На реке

***

В автобусе было немного душно. Воздух на улице напитался влагой, дело к дождю. Знакомый голос, раздавшийся откуда-то из-за плеча, заставил ее вздрогнуть и обернуться.

– Я бы тебя издалека и не узнал, наверное, – Женька разглядывал ее длинные рыжие волосы, свободно спадающие на плечи, просторную, летящую юбку с неровным, будто растрепанным краем. – Хорошенькая, как куколка.

– Привет, Жень, – Полина впервые за долгое время посмотрела в его лицо. Она и забыла, какой он высокий. Даже голову пришлось запрокинуть, надо же! Выглядел он как Волк из «Ну, погоди!» – такой же взъерошенный, длинный и в незнакомой полосатой водолазке. Желто-коричневые полосы превращали Женьку в самого худого шмеля, которого Полине доводилось видеть. – Занятная у тебя водолазка.

– Что, на пидора похож?

– Есть маленько, – Полина усмехнулась.

– Анютка подарила.

– Понятно.

– Откуда путь держишь? – он коротко взглянул на пакет, зажатый в ее руке.

– Гардероб вот меняю.

– Я вижу, ты похудела.

– Есть маленько, – Полина снова улыбнулась. Уголки губ слегка дрожали, сердце, как сумасшедшее, металось в груди. – Кажется, я это уже говорила, да?

– Может, пройдемся?

– Ну, не с пакетом же, – подумала: «Чем я рискую? Всем». Ладони сделались неприятно влажными. – Я тут теперь живу недалеко. Давай зайдем, я его оставлю, а потом пройдемся.

– Давай.

Она думала, что не сможет с первого раза попасть ключом в замочную скважину, но на удивление легко справилась с задачей. Поставила пакет в прихожей и обернулась.

– Ну что, пошли?

– У тебя такое случается, что по ком-то жутко скучается? – спросил Женька и обхватил ладонью ее затылок.

Тело может быть гуттаперчевым. Выгибаться дугой, как будто нет в нем костей и суставов, подставляясь рукам, губам, языку. Оно, как губка, впитывало в себя такой знакомый запах и выступивший на Женькиной коже пот. Руки обвивают его шею, мягкий живот коротко вздрагивает, в такт учащенному дыханию.

– Где ты был? Где ты был? – Полина кричит, запрокинув голову к потолку. Забыв о соседях, о том, что она на втором этаже, а на улицу, прямо во двор, распахнуто окно.

Она засыпает с улыбкой, Женькина рука лежит на ее животе. Рыжие волосы разметались по подушке, тело под пледом кажется маленьким и очень хрупким.

Проснувшись, Полина слышит тишину. Не шумит душ, не греется чайник. Никто не дышит ей в шею и не ходит по комнате. Никого. Только что-то тихо бормочет радио. Она встает с дивана, подходит к столу, но там нет никакой записки. Она ждала чего-то вроде «Скоро приду», но там нет даже глупого «Прости».

– Как с куклой, – сказала Полина и села на стул у окна.

Смотрела, как наползает за окном темнота. На небо взобрался месяц, тонкий и блестящий, как будто нарисованный. И так же внутри нее что-то поднималось, кипя. Ползло, как смола, заполнило рот и вырвалось наружу воем. Она и не знала, на какой голос оказалась способна ее гортань. Она почувствовала, как в ее голове взошло раскаленное солнце. Огненный шар, выкатившийся в зенит безоблачным июльским днем, готовый лопнуть, как нарыв, и залить все вокруг своими обжигающими внутренностями. Оно ворочалось внутри, опаляя все, к чему прикасалось, заставляло сжать зубы и шипеть, втягивая воздух. Внутри у нее солнцеворот, кто-то разжег костры и танцует, танцует, танцует. Полина хватает крик зубами, и он лопается и заливает ее рот своим соком. Пальцы Полины крадутся по губам так осторожно, что движение могло бы показаться почти эротичным – легкое касание, словно бабочка нашла себе приют на вдруг побледневшей коже. Пальцы касаются горячего и скользкого языка. Она подносит руку к носу – пахнет железом. Сердце бьется о ребра, как животное, попавшее в капкан. Еще немного, и эта сила просто разорвет ее на части.

Полина оглядела свою кухню. Увидела две чисто вымытые, перевернутые вверх дном чашки, сохнущие на клетчатом полотенце. Она услышала, как по радио на завтра пообещали порывистый ветер. Она потянулась к телефону, повертела его в руках и, подумав, вернула на место. Посекундно сглатывая, Полина идет к шкафу, долго, медленно роется на полках. Вот она, за книжками, смешная тряпичная девчонка, запертая в картонной коробке. Она знает, что делать. Все еще можно изменить.

– В этом мире нет ничего, с чем я не могла бы справиться, – говорит Полина. – Я смогу, смогу, смогу.

Вытряхнув содержимое на стол, она оглядела расчлененную куклу. Голова с рыжими косичками, тельце в гороховом платье, мягкие розовые ручки, ножки в мешочках-ботиночках – все отдельно. И еще глянцевый прямоугольник, фирменный бланк «Дай кукле имя».

Надо собрать все части вместе, сложить человечка. Когда работа закончена – иголка воткнута в катушку ниток, онемевшие пальцы исколоты, во рту солоно от крови из прокушенного языка, – она выводит на скользком глянце «Полина» и погружается в спасительную, мягкую темноту.

Через неделю после исчезновения Марина приехала в Полинкину квартиру, чтобы забрать ее личные вещи. Квартирная хозяйка, добродушная пожилая женщина в растянутой вишневой кофте, открыла дверь и впустила Марину в просторную, светлую комнату.

– Вы уж меня простите, – сказала она виновато, – квартира простаивает. А когда Полиночка вернется, непонятно. Я ж знаю, в милиции ничего дельного не говорят.

– Они ищут, – Марина присела к столу, на котором лежала коробка, а рядом с ней тряпичная кукла. Повертела игрушку в руках. – Вы не возражаете, если я тут недолго одна побуду?

– Да, конечно, что вы? Только у меня к вам просьба одна. Вы уж не говорите никому, что у меня тут человек пропал. Сами знаете, начнут сплетничать, а для меня это нехорошо. Доход от квартиры небольшой, конечно, но к пенсии все-таки прибавка.

– Я вообще в другом районе живу, – Марину почему-то рассердила такая щепетильность. – Мне тут разговаривать не с кем.

– Ну вы тут сами, да? А я пока во дворе побуду.

Через час Марина вышла на улицу.

– Нина Григорьевна, – позвала она хозяйку, которая расположившись на скамеечке, кормила семечками голубей. – Я только альбомы забрала, отнесу ее маме, остальное не нужно. Выбросьте или продайте. Как хотите.

– Спасибо, спасибо.

– Да не за что.

Марина повернулась и пошла к своей машине. Забралась в ее уютную утробу, вынула из альбома одну из последних фотографий. На ней улыбающаяся Полина стояла на детской площадке, прислонившись к облупившейся горке. Ветер трепал ее цветную просторную юбку, через плечо была переброшена толстая рыжая коса с ярким бантом. Разве скажешь, что ей тут за тридцать перевалило? Ни дать ни взять гимназистка. Даже ни одной морщинки на слегка бледноватом лице. Марина спрятала фотографию в бумажник и выехала из двора. К Новому году искать Полину, в общем-то, перестали.

Весна в том году наступала медленно. Солнце с трудом пробивалось через низкие облака и шарило по земле своими тонкими, немощными лучами, как слепой ощупывает пальцами незнакомую поверхность. Снег нехотя оседал под этими слабыми прикосновениями, чернел, превращался в водянистую кашу, но все равно день становился длиннее, и уже можно было чуть дольше играть во дворе. Лиза тщательно вычищала снег под горкой, где вот-вот должен был появиться ее обустроенный дом. Картонные коробки терпеливо ждали своего часа, чтобы превратиться в шкаф, стол и телевизор. Сегодня она вышла во двор первой и заняла для своего домика самое лучшее место. Даже принесла с собой свой раскладной стульчик, чтобы было совсем как у взрослых. Она отбрасывала в сторону снег, который не успел растаять в тени, и, зачерпнув очередную пригоршню, увидела, что из белого крошева на нее смотрит круглое лицо, обрамленное толстыми рыжими косами. На подбородке налипло что-то красное, вышитые глаза грустно глядят перед собой, будто их обладательницу кто-то обидел. Лиза торопливо заработала руками и уже через минуту держала в руках промокшее тельце в платьице в горошек.

– Замерзла, да? – спросила куклу Лиза. И заторопилась домой, забыв про коробки и раскладной стульчик.

– Господи, где ж ты ее нашла, такую чумазую? – мама разглядывала куклу в перепачканном платье. От игрушки заметно пахло сыростью.

– Мамочка, давай мы ее посушим! Ну, пожалуйста! Она же там была совсем-совсем ничья! Это будет моя доча.

– Ну давай, устроим твоему найденышу банный день.

Четыре руки опускают куклу в таз с теплой мыльной водой. Ее аккуратно трут щеткой, моют нитяные волосы. Потом Лиза нетерпеливо пританцовывает, пока мама сушит игрушку феном. А кукла улыбается. Лиза это точно видела! Ночью, в темноте уютной спальни, освещенной мягким светом ночника, Лиза укладывает пятнадцатисантиметровое тельце на подушку, ложится рядом, укрывшись одеялом с головой.

– Спи, кукла, – шепчет, засыпая, Лиза, – я тебя не обижу.

Тикают часы. В тишине и покое под теплой детской рукой в маленьком кукольном теле размеренно бьется сердце Полины. В котором еще есть место для любви.

Требуется убийца

Это самая настоящая жалоба. Или крик души, если хотите. Моя учительница истории так говорила: «В те годы бушевал красный террор, если хотите». Красивая, кстати, была. Как Барби. Это я потом, когда в магазине эту куклу увидела, поняла, что она у меня историю преподавала. Так вот, о чем это я? Вчера вечером вокруг не нашлось ни одного человека, который мог бы меня убить.

На работе, сразу после обеда, у меня начался насморк. Вы встречали людей, которые могут чихнуть двадцать раз подряд? И всех уже раздражает этот непрекращающийся чих, и все равно «будьте здоровы» говорят на каждый. Люди! Прекратите это! Для таких, как вы, даже поговорку придумали: «На каждый чих не наздравствуешься». Я имею ввиду, что чихать я от этого все равно не перестану, так что заткнитесь уж, окажите любезность!

Вечером заболела голова, а в доме – ни одной таблетки! Это у меня дом такой: десять пар туфель, коробка чулок, полка с лаком для ногтей, пять разделочных досок, шесть ножей, три иголки, две катушки ниток и ни одной таблетки. Про йод и лейкопластырь даже не спрашивайте. В холодильнике нашелся лимон. Кислый, сволочь! Спасительный витамин С. Заварила чаю, отыскала в шкафу зимний халат (длинный, зеленый, теплый), завернулась в него, пью. В телевизоре – дрянь, по радио – дрянь. Сижу в тишине. В халате жарко, без халата холодно, забралась под одеяло. Брякнул телефон, сообщение пришло от коллеги: «Тебя лишь секунду видел сегодня. Выглядела потрясающе». Как же, помню, это еще до обеда было! Я в красном сарафане – чаровница, фея! Выползла из-под одеяла, постояла у зеркала. Волшебница красного носа. Все, спать.

Опять телефон. Подружка:

– Что делаешь?

– Пытаюсь умереть. А ты?

– А я из дома ушла.

Слышу – и правда ушла: вокруг машины шумят и голос веселый.

– Насовсем, – говорю, – ушла?

– Нет, – отвечает, – на час. Мне сказали, что я некомпетентная мать.

– Ну, заходи ко мне. Может, ты сиделка компетентная?

– Нет, – говорит, – я погуляю. Давай, помирай. Пока, в смысле.

– Пока.

Села на диване, повертела головой в темноте, можно и кофе попить. Вкуса не поняла, высунула язык перед зеркалом. Так и есть – нездоровый язык! Прямо скажем: больной!

Третий заход на посадку, завернулась в одеяло с головой. Телефон тихонько тренькнул. Понимает, что уже раздражает меня, гад такой, осторожничает! Беру трубку, а там снова с работы письмецо: «Гаг дам назморг?» Заклинание, черт его раздери, какое-то! Перечитала, написала, что насморк чувствует себя прекрасно, чего о себе сказать не могу. Поворочалась, но из постели решила не вылезать, поскольку взаимосвязь стала очевидной: как только я встаю с дивана, сообщения где-то аккумулируются и не дают мне умереть. Легла на спину, дышу ртом, как рыба, и понимаю, что вот сейчас меня можно убить поцелуем. Нос настолько заложен, что я бы просто задохнулась! Кстати, сегодня насморк еще не прошел. Требуется убийца.

Останься со мной

Помню, давно, я спросила у бабушки, почему я не ношу прическу «конский хвост», как другие девочки.

– В нашей семье мы так не делаем, – сказала бабушка.

Я и так это знала. Длинные, гладко зачесанные волосы, собранные в витиеватый узел на затылке. Мама, бабушка и я. Даже когда мне было 5 лет, или 10, или 16, я была маленькой строгой женщиной, потому что в нашей семье мы не делаем иначе. Я не сразу узнала – почему.

Если поставить нас рядом, мы будем выглядеть как портреты одной и той же женщины, написанные в разные периоды ее жизни. Мы перетекаем друг в друга. Носим шляпы и длинные перчатки, слушаем старую музыку.

Теперь я одна делаю все это.

Я помню, как ты сказал:

– Уже столько всего придумали в музыке, а ты слушаешь это…

– Старье?

– Просто все, что тебе нравится, было у тебя на ладони. Ты не хочешь ничего узнавать.

«А ты хотел бы узнать меня?» – думаю я, но молчу.

Ты не видел, как я пробуждаюсь к весне. Каким стремительным образом меняется мое тело, как только солнце начинает задерживаться над линией горизонта чуть дольше. Как я вытягиваюсь, истончаюсь, становлюсь собой. Я выхожу на улицу, чтобы смешаться с толпой. Чтобы среди множества лиц увидеть один только взгляд – твой. Я знаю, каким он будет: полным обещания вечной любви, обволакивающий, манящий. Я найду тебя в толпе, единственного. Живого.

Я устраиваюсь среди подушек, пристроив голову на локоть, а ты говоришь:

– Сворачиваешься, как кошка.

Сквозь полуприкрытые веки, как в дремоте, я смотрю, как легко перемещается по комнате твое крупное тело, все еще ощущая на себе его тепло. В комнате жарко, но моя кожа осталась сухой. Мой милый, ты так и не понял, что во мне нет ничего кошачьего.

Помню, как мама расчесывала мне волосы гребнем. Длинные зубцы легко скользят по прядям, ловкие пальцы скручивают локоны и собирают их на затылке. Я смотрела на наше отражение в зеркале, на сосредоточенное мамино лицо. Она поймала мой взгляд и улыбнулась.

– Видишь? Смотри, чтобы волосы не выбивались. Однажды этот гребень достанется тебе, а пока обойдемся шпильками.

Она ловко заколола волосы и отступила на шаг.

– Вот, потрогай.

Я аккуратно ощупала пучок: скрученные жгуты собраны в единое целое. На ощупь – словно потрогать гнездо.

– Спасибо, мама.

– Береги волосы, милая.

Я вижу, что ты наблюдаешь за мной. За тем, как я замерла. Твоя рука касается моей головы так бережно, будто я из стекла. Я думаю, что это любовь. Эта ночь длится и длится. Наступила весна, и я чувствую, как пахнет просыпающейся землей. Смотрю в склонившееся надо мною твое лицо и думаю: «Хорошо ли ты видишь меня в этой полутьме?» Мое зрение не утратило остроты, язык, подрагивая, скользит между губами.

– Может, распустишь волосы? – твой голос из темноты проникает в мою холодную кровь, азбукой Морзе стучит в жилах.

– Я думала, все любят учительниц, – мой шепот похож на шуршание листвы или приглушенный свист.

Мои руки обвивают твою шею, ты говоришь, что в моем теле словно нет костей. Я тихо смеюсь, это весна сделала меня такой. Ты пахнешь морской водой, травой, ты пахнешь живым. Я говорю:

– Люблю тебя.

Стоя в ванной, я верчу в руках гребень. Он все-таки стал моим. Я думаю о том, что ты мне только что сказал: что любовь похожа на утренний туман. И я чувствую наступление утра. Скоро солнце начнет осторожно выглядывать из-за горизонта, но пока еще даже не видна его макушка. С рассветом, как туман, растает твоя любовь, растворятся в воздухе твои слова. Я не могу потерять тебя, милый.

Я поднимаю глаза к зеркалу. Тысячелетний лик Горгоны смотрит на меня из глубины. Древнее чудовище в поисках вечной любви. Волосы струятся по спине, змеятся, свиваются в жгуты. Отложив гребень в сторону, я выхожу в комнату. Я не могу потерять тебя.

– Дорогой, – спрашиваю я, – ты хочешь стать бессмертным? Посмотри на меня.

Я вижу медленный поворот твоей головы. Знаю, какой ты увидишь меня сейчас: гибкой, словно текущей, со змеящейся гривой волос вокруг лица. Я смотрю на тебя и не могу насмотреться. Моя любовь сильнее всего на свете, ее хватит на нас обоих. Я люблю тебя, милый. Останься со мной.

Поворотный момент

Вот ты меня сейчас послушай, это важно. Когда я говорю «важно», значит – слушай и не вертись. У меня вас, знаешь, еще сколько! На всех времени не напасешься. Вот то-то и оно. Ну, значит так, в жизни каждого человека есть некие значимые точки, такие поворотные моменты, когда жизнь меняется и дальше начинает течь по какому-то новому руслу. События там начинают происходить, которых раньше не было, новые люди, новые мысли, ну, короче, обновление, апдейт. Переход на новый уровень, как в компьютерной игре. Бродишь себе, набираешь опыт, сила растет, побеждаешь врагов. Если отстраниться и как бы со стороны посмотреть, то в целом вроде как поворотные моменты у всех примерно одинаковые.

Ну, сначала рождаешься. Это такая отправная точка. Вышел, так сказать, из ворот – и давай, валяй, живи. Делай что-нибудь! Для начала хоть ходить научись. Учишься ходить, падаешь, ревешь. Вот жалко, что почти никто этот момент не запоминает. А между тем польза бы была огромадная, можно было бы заранее ко многому в жизни подготовиться. Пусть не физически, но морально, а это иногда важнее. Это ж тебе показывают, какой дальше будет твоя жизнь. Вот так и будешь все время то падать, то вставать и при этом злиться от бессилия, что так все медленно получается! И ладно, если мама с папой тебя, ревущего после падения, успокоят. А если они, к примеру, покурить на кухню вышли? А?! Во-о-от! Давай, вставай сам, нечего реветь, не маленький уже.

Потом в садик идешь. И тут тоже поворотный момент присутствует – дали стишок на утренник разучить или не дали. Вот ты думал, можно воспитательнице язык показывать или у других детей игрушки отбирать? В принципе, конечно, в тюрьму за это не посадят, но и стишок прочитать не дадут! Скажешь, ну и ерунда? А вот и не скажи! Это знаешь… с чем бы сравнить? Вот – это как тест: можно тебя перед людьми показывать или сиди-на-стульчике-ручки-на-коленочки. Все! Тут, как говорят, жребий брошен, вопрос твоей дальнейшей судьбы решен. Вот ты еще маленький такой, в костюме зайчика там или мушкетера, стоишь, подарка от Деда Мороза ждешь, а твоя судьба была решена в тот момент, когда воспитательница сказала: «Нет, Томаткину мы стишок про елочку доверить не можем! Он на прошлой неделе нянечку компотом облил!» Тебе в целом нет до этого дела. Гораздо сильнее волнует, каких конфет в подарке окажется больше – шоколадных или карамелек этих дурацких. А все уже свершилось. Испытание славой и общественным признанием не состоялось. И состоится ли в будущем – неизвестно. Потому что те, кто показывает язык и обливаются компотом – сидят на стульчике, а яркая, послушная, артистичная Любочка читает стишок! Вот увидишь, ей потом и в школе доверят, и грамоту дадут, и в характеристике укажут, она поступит в театральный институт, станет знаменитой артисткой и снимется в жутко дорогом блокбастере. А тебе билета в кино не достанется. Так что запомни: компот – только в себя! И за языком следить не забывай.

А потом, разумеется, школа! Купят тебе ранец, будет на нем веселый заяц нести карандаш. Или Гарри Поттер на метле лететь. В моем представлении, заяц, конечно, лучше, человечнее как-то, его хоть съесть можно. А с Поттера этого чего взять? Мало того что колдун, так еще и иностранец! Хотя, конечно, вот этого конкретного зайца лучше не есть: он и с виду милый, да и нарисованный. В общем, будет тебе ранец. Или рюкзак. А в нем куча полезных вещей: штангенциркуль, транспортир, динамометр, фломики, конечно, 24 цвета, ну и альбом для рисования – это само собой. И вот послушай меня сейчас внимательно: если планируешь стать хорошим человеком, не вздумай заснуть над «Муму»! В этой книжке рассказывают, что такое праведный гнев, в жизни может пригодиться.

Еще обычно в это время случается первая любовь. Полезная в целом штука. Ну, там, знаешь, томленье чувств, тренировка сердечной мышцы, воображение развивает, поэтические способности. Ну, что еще? Может, подраться из-за нее придется пару раз, это тоже не без пользы, вдруг да и боксером станешь, Мухаммедом Али, ага. И в школу, опять же, хочется ходить – она же там. Сидит на соседнем ряду, делает вид, что не догадывается, как ты на нее смотришь. Имей в виду – догадывается. И на переменке с подружками если хихикает – это точно над тобой! И учись, как следует, обалдуй, тебе еще в институт поступать!