Похожее на сны

Очень быстро мы оказались в баре. Тут мужчина первым делом снял куртку, спросил, где находится гардеробная или стоят вешалки. Я развел руками от такого вопроса и лишь через пару секунд вспомнил, что не способен теперь точечно выражаться с помощью жестов. Но мужчина уже плюхнул свой зад на стул, повесил куртку на спинку и, как барон, расселся за столом. Я присел напротив него, готовый продолжить разговор, а мужчина заговорил, не дожидаясь меня:

– Не вижу смысла медлить, оглашаю условия договора, – с усмешкой произнес мужчина. – Хочу коньяк. Шоколадный коньяк! Немедленно! Позовите сюда этих проклятых холуев!

Он застучал пальцем по столу. Я вновь почувствовал некий трепет перед этим человеком. Я бросился искать глазами Павла. Барная стойка оказалась пустой. В зале не было ни Лизы, ни других официантов. Мне срочно был нужен любой из них. Быть невидимкой и шастать по бару – затея плохая. Я переключил внимание на моего нового, нетерпеливого в вопросах выпивки товарища и тут же увидел спасение. В нашу сторону двигался Павел. Его лицо теперь отдавало спокойствием. Потрясения случаются, а работа идет, – подумал я, не отводя взгляда от Паши, который вот-вот нависнет над нашим столиком, подобно грозовой туче на небе в ясный солнечный день.

– Паша, снова привет! Познакомься, это мой новый друг. Он поможет мне перестать быть невидимым. Представляешь!

Я ощутил нелепость ситуации. Знакомить людей, когда не знаешь имени одного из них! Стало неловко. Я посмотрел на мужчину, который сидел, состроивши недовольную гримасу и, пялился на меня. Его взгляд пустил холодок по моей спине, заставил биться сердце сильнее. Мотор в груди громко застучал. А я наконец-то услышал Пашин голос.

– Очень приятно. Хотите чего-нибудь из бара?

Я сразу вспомнил про желание мужчины и заговорил:

– О да. Выбор будет необычный, никакой не вермут! Дело в том, что мой друг согла…

– Я хочу шоколадный коньяк, – делая паузу перед каждым словом, произнес мужчина.

– Хорошо. Сколько рюмок принести?

– Одну. Для моего друга, – сказал я, уставившись на ножку соседнего столика.

– Из шоколадного коньяка есть лишь Шустов. Бутылка пол-литра. Шестьсот пятьдесят рублей.

Я тут же вспомнил, что изрядную часть денег потратил на утреннюю выпивку. На коньяк не доставало. Вопрос был щепетильный. Я принялся его решать:

– Паш, у меня с утра было всего семьсот рублей. Давай остальное на днях занесу.

Паша поглядел на меня. Его лицо приняло задумчивое выражение, уголок губ поднялся с правой стороны, глаза прищурились. Павел пару секунд подумал и сказал:

– Ладно, только, будь добр, раньше пятницы занеси. Я в кассу из своего кошелька положу. У нас, как понимаешь, строго с этим, но ради тебя могу сделать исключение и помочь. Сейчас принесу бутылку и стопку.

Паша потопал к бару. Я радостно улыбнулся, блаженно выдохнул и обратился к мужчине:

– Подождите чуть-чуть. Ваш напиток уже летит!

Тень недовольства также висела над ним. Мужчина никак не отреагировал на мои слова. Сидел, скрестив руки, опустив голову к столу. Я метнул взгляд в зал, увидел Пашу, который на всех парах несся с солидным количеством горючего. Пара мгновений. Рука Паши поставила бутылку. Я протянул деньги. Он взял их и убрал в карман.

– Желаю отлично посидеть, – приятным тоном сказал Павел.

Паша удалился. Мы погрузились в тишину. И в этой совместной тишине мужчина был странен. Он всем своим видом источал непонятную антипатию то ли ко мне, то ли ко всему сущему в целом. Когда мужчина резким движением схватил бутылку, налил и махом опустошил рюмку, в нем произошла перемена. Он улыбнулся и заговорил:

– Смешно. Мы не знакомы поименно, но оказались за одним столом. Меня зовут Бруно. Мне сорок три. Я, если так можно выразиться, вольный художник. Много повидал на своем веку. Работал газетчиком, занимался редактированием текстов в конторе, теперь врачебной практикой. Разносол, как говорится. Сейчас на дому клиентов принимаю, народа мало ходит. Но на жизнь хватает. Рассказывать про детство, юность, взросление и прочую чепуху смысла не вижу. Ваша очередь. И вот от вас я хотел бы услышать и о вашем о прошлом и о нынешнем. Я ведь провожу терапию. Лишним здесь это не будет.

