Шоколадница

Джавид Алакбарли

Шоколадница

Тем летом у меня умерла бабушка. Это был единственный человек в нашей семье, кого я по-настоящему любил. Она была частичкой меня самого. Моей лучшей частичкой.

О её чувствах ко мне я ничего рассказать не смогу. Так много слов я просто не знаю. А знаю лишь одно. Если и есть, где то в мире, любовь безграничная и бесконечная, то это, конечно же, по-моему, была любовь моей бабушки ко мне. Именно её любовь способствовала тому, что всё мое детство и вся моя бесшабашная юность прошли в том замечательном мире, который она для меня выстроила.

Она была мудрой женщиной и великим мистификатором. Благодаря ей я верил в то, что где-то высоко в горах на Шахдаге живёт Шахта баба, т.е. Дед Мороз. Письма и подарки от него регулярно в наш дом приносил почтальон. Я лично сам расписывался в их получении и был страшно горд тем, что все мои просьбы он в точности исполнял. Для меня это означало ещё и то, что я весь год, по мнению Деда Мороза, был хорошим мальчиком. Но я-то сам знал, что это не сосем так. В то что не обо всех моих шалостях ему сообщили, я видел ещё одно проявление бабушкиной заботы обо мне.

Бабушка смогла мне внушить, что каждая из четырёх недель перед праздником весны имеет особое символическое значение. В первую неделю – от спячки пробуждается вода, во вторую неделю – мы все получаем мощный заряд солнечной энергии, в третью – ветер всюду разносит тёплый воздух. И, наконец, в последнюю неделю – от зимнего сна просыпается земля. И только после всего этого может наступить весна. Все ритуалы Новруза для меня до сих пор преисполнены моих детских воспоминаний. Словом, бабушка не отмахивалась, как все взрослые, от меня, а делала всё, чтобы выстроить для меня целый каскад ступенек, ведущих меня из моего детства во взрослый мир.

Благодаря ей, все мои желания начинали обретать реальность ещё до того, как я сам мог понять, чего же я хочу. Благодаря ей я научился слушать своё внутреннее «я» и чётко осознавать, чего же я категорически не хочу. А ещё, начав осознавать это, я научился это озвучивать и не позволять никому навязывать мне те решения и поступки, которые идут вразрез с моими желаниями. Именно благодаря ей, я стал таким, какой я есть.

Мои дни рождения, Новый год, Новруз байрам, начало и завершение дачного сезона – всё это, да ещё и кучу вещей в придачу, бабушка умела превращать в настоящий праздник. Со своими героями и антигероями, со своими традициями и правилами нарушения этих традиций, со своими яркими образами и запоминающимся запахами. Словом, она умела выстраивать вокруг меня некоторую псевдореальность, в которой она была сценаристом, режиссёром, актёром…В общем-то, всем. Она была настолько талантливым человеком, что разницу между этим вымышленным миром и реальной жизнью, я почти не ощущал.

Мои родители были далеко. Да и когда они жили в Баку, с бабушкой они не очень ладили. Считали, что, я вырос фантазёром и мечтателем, благодаря её дурацким методам воспитания, в которых вымысел и действительность имели равные права на существование. Бабушки не стало. Но никому не под силу оказалось уничтожить всё то, что она в меня вложила, Даже моим родителям. Иногда, в пылу наших споров, они уверяли меня, что хоть бабушка и умерла, но она продолжает жить внутри меня. В первый раз, услышав это, я был предельно шокирован. А потом подумал, что если даже это так, то это, в конце концов, не так уж и плохо.

От бабушки мне достались не только воспоминания, но и прекрасная квартира на пятом этаже пятиэтажной сталинки. Трёхкомнатная, с добротной старинной мебелью и неплохим ремонтом. Меня радовало и то, что у бабушки над её пятым этажом был сооружён ещё и шестой этаж. В своё время она, каким-то чудом, смогла переоборудовать чердак дома в приличную мансарду. И, конечно же, я обустроил там свою мастерскую.

