказательств. Решила, что ей плевать, и выбросила остальное: изумрудного цвета комплект из лифа и узкой прямой юбки в пол, который всегда любила, и черную вечернюю сумочку, доставшуюся ей от матери. Смотреть больше не могла на эти вещи. Она цепенела от ужаса, с безжалостной отчетливостью вспоминая, чтоґ натворила, какую сцену устроила, как кричала, бросалась обвинениями, размахивала кулаками – уверенная, будто не только рыжеволосая женщина, но и все без исключения гости читали рецензию, потешались, глумились над ней, – как изливала свой гнев, пока вокруг не установилась мертвая тишина, нарушаемая лишь хрустом битого стекла.
Она ошибалась – и не только насчет той женщины.
Позже выяснилось, что официант, которому она так откровенно, без утайки все выложила, на самом деле никакой не официант. Он оказался журналистом, хуже того – корреспондентом какой-то жалкой бульварной газетенки с претензией. Так эта история и попала в прессу. Одно только радовало – хотя бы фотографов рядом не оказалось. В качестве иллюстрации к статье напечатали старый снимок Фрэнки, неудачный и прежде ни разу не опубликованный, одному богу известно, где они его откопали, – лицо встревоженное, глаза запали, губы сжаты в тонкую линию. Это была первая ее официальная съемка, и тогда, перед объективом, в центре внимания, она чувствовала себя ужасно скованно. Теперь этот снимок лепили под сенсационными заголовками, и Фрэнки не сомневалась, что люди видят на нем сумасшедшую.
Она сунула руку в карман, тронула холодный металл. Прикосновение к нему как ничто другое помогало успокоиться, прийти в себя. После войны она с облегчением сдала свою форму дежурной по противовоздушной обороне (не скучать же по тесному мундиру и юбке, от которой вечно чешешься), но свисток оставила себе – узнав, что война закончилась, положила его в карман и с тех пор всюду носила с собой. В трудную минуту пальцы сами смыкались вокруг него, скользили по гладкой поверхности, прорезанной тонкой гравировкой – ПВО. Прежде это помогало ей пережить самые страшные минуты бомбардировок, когда вой сирен и рев самолетов над головой сливались в оглушительную какофонию, которой, казалось, не будет конца. Теперь, среди тишины, такой же невыносимой, как тот яростный грохот, Фрэнки по привычке тянулась к крохотному кусочку металла, к шершавому контуру знакомых букв.
Подобная выходка не могла пройти без последствий. Турне в поддержку книги отменили. Запланированные интервью перенесли. Фрэнки вовсе не была охотницей до интервью и разъездов, наоборот, при мысли о них неизменно содрогалась, но все же понимала, что это необходимая часть ее работы и отмены не сулят ничего хорошего.
– Это только на время, – успокаивал ее Гарольд.
Когда-то она могла поручиться, что редактор не станет ей лгать, но теперь уже ни в чем не была уверена.
Фрэнки отвернулась от жуткого отражения в оконном стекле. Она не узнавала своего лица, искаженного темнотой: вместо глаз два черных озера, вместо рта клякса цвета крови. Горячечное возбуждение, которое она испытала тем вечером и не забыла до сих пор, уступило место чему-то ледяному, колючему; холод разлился по венам, сковал тело. Она дернула на себя штору, отгораживаясь от лица за стеклом. Затем развернулась, залпом осушила стакан и отправилась в спальню.
Глава 3
Мало-помалу Фрэнки удалось поймать ритм города. Окна она теперь открывала и закрывала в строго определенные часы, чтобы не пускать в дом зловоние, клубившееся над каналом. Она заметила, что запах усиливается во время отлива, когда водоросли показываются из-под воды, и еще раз во время прилива, когда каналы выходят из берегов, сперва выплескиваясь на Сан-Марко, а потом расползаясь и по всему городу. Воздух в эти часы пропитывался серными испарениями, почуяв которые Фрэнки с отвращением отступала от воды, задерживала дыхание и спешила прочь.
Именно по этой причине она выбрала для себя одну из скромных спален на третьем этаже. Обстановка там была самая незамысловатая, но имелся большой письменный стол, который она всю первую неделю перетаскивала туда-сюда, стараясь не поцарапать паркет. В конце концов, отчаявшись выбрать наилучшее расположение, она придвинула его к одной из голых стен, а не к окну, чтобы поменьше отвлекаться на звуки снаружи. На стол Фрэнки водрузила внушительных размеров пепельницу и отыскавшийся на первом этаже кусок муранского стекла янтарного цвета в качестве пресс-папье.