Я на мгновение замялся, затем медленно начал рассказывать, постепенно повышая темп:

– Я молод, мне двадцать лет. Зовут Валентин. Я из весьма богатой Питерской семьи. Мама домохозяйка. Папа – служащий в банке. От родных переехал после школы, когда в мою жизнь ворвался институт. Детство… про детство. Я был как все, чуть более популярным, чем все. Нравился людям, меня любили. Было много интересов. Во мне был некий пыл. А сейчас он куда-то пропал, и стало тяжелее.

На этом витке рассказа мужчина прервал меня, держа в руке рюмку, которую только что оторвал от губ:

– Ух. Все в тумане. Расплывчатые наклейки на бутылках за барной стойкой. У вас также было сегодня? И в другие дни? Вы же именно от тяжести душевной начали посещать подобные места?

– Да, в этом я видел спасение. Можно забыть про проблемы под бьющую в мозг эйфорию, – спокойно сказал я.

Мужчина облизнул губы и задал новый вопрос:

– Вы говорили, было много интересов в детстве. А каких? Осталась ли любовь к этим вещам по сей день?

Я ответил без колебаний:

– Мать привила любовь к литературе. Наша семейная библиотека заключала в себе вещи, которые я сумел постичь, выбросить из головы и вновь понять в другом ключе. Помню, еще нравилось рисование. При этом особняком стоял спорт. До поступления в институт увлекался баскетболом, ездил на соревнования. У родителей остались грамоты и медали. А чтение жило. И тяга к литературе иссякла лишь недавно.

Тут я замолчал, ожидая нового вопроса от Бруно. Вопрос вылетел незамедлительно.

– Значит, теперь из занятий – походы на учебу и развлечения в баре?

– Получается, – ответил я.

Мужчина покачал головой и снова завел шарманку:

– Не густо, мой друг. Валентин, вы находитесь в поиске самого себя?

Я всерьез задумался над этим. В своей голове будто попал в длинный коридор из сотни дверей. С минуту я молчал, а потом встрепенулся, вспомнив, что Бруно ждет ответа.

– В какой-то степени это так. Только есть беда. Я думаю, что я на правильном пути, но желание жить по-настоящему порой пропадает. Все валится из рук, ломается, больше не склеивается.

– Где-то слышал такую умную вещь. Чтобы достать с неба одну большую звезду, нужно сначала достать оттуда сотню мелких и каждую разбить вдребезги. Надеюсь, в вас это откликнется.

– Смотрю, вы большой любитель философии.

– Не особо. Раньше философия завлекала меня своей глубиной, воздействием на человека. Сейчас – нет. Я не пытаюсь залезть кому-то в голову. Я никакой не Юнг или Фрейд. Для меня философ – тот, кто выражается простыми мыслями, которые просто глубоко сидят в мозгу и иногда выходят наружу. Еще считаю, философ это трусливая, загнанная тигром в угол антилопа, думающая, что способна стать царем зверей.

Эти слова дали понять, что Бруно человек в какой-то мере особенный. Когда он закончил, по залу пробежал звонкий хохот и сконцентрировал внимание на себя. Сзади сидела шумная компания людей. Я повернулся и увидел тех самых, что повстречались мне у выхода из бара. Бруно злобно смотрел в их сторону. Его реакция не заставила ждать:

– Какие, однако, негодяи эти непорядочные люди! Не дают спокойно поговорить с глазу на глаз. Смеются как кони. И самое интересное, зачем они вообще сюда приходят? Выпить, потратить деньги? Это же так глупо. Каждому из них нужен лишь свой фантастический край, в котором все есть – красота и счастье. Они блуждают в нем от безысходности, каждый в собственной клетке, находящейся в подвале замка, что витает в воздухе и заключает тысячи тысяч таких же мечтательно несчастных людей. Вы же не один из них? Знаю, вы лучше! А еще мне все теперь понятно. Я проведу второй этап вашей терапии. Но не здесь. Обстановка не располагает. Как вы смотрите насчет лечения на дому?

За весь наш разговор я забыл о своей невидимости. Вспомнил только сейчас. В моих глазах теперь пылал костер надежды. Я был согласен на любое предложение Бруно. Я вверял свою жизнь и свою боль в его руки.

– Согласен на все, кроме своей невидимости, – промолвил я.

Бруно почесал голову и стал подниматься из-за стола с пустой бутылкой в руке.

– Второй сеанс терапии скоро начнется, – сказал он и протянул ладонь правой руки. – Валентин, лечение оплачено, – с улыбкой добавил Бруно, подняв бутылку коньяка кверху. – Ты же не хочешь терять ни минуты?

Я пожал ему руку, улыбнулся в ответ как можно шире. Жаль, что Бруно почувствовал лишь прикосновение моей ладони.

Бруно указал на выход и мы ринулись к нему. Наши тела через несколько мгновений покинули пределы бара. По странному особенный мужчина и молодой невидимый юноша исчезли отсюда. Только громкий смех шумной компании доносился в глубине темного помещения, окутанного вечером, слабый свет которого изредка проникал сквозь дверную щель.

На улице было холодно и людно. Я запрятался в воротник пальто от этого. Бруно стоял и смотрел налево. Он подошел к урне и, словно легкий мячик, бросил туда пустую бутылку. Затем повернулся ко мне и заговорил:

– На улице, правда, холодно, – сказал Бруно и вытащил из кармана куртки помятую красную беретку, походившую на женскую, и напялил на голову. – Но у тебя еще и другой случай. Ты боишься показаться людям. А мы пойдем по одному проспекту. В это время много народу ходит там. И чтобы терапия прошла успешно: покажи миру свое лицо! Пойдем, Валентин.

Я высунул голову, как крот из норы, пошел за Бруно. Не сказать, что мы шли быстро, он будто специально двигался не спеша. Я плелся чуть позади, пытался увильнуть от человеческих взглядов. Казалось, что люди, снующие по улице, окружают меня, хотят схватить. А я то и дело оглядывался по сторонам, словно в поисках друга, затерявшегося в толпе, и с которым у меня было назначено свидание.

Проспект тянулся и тянулся. Вдали замаячил светофор. Начал накрапывать мелкий дождик. Я чувствовал прикосновения дождя. Его капли растекались по моей невидимой оболочке. Я утер ладонью лицо и увидел, что на перекрестке, Бруно, как солдат по команде, остановился, выпрямил спину, начав что-то искать в кармане.

Он вытащил из кармана пачку сигарет, извлек оттуда одну и зажал между губ. Затем кинул на меня вопросительный взгляд, дающий понять, что огнива у него нет. Я решил помочь ему спичками. У меня был коробок. Я достал его, вынул спичку. Мы пытались зажечь сигарету, но каждая новая спичка быстро тухла. Бруно не мог раскуриться. На шестой мы прекратили это занятие. Он с грустью в глазах поглядел на меня и изрек:

– Тот, кто является невидимым и испытывает страх перед жизнью, не сможет зажечь собой других.

Потом он повернулся к дороге и зашагал быстрее. Мы перебежали ее. Бруно на секунду остановился у какого-то дворика, огляделся и лишь затем вошел в этот двор. Я не успел поглядеть на название улицы. Двор был самым типичным. Так выглядит каждый второй дворик в Питере. Стены, что впитали в себя дух Страны Советов. Их обшарпанность, доводящая до безнадеги. Желтизна, бьющая до рези в глазах. Больной старый кот в окне, смотрящий на людей. Кот. Жалкий кот. И только небо, ясное Питерское небо, давало забыть о суете вокруг. Я вертел головой туда – сюда, смотрел в окна дома, изучал силуэты и тени, порой появляющиеся в них. Задрав голову к последнему этажу самой крайней парадной, я услышал Бруно.

– Как вы могли догадаться, тут я живу.

Дверь парадной была перед носом. Бруно дернул ее. Она тотчас заскрипела. Темная парадная открылась нам. И в это темное пространство Бруно начал говорить:

– Для кого-то подъезд может стать неким обелиском свободы. Если думать над словами одного поэта, то нахождение здесь – своего рода победа. Но для меня тут тесно.

Эхо пронеслось по парадной. Топот вылетел в след. Бруно сказал подниматься на самый вверх, на пятый этаж. Мы поднимались стремительно. Раз, Два, Три, Четыре. Каждая цифра мельком пробежала по стенке, и я уже был у квартиры Бруно. Бруно какое-то время стоял на лестничной клетке. Искал свои ключи. Куртка с большим количеством карманов – вот беда. Сразу не вспомнишь, куда что положил. Когда его рука нырнула во внутренний карман, я услышал тихий звон. Бруно вытащил ключи, покрутил ими в воздухе и вымолвил:

– Приглашаю в мой врачебный кабинет.

Замок прокрутился на два оборота, и дверь медленно отворилась. Мы вошли. И как хорошо, что жильцы дома не повстречались нам в парадной, что я никому не попался на глаза.

Жилище Бруно представляло собой чисто Советский интерьер. Как двор, ничего особенного. Выцветшие желтоватые обои, непобеленный потолок. И самое жуткое – запах. Запах затхлости, напоминающий вонючую мазь, разбавленную то ли уксусом, то ли спиртом.

В квартире было много картин. Большинство их них висело в прихожей. Они все были похожи одна на другую. Кругом почти одни пейзажи. Только единственная позволяла задержать на себе долгий взгляд. В конце коридора у белой двери висела картины женщины в синем платье и аляповатом кашне. На секунду мне показалось, что с нее смотрит моя мать.

Я повесил куртку на крючок в прихожей, снял ботинки. Там, где стоял, находился порог комнаты. Я заглянул в нее, и что-то потянуло меня войти. В комнате были занавешены окна и стояло очень мало мебели: низкий столик, стул, кровать с темно-зеленым одеялом. У меня возникло чувство дежавю. Будто я здесь был раньше. Я одной рукой держался за дверной проем и внезапно ощутил прикосновение к моему плечу. Я дернул голову к Бруно. Он смотрел на меня, хлопал то по спине, то по плечу, а потом сказал:

– Нам не в эту комнату, дружище. Пойдем.

Бруно указал на соседнюю дверь, параллельно которой на другом конце коридора висел портрет некой женщины.

Мы прошли в комнату. Она дышала тем же старинным духом. Настенный ковер, где тьма-тьмущая узоров. Старые окна, через которые в холодные времена приходит ветер, воет, не дает заснуть. Эта комната была больше той, куда меня влекло. Бруно пальцем тыкнул на диван, стоящий у двери. Я тотчас плюхнулся на мягкое покрывало. Сидя, продолжал привыкать к обстановке, где мне нужно было пройти лечение от невидимости.

– Такая квартирка. Знаю, скромно. Но это не главное. Какая разница, в каком месте лечить тела и души от разных недугов? Вся суть в процессе.

– Квартира уютная. Чувствую себя тут даже спокойней, чем дома, – ответил я.

– В таком случае я начну.

Я стал с нетерпением ждать, что же будет делать Бруно. Он вперил глаза в пол, походил по кругу, поднял голову, задержал взгляд на настенных часах, висевших на правой стене над креслом. Именно в этот момент я обратил внимание на то, что прежде не ложилось на слух. Часы тикали. Прошло чуть более трех секунд. Бруно заговорил:

– Мое лечение не предполагает целебные средства: настойки, отвары, травы. Все честно и по правде. И все есть действие. Валентин, расслабься и отдайся звукам вокруг. Еще закрой глаза.

Выполнив указания Бруно, я почувствовал, как растворяюсь в тишине, которая с одинаковыми интервалами появляется, то исчезает по мере хода секундой стрелки. Такое спокойствие я ощущал, когда сидел да пил, когда ничего не тревожило душу. Но мое блаженство не было вечным. Голос Бруно вывел меня из этого транса:

– Валентин, понимаешь, что случилось? Ты услышал время. Жизнь такая вещь, что мы редко его замечаем. Время ускользает от нас в реве машин, поездов, городском шуме. И мы среди него мечемся, а оно бесследно проходит. Теперь ты знаешь, что является временем. Миг, в который можно погрузиться один раз. Погрузиться и выплыть в иное мгновение.

После его слов я будто впервые задышал полной грудью. Через мое тело словно прошел слабый электрический ток, когда я вообразил все, о чем говорил Бруно. Я хотел слышать тишину и хотел слышать его голос. А он, к счастью, не прерывался.

– Закончил вступительную часть. Приступим к первому методу терапии. Валентин, Ты говорил, литература для тебя что-то значила. Ты любил чтение. А что насчет того, чтобы не поглощать буквы, написанные кем-то, а выводить их самому? Когда-нибудь пробовал писать сам?

Он стоял, засунув руки в карманы пиджака, и произносил это. Произнесенное им погрузило меня в прошлое. Бруно прямо окатил меня холодной водой. Я вспомнил, как по ночам, еще в родительском доме, нежно прикасался к кнопкам клавиатуры, стараясь не разбудить спящих родителей. Когда в памяти всплыло то, что я выводил на своем мониторчике, я заговорил:

– Пробовал года три назад. Много читал тогда. Меня вдохновляли французы. Мечтал написать роман в духе экзистенциализма. Мне просто всегда были близки вопросы о жизни.

Я рассказал ему правду про свой писательский опыт. А Бруно нахмурил брови, повернул голову к окну. И говорить стал не сразу.

– Труха. Труха, мой друг. Камю, Сартр и эта законченная феминистка Бовуар. Да, даже этот, со сложной фамилией. Есть вещи лучше! Надеюсь, вы прекратили занятие этим, пока оно не пустило в вас корни?

Я был слегка обижен его словами. Но это же в прошлом. Я без раздумий ответил Бруно:

– Я написал две страницы, короткий план. В романе…

– Не желаю спрашивать, о чем писали. Давайте лучше проделаем следующее. Мне куда интереснее, как вы писали. У меня тут имеется тетрадка, ручка, блокнот. Не прошу многого, пару абзацев. Ведь вы что-то должны уметь, – протараторил Бруно, идущий к письменному столику и предварительно оборвавший меня.

Меня пробрал страх. Тетрадь с ручкой уже лежали рядом. Бруно смотрел на меня. А я растерялся, пытался сделать вид, что меня здесь нет. Но Бруно стоял на своем:

– Отбросьте боязнь, мой друг. Такой трепет перед творчеством, когда его надо выкинуть наружу, бывает у всех начинающих. Перебороть это – суть лечения.

Бруно на одном вдохе заставил взяться за перо. Я открыл тетрадь, взял ручку, подвел пишущий шарик к поверхности листа, как Бруно меня остановил:

– Подойди к окну. Опиши все, что видишь, но при этом попытайся заполнить бумагу тем, что сидит у тебя внутри. Заполни собой.

Поднявшись, я проследовал к окну, пристально всмотрелся в него. Первая строчка пришла в голову только спустя минуты две. Она щелкнула, словно разряд в мозг, и моя правая рука задвигалась по тетрадному листу.

Бесцветный вечер как невидимый я, такой же пустой с одним страхом внутри. А страх это разве пусто? Его много во мне. Много как дождя в осени. Эта осень дождливая. Каждый второй день промозглый и сырой. Осень заставляет нас грустить и ждать лета с приятным теплым бризом, колыхающем воды Невы, в которых отражается небо, что словно яркий церковный купол радует глаз. Сейчас ничего не радует глаз. В окне видится небо цвета пятна от воды, капнувшей на желтую газетенку. Кругом темно будто я попал в свою душу. Лишь фонари дают малость света. Я смотрю на них. Хочется спать.

Тут я поставил точку, задержал взгляд на листе и снова ощутил страх, но такой, что был перемешан с чувством победы. Я повернулся к Бруно с написанным.

Бруно с небывалой легкостью взял тетрадь своей тяжелой рукой. Его глаза сразу стали пожирать выведенные мной буквы. Я прокрутил в голове написанное. И оно показалось мне превосходным. Где раньше была такая вдохновленность? Я думал об этом, смотря, как Бруно читает и читает. В одно мгновение он смерил меня взглядом. Даже стало не по себе. Рот Бруно приоткрылся. Из него вылетели слова:

– Ритм, как одежда на нищем. Слова такие невинные, как клевер в поле. Выражаюсь вашим языком, который скуден, словно скарб бродяги. Вечные сравнения. И при том, какая пунктуация в них? Почти отсутствующая. Радует одно – в тебе есть маленькая жилка писателя. По крайней мере, я ее вижу. Что-то стоящее может выйти из-под твоей руки. Вопрос: когда? Не бросай литературу. А сейчас из сердца вон и с глаз долой. Садись, продолжим лечение.

Его слова были как удар ножом по сердцу. Ведь он прав? Я ни на что не годен? Я вновь очутился на диване и снова слушал Бруно.

– Теперь литература нам ни к чему, – сказал он, порвав тетрадь на несколько частей.

Но это не расстроило меня. Я просто сидел, ждал указаний. Бруно не затягивал:

– Также закрой глаза, нырни в тишину, почувствуй мгновения, что будут дальше. И знай: Страх первичен. Со временем он растворяется.

Я окунулся в блаженное спокойствие. И почти сразу почувствовал что-то странное. Будто что-то обволакивает мое тело, будто нечто подобное змею ползет по мне. По телу словно растекалась нагота. В один миг я ощутил в области паха какое-то тепло, и меня тут же пронзило, как копьем внутрь. Я затрясся от страха, открыл глаза.