Я рисовал с детства. У меня никогда не возникало вопросов на тему о том, кем я стану, когда вырасту. Ответ был только один – художником. В тот год я поступил в Суриковский инстинут. Вернулся в Баку на неделю, чтобы собрать свои вещи и уехать на учёбу. Всеми мыслями я был уже в Москве. Оставалось переместить туда только моё бренное тело. Всего семь дней в родных местах и можно будет поселиться в городе моей мечты. Учиться. Учиться рисовать. А ещё просто рисовать то, что хочется рисовать. До одури, до беспамятства, до мельтешения чёрных точек перед глазами. Как я и мечтал.

Тем вечером, сразу же из аэропорта, я поехал в бабушкину квартиру. Взлетел на пятый этаж. Когда попытался открыть дверь, передо мной вдруг возникло какое-то странное существо. Это была девочка. Худенькая-худенькая, тоненькая-тоненькая, с личиком просто неземной красоты. Ей от силы было лет десять. Я сразу догадался, что, видимо, это девочка живет в соседней квартире. Она мне сообщила, что родителей нет дома. В квартире же нет света, а ей очень страшно сидеть одной в темноте. Мне не хотелось заходить в чужой дом и пытаться включить там свет. Она тоже не горела желанием заходить в мою квартиру. Лишь попросила меня не закрывать входную дверь. Скудный свет из моей прихожей освещал её изящную фигурку. Я, почему-то хриплым шёпотом, спросил у неё:

– А можно я тебя нарисую?

– Можно. Кстати, я Эльмира. Но все, почему то, зовут меня Мирра.

Картон, уголь и ровно пятнадцать минут времени. Немного мастерства и это почти нереальное, невесомое, неземное существо уже обитало у меня на куске картона. Очень было похоже на те рисунки, где художники- фантазёры пытаются рисовать эльфов. И ещё почему-то этот рисунок очень напоминал мне мою бабушку. То ли взглядом, то ли поворотом головы, то ли какими-то чертами лица. А скорее всего, какой-то особой аурой, окружающей эту девочку. Именно она создавала у меня иллюзию того, что в это чудное создание вселилась душа моей бабушки. Умом я понимал, что это чистейшей воды бред. Но та пара взглядов, которые бросила на меня эта соседка, были точь-в -точь такими, как когда-то у моей бабушки. Я гнал эту мысль прочь, пытался избавиться от ощущений об удивительном сходстве, но всё это, поневоле, как-то осело где-то глубоко внутри меня. В подкорке.

Портрет ей понравился. Она его пристально разглядывала, когда появились её родители. Очень вежливо они поблагодарили меня за то, что я успокоил их девочку. Так и не успев толком познакомиться, мы, фактически, уже распрощались. У меня же остался рисунок. И какое-то светлое ощущение того, что нечто, не до конца мною понятое, но безусловно прекрасное, появилось в моей жизни.

Через неделю я уехал. Приезжал в Баку на каникулы. Летом и зимой. В такие дни я жил в бабушкиной квартире. Правда, говорил всем, что я живу у бабушки. Ничего не уточняя, не говоря, что бабушки уже давно нет на белом свете. Рисовал. А ещё валял дурака. Устраивал пьянки со своими друзьями. Иногда ко мне захаживала Мирра. Уже не шарахалась от меня и без страха заходила в мою квартиру. Я угощал её шоколадом и рисовал. А ещё кормил. Заказывал большую пиццу для себя и маленькую для неё. Моя пицца всегда была с разными и всякими там изысками. Она же признавала только свою любимую «Маргариту». Она росла, менялась, взрослела. Неизменными оставались лишь две вещи: её привычка объедаться у меня шоколадом и моё желание рисовать её портреты.

* * *

В детстве самым любимым предметом в бабушкиной квартире для меня была железная шкатулка. Она была очень старая. Странно, но со временем, это изображение на крышке шкатулки, так и не потеряло для меня своей волнующей притягательности. Мне было пять лет, когда бабушка объяснила мне, что там изображена женщина с картины «Шоколадница». По мере того, как я рос, она преображалась из чудо-волшебницы, готовящей шоколад и какао для хороших мальчиков, в героиню love story. Бабушка не жалела слов, описывая ситуацию, когда вошедший в венскую кофейню знатный господин был настолько поражён красотой этой девушки, что влюбился в неё и женился на ней. А потом даже заказал художнику Лиотару её портрет. Это был бабушкин вариант истории шоколадницы. В биографиях же Лиотара описывались несколько иные варианты того, кто же была эта девушка и каким образом появился этот портрет. Но факт оставался фактом. Портрет был. Я сам любовался им в Дрезденской галерее. И в те минуты прекрасно понимал, почему Лиотара всегда называли живописцем королей и красивых женщин.