Занимаясь этими перестановками, она обнаружила, что прямо над кроватью из стены торчит переговорная трубка, формой своей напоминающая уменьшенную копию рупора от старого граммофона. Прижавшись ухом к прохладному металлу, Фрэнки уловила где-то в его недрах глухие стоны, походившие, как тут же пришло ей в голову, на свист ветра, который слышишь, прислонив к уху морскую раковину. Ей завладело любопытство, и остаток дня она провела, разыскивая другой конец этой трубки; такой же рупор нашелся в пиано нобиле, еще один – во внутреннем дворе. Предшественники телефонов.
Наконец, устав от хлопот (которые она отказывалась считать отговорками), Фрэнки уселась за стол и принялась писать. Поначалу занятие казалось непривычным, рука замирала над листом бумаги, спотыкалась на середине фразы – Фрэнки искала лучших слов, лучших оборотов, пока не заставила себя отбросить предрассудки, пока не позволила стене, которой окружила себя в Лондоне, потихоньку раствориться в соленом венецианском воздухе. Поняв, что успехи не мимолетны, что у нее действительно получилось начать нечто новое, она стала бывать в библиотеке Фонда Кверини Стампалья, располагавшейся на Кампо Санта-Мария Формоза. Ее приводили в восторг читальные залы с паркетными полами, которые даже на легчайшие прикосновения отзывались таким скрипом, что все без исключения посетители испуганно вскидывали головы. Обычно в залах удавалось найти местечко за одним из пяти-шести больших столов. Но время от времени, когда Фрэнки хотелось отдохнуть от покашливаний одного завсегдатая или бесконечных сморканий другого, а то и вовсе спрятаться от венецианцев, имевших необъяснимую привычку садиться вплотную к ней, даже когда за столом было полно свободных мест, она занимала одно из кожаных кресел, стоявших в углу каждого зала, и писала, неловко приспособив бумагу на коленях. Порой работа спорилась, но в иные дни слова не шли, и она просто сидела, разглядывая роскошные потолки, лепнина и роспись которых восхищали ее, пусть она и не умела распознать ни стиля, ни художника.
Вечерами, когда силы покидали ее, когда поток слов иссякал, а перед глазами плыло от многочасовых скитаний в лабиринтах разума, она отправлялась в бакаро в двух шагах от библиотеки, возле церкви Санта-Мария Формоза. Она неизменно усаживалась с бокалом вина на улице, несмотря на холод, несмотря на сыпавшие то и дело мелкие дожди. Больше всего ей нравилось одно местечко сбоку от входа, хоть оно и располагалось у самого канала и, хуже того, возле причала для гондол, так что время от времени до нее долетало зловоние, мешавшееся с густым итальянским акцентом зазывалы: гондола, гондола, кому гондолу. Зато отсюда открывался прекрасный вид на церковь и ее посетителей, набожных католиков из местных да любопытствующих туристов, и вдобавок к тому на один из забавных рельефов, охранявших вход на колокольню, – каменная криворотая морда глядела на Фрэнки, высунув язык, одновременно смешная и жутковатая. Как-то она поймала себя на мысли, что эту морду будто бы намалевал ребенок. Частенько, прикончив второй бокал вина, Фрэнки улыбалась морде, едва ли не смеялась ей в ответ, а однажды, когда никого не было рядом, даже показала язык, после чего немедленно решила, что, пожалуй, перебрала вина и одиночества.
Дома она доставала страницы, написанные днем, внимательно, пытливо перечитывала текст, пытаясь вообразить себя не автором, а читателем, и в конце концов с удивлением обнаруживала, что вполне довольна своей работой.
Когда зазвонил телефон, Фрэнки вздрогнула. Взглянув в окно, она заключила, что еще утро, хоть и не смогла угадать, насколько позднее. Проснувшись спозаранку, она уже не сомкнула глаз и потому последние несколько часов провела за столом, работая над книгой. Она до того погрузилась в собственные мысли, что лишь теперь заметила, насколько выстыла комната, – хорошо же она засиделась, если даже угли, которые Мария завела обыкновение приносить в медном горшке и ставить на ночь ей под кровать, успели превратиться в золу. Она потянулась за свитером, висевшим на изножье кровати. По правде говоря, вечный холод, царивший на третьем этаже, куда почти не добиралось тепло от камина, в последнее время ей даже нравился. Он словно бы бодрил, подстегивал мысли, вынуждал браться за ручку, будто до этого лишь домашний уют мешал отыскать вдохновение. Хотелось надеяться, что так оно и было.
Поднявшись из-за стола, Фрэнки вышла в коридор и спустилась по винтовой железной лестнице в гостиную. Она едва успела сказать «алло», прежде чем динамик разразился сердитой скороговоркой.
– Могла бы рассказать, что к тебе на край света телефон проведен, а не ждать, пока я сам обо всем узнаю от твоей подруги, – тараторил мужской голос. – Кто вообще в такое время ездит в Венецию? Не понимаю я тебя.
Фрэнки улыбнулась.