А ещё Лиотар ухитрился сделать фантастическую карьеру дизайнера и рекламщика. Правда, уже после своей смерти. Какая-то американская фирма по производству шоколада выбрала из множества работ именно «Шоколадницу» Лиотара и разместила её на своих коробках. Так, «Шоколадница» пришла в каждый американский дом и сделала эту работу одной из самых узнаваемых в мире. Каким образом она ухитрилась попасть даже в бабушкин дом, так и осталось для меня загадкой. Пока была жива бабушка, я этим не интересовался и ничего не спрашивал. Потом бабушки не стало. Спрашивать уже было не у кого.

В детстве я был уверен, что эта шкатулка обладает таким волшебным свойством, что наполняется сама по себе. Даже, если вечером я съедал все сладости из неё, то утром она всегда была полна. Теперь я сам пополнял эту шкатулку. Волшебства уже не было. Я понял, что коробка не наполняется сама по себе. Удивлялся лишь одному – почему сладости из неё перестали быть столь же вкусными, как в те времена, когда ещё была жива моя бабушка. Парадоксально, но факт.

Жизнь шла своим чередом. Каждые каникулы я угощал Мирру конфетами и даже начал называть её шоколадницей. А она величала меня дядей Теймуром. И всё спрашивала:

– Зачем ты всё время рисуешь меня?

Объяснить это ей было слишком сложно для меня. Я чётко понимал лишь одно. Как только она входила в мой дом, забиралась с ногами в массивное бабушкино кресло и утыкалась в свой ноутбук, то у меня на душе тут же становилось предельно комфортно. Она могла уходить и приходить вновь, делать у меня свои домашние задания, пить чай или поедать конфеты. Мне было абсолютно всё равно, что делает она. Одно её присутствие в этом доме наполняло его ощущением какого-то невиданного спокойствия. Мне сразу же становилось хорошо. Даже когда я находился на шестом этаже и не мог её видеть, я всегда ощущал её присутствие.

А ещё Мирра обожала бабушкины старинные часы с боем. После смерти бабушки я старался их не заводить. Причина была проста. Заведя их, я забывал остановить их на ночь, а потом их бой и громкое тикание напрочь прогоняли мой сон. Мирра же никогда ничего не забывала. При ней часы оживали, а после её ухода замирали. Я посмеивался над ней и говорил, что сердце этого дома запускается с её приходом и замирает после её ухода. Её звонкий, как колокольчик, смех был мне наградой за столь изысканный комплимент. Хотя, навряд ли Мирра так воспринимала это. Всё же, наверное, ей ещё никто и никогда так не льстил.

Я чётко осознавал одно. Пока она была рядом, мне было хорошо. И это хорошее предопределялось иллюзией того, что Мирра возвращает в этот дом ту атмосферу, которая здесь была тогда, когда жива была бабушка. Хмурыми московскими днями, я часто вспоминал эту, залитую солнцем квартиру и эту хрупкую девочку, всю сотканную из чего-то настолько светлого и чистого, что в её существование, порой, мне плохо верилось. Как великий циник, я иногда поддразнивал сам себя тем, что убеждал себя в том, что я всё это выдумал. И девочку, и её схожесть с моей бабушкой и то, что она умеет, каким-то непостижимом образом, возвращать в моё холостяцское жильё атмосферу покоя и праздника.

Институт я закончил. Но всё ещё не мог решить, что же буду делать дальше. Пора было определяться. И самое главное понять, что на метание между двумя городами у меня уже не хватало. Я, как все эксцентричные люди, бросил монетку. Жребий выбрал Баку. И я полетел именно туда. В город, в котором солнце и ветер правили бал.

Проснувшись рано утром, я отправился в ближайший супермаркет. Когда вновь взлетел на свой пятый этаж, то увидел Мирру. Заплаканную. И продолжающую плакать. Почему-то не у себя в квартире, а прислонившись к моей двери.

– Что случилось? И почему ты здесь, а не у себя дома?

Она не могла отвечать. Рыдания душили её. Я помнил её совсем девчушкой. Как она играла в классики. Как смешно болтались из стороны в сторону её косички. Но я никогда не видел её плачущей. Пока она взрослела и хорошела она могла максимум нахмурить свои брови и сморщить свой нос. И никакие неприятности никогда не вызывали у неё слёз. А ещё я помнил, что когда в прошлом году, я приезжал сюда, это уже была сформировавшаяся юная девушка. Теперь же я видел перед собой просто красавицу. И она не просто плакала. Она была в отчаянии. Видимо, на неё свалилась какая-то беда, которая просто раздавила её. Я тихонечко спросил у неё:

– Хочешь пойдём ко мне? Может выпьешь чаю и успокоишься?

Она не возражала. Прошло, наверное, больше часа пока она, наконец то, перестала плакать. Вот тогда она и сообщила мне, что жизнь её загублена и что ей лучше всего исчезнуть с лица земли. Да ещё не показываться больше на глаза родителям, родственникам, друзьям, подругам. Словом, никому из тех, кого знает она и кто знает её. Из обрывков того, что она смогла мне рассказать я понял, что девочка беременна.

– Сколько же тебе сейчас лет?

– Через неделю будет 18.

– И что же он? Вернее, где же он?

– Он дал мне деньги на аборт. И ещё назвал дурой. Сказал, что мне давно пора повзрослеть и научиться нести ответственность за свои поступки.

– Что же ты будешь делать?

– Наверное, умру. Только вот малыша жалко.

– Но ведь можно же что-нибудь придумать? Конечно, не в плане того, чтобы помочь тебе умереть.

Из выданной мне скудной информации, я понял, что отец этого малыша был мне знаком. У нас во дворе была хорошая спортивная площадка. Все ребята с окрестных дворов собирались здесь, и я хорошо помнил его по футбольной тусовке. Он был постарше меня на пару лет. Сразу после школы уехал учиться в Лондон. Страшно гордился тем, что кончил там какую-то крутую школу экономики. Но я и не подозревал, что он уже вернулся в Баку. Последний раз мы встречались с ним в Стамбуле на какой-то выставке. Он, как всегда, с присущим ему гонором, обронил, что возглавляет там филиал какой-то солидной компании.

Мне удалось кое как успокоить Мирру. Попутно я выяснил, что её родителей сейчас нет в стране. Они были настолько погружены в свою профессию, что в отличие от моих родителей, с 16 лет дали девочке полную свободу. Сбрасывали ей какие-то деньги на жизнь и считали, что она может и должна жить так, как ей хочется. Всё учли. Кроме одного. На такую « Красную шапочку» всегда найдётся свой « Серый волк» .

– Давай-ка иди домой. Успокойся. Приходи ко мне завтра, часиков в шесть. Думаю, к этому времени что-нибудь прояснится.

Выяснять мне надо было многое. Ведь я знал, что этот псевдопоклонник Мирры был благополучно женат на дочери известного бизнесмена и воспитывал двоих девочек. Интересно, знает ли об этом она? Утром я узнал, где находится его бакинский офис и отправился туда. У офиса было аж три входа. Один был для простых посетителей, другой – для сотрудников, а третий для него – самого-самого крутого «биг-босса». Именно этот вход тщательно охранялся. В глаза бросались три кордона. Сначала это были обычные полицейские, потом телохранители и только затем два личных помощника. Значит поговорить лично, навряд ли, мне удастся. Ведь очевидно же, что у меня нет ни единого шанса просочиться сквозь эту выстроенную систему защиты покоя и интересов этого бесценного кадра. В общем, эта смесь супермена и менеджера в одном флаконе ухитрилась соорудить вокруг себя целую защитную линию, достойную того, чтобы попасть в учебники по военному искусству. Не пробиться.

А ещё я выяснил, что на обед он обычно уезжал в пафосный ресторан с национальной кухней. Брал там отдельный кабинет. Практически, укладывался в отведённый ему, по всем писанным и неписанным правилам, регламент. Его всегда сопровождала секретарша с хорошеньким личиком и рабочими губами. Почти идеал секретарши. Я просто пообедал в том же ресторане. Не пересекался с ним даже взглядами. Всего-навсего проникался пониманием того, что этот фрукт мне не по зубам.

Я честно пытался всё ещё раз переосмыслить. Анализировал, размышлял, делал какие-то выводы. Конечно же, этот парень хорошо говорил на нескольких языках. С точки зрения нашей новой молодёжи, был прилично образован, понимал толк в экономике. Очевидно, что он воспринимал любые знания исключительно сквозь призму того, можно ли их превратить в инструмент зарабатывания денег. От него просто пахло деньгами. Так же, как от других, пахнет потом или парфюмом. Это был такой типичный образец молодого мужчины, порождённого нашим временем и нашим обществом.

Но при этом, в человеческом плане, он не переставал быть засранцем. Для него девочки, типа моей шоколадницы, всегда были, всего-навсего, привлекательным свежим мясом. Ведь когда секс без любви, а трах без удовольствия, то хочется именно общения с такими чистыми девочками. Мальчику, видимо было просто скучно, вот он и поимел Мирру. То, что она была невинна, купилась на его сладкие речи и рискнула раздвинуть ножки перед ним – это были её проблемы. Обычно такие самцы, сразу после завершения сексуальной игры, нажимают кнопку «delete» и выбрасывают из памяти всякую информацию о таких девочках- однодневках. Получается, что нечего мне с ним и говорить. Так же бесполезно его к чему-то призывать. Такие люди живут в абсолютно другой реальности. Им так комфортно. Мы там жить не можем. Не хватит кислорода. Да и многого другого.

Но, если с ним мне было всё предельно ясно, то с Миррой всё было с точностью да наоборот. Очевидно, что девочка переживала жуткую трагедию и была абсолютно одна. Из опыта общения с ней, я знал, что у неё, практически, нет близких подружек. Её родители в рамках какого-то проекта «Врачей без границ» были где-то очень далеко и помочь ей не могли. А помочь надо было здесь и сейчас.

Поэтому взял себя в руки и попытался понять, что я в состоянии сделать и в чём может заключаться моя помощь. Думать-то я думал, а сердце ныло. Ведь думал я не только о том, что нам делать, но и о том, как порой судьба ломает таких юных девочек, превращая их чистые помыслы в грязь. Как их мечты предают их. Как какие-то засранцы подрезают им крылья и они перестают летать во сне и наяву. А ещё я очень боялся, что я попросту не выдержу всей тяжести того груза, который я готовился взвалить на свои плечи.

А ещё я пытался понять отчего у меня так тревожно в груди. Конечно то, что моя маленькая Мирра стала женщиной, причём, женщиной настолько мерзкого создания было настоящим шоком для меня. Для меня она по-прежнему оставалась маленькой девочкой. Ангелом – хранителем моего дома. Я не видел в ней женщину. Прежде всего для меня это был доверчивый ребёнок. Ребёнок, которого так легко обмануть и предать.

* * *

Вечером пришла Мирра. Она немного успокоилась. Но выглядела всё равно ужасно. Просто была вся зелёная. Не успев появиться, тут же сбежала в туалет.

– Тебя тошнит?

– Всё время. Боюсь есть. Всё, что съем, просится наружу.

– Надо подумать о том, чем тебя кормить. Видимо есть какие-то диеты. А может быть, мы просто, путём проб и ошибок, выясним, что же способно задержаться в твоём желудке. Ну, и , наконец, надо понять что же нам делать дальше.

– Не знаю. Просто понятия не имею.

– Ты закончила первый курс?

– Да.

– Может стоит взять академический отпуск? На год. Сегодня пятница. На субботу и воскресенье я хочу поехать в Шемаху. У меня там дом и мастерская. Если захочешь, можем съездить вместе. А в понедельник я мог бы сходить с тобой в университет.

Сказать-то я сказал, но не подумал, что моя дурацкая борода и вечно помятые джинсы, будут выглядеть в среде университетской профессуры не совсем презентабельно. С этим что-то надо было придумать. Тут я вспомнил про старого друга моего отца, работающего в университете. Нашёл его координаты. Созвонился. Он замучил меня своими вопросами о том, как поживает мой отец, что нового у меня и т.д. Я всё вытерпел. Пытался отвечать. Нашёл паузу в его сладких изъявлениях того, как же он уважает нашу семью и моего отца, и объяснил цель своего звонка. Он пообещал в понедельник с утра забрать Мирру прямо из дома и помочь ей в решении всех её вопросах. Мне стало чуть легче. Оставалось только заставить Мирру что-то съесть и увезти её на эти выходные в горы.

Ночью мне снилась бабушка. Она гладила меня по голове и приговаривала:

– Какой же ты дурачок у меня. Но такой хороший дурачок. Не бойся ничего. Всё у тебя получится.

– Перестань гладить меня по голове. Я уже не маленький мальчик. Я взрослый мужчина. Не надо меня жалеть.

– Кто знает.

Этот сон меня успокоил. Наполнил какой-то уверенностью в том, что всё делаю правильно. Утром же, почему-то, я чувствовал себя предельно собранным. Как человек, который принял какое-то очень важное решение и уже пойдёт до конца в своём желании осуществить его. Но вся проблема заключалась в том, что я плохо себе представлял то, что же я решил.

В то дальнее, шемахинское село мы ехали очень весело. У меня в машине был абсолютно дурацкий музыкальный микс, включающий в себя народные песни, немецкую группу «Рамштайн», российский «Сплин», раннего Магомаева…Мирра во всё горло подпевала любым мелодиям. Дурачилась всю дорогу. На въезде в Шемаху нам удалось очень вкусно поесть. Да ещё взять с собой еду на ужин.

– Ты же понимаешь, что нам будет очень сложно, если мы останемся в городе. Будем жить в деревне. Я буду работать, как-нибудь прокормимся. Родишь ребёнка. Будем его воспитывать. Поженимся, чтобы у мальчика была настоящая семья.

– Как поженимся?

– А у нас разве есть выход?

В Шемахе у меня была замечательная летняя мастерская. А ещё сад. И фантастический вид на окрестные горы. Домик мой располагался на отшибе. Когда-то он принадлежал моему деду. И этим предопределялось то, что все жители этой деревни считали меня родным и близким человеком. Словом, мне здесь всегда были рады. Да и мне самому было предельно комфортно в этом месте.

Когда я вошёл со своей предполагаемой будущей женой в мастерскую, то подумал, что она испугается такого нагромождения холстов, накопившегося слоя пыли, песка и всего того, что является нормой для холостяцкого жилья. Тем более жилья художника. Но, к моему удивлению, она лишь спросила, где можно набрать воды и взять швабру.

– Подожди, успеешь. Сначала надо поехать за продуктами.

А дальше началась сказка. Ведь обычно, приезжая в мастерскую, я просто работал. Ничего не замечал, даже если рисовал на природе. В этот раз, эти два дня были наполнены прекрасными пейзажами окружающих мест, горным воздухом, вкусной едой и ещё множеством мелочей, просто доставляющих удовольствие. Ну ещё и нашим общением. Мирра много рассказывала о своём детстве. Когда она сообщила мне, что её отец, хоть и родился в Баку, но родом из Шемахи, я, в шутку и всерьёз, начал называть её «шемаханской царицей». На мои шуточки, начинающиеся со слов:

– да, шемаханская царица,

– как изволите, шемаханская царица,

– всё исключительно для вас, шемаханская царица,

Она отвечала звонким смехом. Отшучивалась.

– Я не могу быть шемаханской царицей. Она была красива, умна, коварна. А я же просто дурочка.

      Как же я был доволен тем, что Мирра, наконец, стала выходить из своей жуткой депрессии. Прежде всего меня, конечно же, радовало то, что она, наконец-то, стала нормально есть. Токсикоз прошёл. Мы много ходили пешком. И каждая мелочь вокруг нас вызывала у неё неподдельный интерес. Не сговариваясь, мы не затрагивали какие-то темы, связанные с беременностью и её горе-любовником. Да, и вообще, мы не говорили о том, о чём в, действительности, не переставали думать. Мы просто дурачились, гуляли по горам, восторгались тем, как же здесь красиво. Радовались, увидев зайца, удирающего от нас. Ели пожаренную на углях кукурузные початки. Или пробовали свежий сыр с горячим хлебом на пороге дома нашей соседки. Словом, два дня пролетели как один миг. Надо было возвращаться в город.

* * *

В понедельник решился вопрос с её академическим отпуском. Спасибо другу отца. Он нам очень помог. Я позвонил и поблагодарил его. Скрупулёзно подсчитал сколько же у нас денег. Оказалось, что не очень густо, но на ближайший месяц хватит. Можно было уезжать в Шемаху на летние этюды и выстраивать дальнейшие планы. Но всё сложилось так, что сама жизнь внесла свои коррективы в то, что я намеревался делать.

Вечером мне позвонили и предложили работу. По моим меркам, за всё это платили просто фантастические деньги. Я конечно же, согласился. Рассказал обо всём Мирре. Попросил её посидеть эту недельку дома. Во мне почему-то сидел жуткий страх, что стоит ей где то показаться, даже просто у нас во дворе, как произойдёт что-то ужасное и непоправимое. Мирра твёрдо обещала мне, что она будет хорошей девочкой, всё вовремя будет делать, пить свои витамины, смотреть фильмы, читать книжки из моей библиотеки и постарается не скучать. И ещё я, как параноик, вручил ей новый телефон:

– Постарайся не говорить по старому номеру.

– Хорошо.

Моя новая работа заключалась в оформлении только что построенного ресторана. Мне достался зал «Низами». Собрав немыслимое количество средневековых миниатюр, я целиком погрузился в работу. Работал, практически, без перерывов. Ночевал в привезённом из дома спальном мешке. Умом я, конечно, понимал, что это всего лишь подработка, но сердцем никогда не воспринимал то, что я делаю, как халтуру. Грубо говоря, я должен был отработать здесь просто как обычный маляр. В сущности, ведь всего-навсего нужно покрыть стены этого ресторана огромным количеством краски. Но, в результате всего этого, на стенах должны были ожить все герои знаменитых поэм Низами. В моём случае, труднее всего было понять, где должна проходить граница между работой маляра и творчеством художника. И, раз я дал согласие, то работу надо было сделать достойно. Весь вопрос заключался в том, как же сделать её так, чтобы за неё мне не было стыдно.

Мне было шесть лет, когда бабушка повела меня в гончарную мастерскую, неподалёку от рынка. Мне она показалась жилищем волшебника. Когда мы вошли, мастер, как раз, доставал из печи только что обожжённые горшки. Он тут же их сортировал. Оставлял только те, которые, с его точки зрения, были безупречны. И по цвету, и по форме. Все остальные он сложил в какую-то тележку, поднял тяжёлую деревянную лопату и начал их разбивать. Тут я не удержался:

– Зачем вы это делаете? Лучше отдайте их нам.

– Я мастер. Хороший мастер. И я не могу позволить, чтобы из моей мастерской выходили на свет такие вот уродцы. Я просто обязан их разбить.

Хотя я и был просто маленьким мальчиком, но я понял, что мастер преподал мне прекрасный урок того, что такое настоящий труд. Плоды человеческого труда всегда должны быть достойны того, кто даёт им путёвку в жизнь. Иначе жизнь до краёв может наполниться таким уродством, что станет просто невыносимой. Урок мудрого мастера я запомнил на всё жизнь. Крепко запомнил.

Вот и в этом ресторане я трудился на совесть. Практически, десять дней не выходил отсюда. Лишь один раз в день заезжал к Мирре, чтобы завезти продукты, удостовериться, что с ней всё в порядке и покопаться в своей библиотеке, выискивая информацию о творчестве Низами.

Хозяин ресторана застал меня за работой поздно вечером. Я практически уже всё закончил. Он был просто ошарашен тем, что увидел. Восторг его был безграничен. Пока другие художники только-только расчерчивали пространство и определяли контуры будущей работы, я уже всё успел сделать. Он на радостях вручил мне тройной гонорар. И ещё взял с меня обещание, что когда я вернусь из Шемахи, то обязательно помогу ему с его новым проектом.

Мне он очень понравился. В этом человеке чувствовалась широта души. И дело было совсем не в том, что у меня на руках оказалась такая сумма денег, о которой я и не мог мечтать. Ведь, как всегда, и бог, и дьявол скрыты в деталях. Именно детали подсказывали мне, что этот человек не так прост, как кажется. К тому же у него была такая позитивная аура, которая позволяла выстраивать с ним конструктивные отношения. Словом, этот Эльман оказался прекрасным работодателем. Намного лучше, чем я предполагал.

Домой я летел на крыльях. Полученных денег с лихвой хватало на несколько месяцев жизни в Шемахе. Да ещё оставалось на холсты и краски. Придя домой, я долго рыскал в старых шкатулках бабушки, которые когда-то свалил в кучу после её смерти. Наконец-то, нашёл то, что искал. Это было скромное кольцо, исполненное на серебре. Мой дед, когда-то много лет тому назад, подарил его бабушке. Здесь был хороший добротный камень. Конечно, это был не бриллиант, а всего лишь алмаз.

На этом кольце лежала память о тех временах, когда каждый ювелир пытался отразить в своих изделиях частичку самого себя. Все-таки это была та филигранная работа, секреты которой передавались из поколения в поколение. Ну, ещё это была память о бабушке. Ниточка, тянущая из моего детства. Ведь родительская любовь – это не всегда благословение. Иногда она становится тяжким грузом и давит на нас. Именно благодаря моей бабушке, я не чувствовал себя ребёнком, задавленным грузом родительских требований. Своей любовью она защитила меня. Не позволила отцу с матерью превратить меня в объект реализации своих когда-то нереализованных амбиций.

* * *

Уже одно это прикосновение к бабушкиным украшениям пробудило во мне массу воспоминаний. Самым ярким из них являлся, конечно же, разговор на поминках моего деда, случайным свидетелем которого, я оказался. Практически, все кто пришёл к бабушке выразить своё соболезнование уже разошлись. Оставалось всего несколько человек. Среди них выделялся высокий седой мужчина, который попросил бабушку выслушать его. Почему-то я думал, что разговаривать они будут в прихожей. А они прошли в гостиную. Откуда было мне, пятнадцатилетнему подростку, было знать, что я услышу нечто такое, что просто поразит меня. Я вошёл в эту комнату ещё до них и устроился в том самом глубоком бабушкином кресле, в котором потом так любила устраиваться Мирра. Из-за похорон я не спал всю ночь и мечтал вздремнуть.

Они не заметили моего присутствия. По мере того, как услышанное поражало моё воображение, я старался всё глубже врасти в кресло и остаться незамеченным. До конца жизни бабушки я так и не признался ей, что был свидетелем этого разговора. Он меня сразил наповал. Я, молодой дурачок, был уверен, что любовь – это всегда удел молодых. Как же я ошибался. Этот седой мужик начал разговор с бабушкой почему-то с очень жёстких обвинений:

– Что же ты его не уберегла? Как же ваши обеты? Как же ваши прекрасные планы? Если уж вам было предначертано жить долго и счастливо, то почему вы не умерли в один день? Почему же ты отпустила его одного?

Бабушка вначале просто молчала. Потом она мягко, почти что ласково, сказала:

– У тебя всё? Спасибо, что пришёл. Спасибо за соболезнование. Я и не надеялась, что ты, настолько занятой человек, найдёшь время для нас ,простых смертных, и соизволишь здесь появиться. Я очень благодарна тебе. И как бы ты ни старался ужалить меня, я знаю, что ты мне искренне сочувствуешь.

А потом я услышал звук поцелуя. И слова бабушки.