– И тебе не хворать, Гарольд.
– Я надеюсь, – отозвался редактор, – что ты наслаждаешься жизнью в своем необъятном палаццо. Судя по рассказам, ты роскошно устроилась. – Он на мгновение умолк. – Про книгу и спрашивать боюсь.
– Какую еще книгу, Гарольд?
Перед глазами так и вставал его образ – наверняка сидит, обхватив руками голову (именно эту позу Гарольд неизменно принимал в минуты отчаяния), а между пальцев дымится зажженная сигарета. Фрэнки отчего-то испытала смутное удовольствие, вспомнив, как часто доставляла ему неприятности. Гарольд был невысок и лыс и носил очки с толстенными стеклами, из-за которых казалось, что он без остановки моргает, но не стоило делать выводы о его профессиональных достоинствах по неприметной внешности. Среди коллег он слыл человеком предприимчивым, если не беспощадным. Фрэнки давно перестала вести счет ссорам, столько их было за годы, но после каждой все сильнее к нему привязывалась. Привыкла воспринимать Гарольда не как редактора, а как брата. И, хотя о жизни в больших семьях она знала лишь понаслышке, ей представлялось, что любой старшей сестре время от времени хочется придушить надоедливого братца не меньше, чем ей порой хотелось придушить Гарольда.
– Хоть какую-нибудь, Фрэнки.
В ответ она промолчала. С ее приезда в Венецию прошло всего несколько недель, к тому же они заранее договорились, что ей нужно взять паузу, отдохнуть, восстановиться – оставить этот год позади.
– Когда тебя можно навестить? – спросил он, решив сменить стратегию.
– Зависит от того, – ответила Фрэнки, – с какой целью.
– С целью проведать, дорогая. Убедиться, что у тебя все хорошо.
– У меня все хорошо. Это я тебе могу сказать и по телефону, совершенно необязательно прыгать в самолет и тащиться на другой конец света. – Она сощурилась. – Что тебе на самом деле нужно?
На том конце установилась тишина, и Фрэнки на мгновение заподозрила, что Гарольд повесил трубку, этим не раз заканчивались их особенно бурные разговоры, но тут послышался вздох досады, а за ним последовали слова:
– Было бы здорово обсудить книгу. – Он ненадолго замешкался. – Ты нам должна еще одну рукопись, моя дорогая.
Да, еще одна рукопись, а потом… Впрочем, про «потом» она не хотела даже заикаться, боясь услышать в ответ то, о чем и так давно догадывалась.
– Я тебе все покажу, когда будет что показывать, Гарольд. Когда допишу. Когда книга будет готова.
Он снова тяжело вздохнул.
– Фрэнки, времена Эмили Дикинсон прошли.
– И что ты этим хочешь сказать?
– Что нельзя запираться на чердаке и бесконечно высиживать свои сочинения, а потом вылезать оттуда с готовой книгой. Позволь мне помочь.
Но Фрэнки не хотела его помощи, убеждала себя, что такая помощь ей не нужна – в прошлый раз вышло боком. Она аккуратно внесла в текст все изменения и улучшения, которые он предложил, и даже, на свою голову, использовала его идею для концовки, о чем Гарольд никогда не уставал напоминать. И поначалу Фрэнки была ему благодарна, она даже взбодрилась от совместной работы над книгой. Но на первом же мероприятии по случаю публикации Гарольд принялся с самодовольной ухмылочкой спрашивать всех подряд, как им понравилась концовка. А когда собеседник заверял обоих, что в жизни не видал финала элегантнее, что это изюминка всей книги (так писали в каждой рецензии, и гости, в сущности, лишь повторяли чужие мнения), Гарольд всем телом подавался вперед, подмигивал и доверительно сообщал:
– Это я придумал.
Гостям от этого признания делалось не по себе, или, быть может, они просто не были к такому готовы, слишком уж сильноґ было идеализированное представление о том, как пишутся книги; глаза их удивленно округлялись, и одно неловкое мгновение они в растерянности переводили взгляд с Фрэнки на Гарольда, с писателя на редактора, пытаясь угадать, чья заслуга больше. Не позволяя паузе слишком затянуться, Гарольд со смехом клал руку на плечо Фрэнки и заверял собеседника, что книга – исключительно ее детище. Ей всегда казалось, что голос его в эти моменты звучал чуть громче обычного, густел и слова липли к зубам, точно тягучая ириска.
– Ты хоть что-нибудь успела написать?
– Нет, – солгала она.
Гарольд недовольно буркнул, и Фрэнки, не раз слыхавшая это бурчание прежде, поняла, что наступление закончилось, по крайней мере, пока – надолго он белый флаг никогда не поднимал.
– Раз уж ты не пишешь, надеюсь, хотя бы заботишься о себе.
Поделиться книгой: