Помоги проекту - поделись книгой:
МАРК ВИЛЕНСКИЙ
ПОБЕГ
Две мини-повести и два рассказа
Дружеский шарж и рисунки В. МОЧАЛОВА
© Издательство «Правда».
Библиотека Крокодила. 1981 г.
Сдавая свои мини-повести в набор, автор перечитал их и удивился обилию пожилых персонажей. «С чего бы это?» — подумал он. Но, полистав собственный паспорт, догадался — 1926-й год рождения себя оказывает. Тогда почему же повести только мини? Ведь к таким-то годам другие литераторы могут уставить подоконник трехстворчатого окна макси-романами собственного изготовления. А причина в том, что с 1959 года М. Виленский ежеутренне отправляется в «Крокодил» и там до вечера трудится на колючей, как заросли кактуса, ниве международной журналистики. Так что на изящную словесность остаются только выходные, и то, если домашняя муза не пошлет автора за картошкой или в прачечную. И все же, как убедятся читатели этого, кстати сказать, девятого по счету сборника произведений Марка Виленского, бремя службы и быта не до конца еще придавило в авторском сердце колыхание веселых и даже нежных чувств. Сказывается, видимо, целительный эффект бега трусцой, коим автор эпизодически взбалтывает свой организм. Чего он и вам желает.
РОМАН С ДЖЕНТЛЬМЕНОМ
У всех девушек из отдела верхнего женского платья была личная жизнь, а у Дуси Коломийцевой личной жизни не было.
— В старые девы, что ли, записалась? — укоряла ее Маринка, хорошенькая, тоненькая, хоть в кино ее снимай.
— Мне и так хорошо, — отвечала Дуся и говорила сущую правду.
На душе у Дуси стояла тишина. Жила Дуся в общежитии уже третий год с тех пор, как приехала из деревни и поступила ученицей продавца в универмаг. Соседки по комнате выходили замуж, перебирались к мужьям, уезжали в другие города, в общем, исчезали из общежития, и причиной их убытия чаще всего был какой-нибудь мужчина.
А Дуся оставалась. Ей нравилось в общежитии. Дуся была полная, белая, как сметана, и очень чистая. Она мылась каждый день до скрипа. Кровать ее была застлана не казенным, а собственным ее хрустким белоснежным бельем. По вечерам, когда другие девушки уходили на свидания, Дуся усаживалась в красном уголке в голубоватой тьме у телевизора. Нравились ей только фильмы «переживательные» — про разлуки и трудную любовь со слезами.
Почти все продавщицы из секции верхнего женского платья были моложе Дуси и не испытывали недостатка в мужском внимании. Охотники полялякать с хорошенькими продавщицами задерживались у кронштейнов, густо завешанных разноцветными платьями. С Дусей они не заговаривали — что-то тяжелое, малоподвижное было в лице ее. Наиболее настырные парни вечером поджидали продавщиц у служебного выхода. Дусю никто не ждал.
Дусиным ухажером считался старшина милиции Гусев. Он отвечал за порядок в универмаге. Это был его участок. Гусев был вдов, остался с двумя детьми и, проходя мимо секции, иногда перебрасывался словцом с Дусей, не утрачивая серьезности в лице. Однажды он вздохнул и, глядя в сторону, сказал, что детям необходима материнская ласка. Замолк и перевел на Дусю выжидательный взгляд.
— Да это уж, конечно, — подтвердила Дуся, — без матери куда уж там.
Больше Гусев ничего не сказал на эту тему, но на Восьмое марта подарил ей флакон духов «Алмаз».
— Ну, девочки, все! — сказала Валька. — Скоро свадьбу играть будем. Нас-то позовешь, Евдоха?
Однако когда Гусев пригласил ее в кино, Дуся отказалась.
«Староват, — думала она, — как-никак тридцать шесть, да и дети~ обуза нешуточная. И размером не вышел — пятидесятый, второй».
Дуся считала само собой разумеющимся, что ее муж ростом должен быть никак не меньше третьего. Вертихвостки Валька, Нинка и Маринка засмеют, со свету сживут, если она выйдет за немолодого, за милиционера, да еще пятидесятый, два…
Город, где все это происходило, стоял на полдороге между Москвой и Черноморьем. Поезда дальнего следования останавливались здесь на двадцать три минуты, пассажиры выходили на перрон подышать, размять ноги. Как-то днем в воскресенье Дуся оказалась на вокзале — в общежитии прошел слух, что в станционном буфете дают апельсины, и она решила послать матери в деревню лакомство. Дуся увидела на перроне людей, возвращающихся с юга — они были какие-то особенные, загорелые, ублаженные, прикосновенные к чему-то чудесному, давшему им счастье и подъем духа.
По графику Дусе полагался отпуск с пятнадцатого августа. Прежде и мысли не было, куда ехать, — понятно, в деревню, помогать матери. Но вечером, после вокзала, когда Дуся лежала на своем хрустком белье в общежитии, она вдруг почувствовала, что в деревню ну никак ее не тянет, а хочется ей на юг, к морю. А к матери можно заехать и в конце отпуска дня на три. Вот как бы только изложить все это старой в письме, чтобы не обиделась…
Беленый одноэтажный домишко был набит жильцами, как дыня семечками. Но Дуся думала, что так и надо, так и полагается жить тем, кто приехал без путевки на морской южный отдых. Простыни и наволочки она привезла с собой в чемодане, но увидела, что напрасно: отведенная ей в чулане коечка была застлана чисто. Рядом, едва протиснуться, стояла еще одна раскладушка, на гвоздике висел чей-то халат.
Дуся быстро переоделась в сарафан импортный польский, хабэ, одиннадцать девяносто, взяла полотенце и пошла искать море.
Море потрясло Дусю. Живое и огромное, простроченное сверкающими искорками, похожее на тяжелый синий атлас с люрексом, оно, ласково шипя, накатывало на берег, и все, что было в душе темного, застойного, как в неосвещенной примерочной, разом осветилось и проветрилось этим солнечным морским ветром. Служебный городской натяг в душе расслабился, заботы истаяли в один миг, и так стало легко, так вольно…
И вспомнилась мать, в резиновых ботах, согнувшаяся над грядкой, и коза Белка, привязанная к колышку, и стало жалко мать за то, что и в голову старой сроду не приходило, что можно потратить деньги не за делом, а только для того, чтобы просто так лежать на песке у воды. Вечером Дуся познакомилась с соседкой по комнате.
Тщедушная пенсионерочка Маргарита Романовна, несмотря на возраст, продолжала работать в районной библиотеке. («Я хочу умереть с формуляром в руке»). Она курила «Беломор», и папироса казалась длинной, как флейта, соотносительно с высохшей фигуркой старушки.
С первых же слов Маргарита Романовна взяла на себя роль Дусиного пастыря, гида, дуэньи и просветителя.
— Вы впервые на курорте. Дусенька? — И, узнав, что впервые, принялась инструктировать — Очень хорошо, что мы встретились. Как завсегдатай этих мест, я сумею вас правильно сориентировать. Тут масса несолидных, безответственных мужчин, масса. Им ничего не стоит загубить вашу жизнь. Вы, милая, я смотрю, наивны, как дитя. Но я вас прикрою.
И действительно, Маргарита Романовна наглухо прикрыла Дусю. Она не отставала от нее ни на шаг, как футбольный защитник — от опасного форварда, которого тренер велел выключить из игры. Когда Дуся загорала на пляже, Маргарита Романовна сидела рядом под большим художническим зонтом, воткнутым в песок, и читала вслух хорошую книгу — для Дусиного культурного развития. В сложенном состоянии этот зонт носила Дуся.
Слушала Дуся плохо. Ей интереснее было рассматривать пляжный люд, яркие купальники, цветастые сумки, мужчин — и по-бабьему дряблых и сильных, с играющей мускулатурой. Почувствовав на себе затяжные прицеливающиеся мужские взгляды, Дуся краснела и отворачивалась. Если кто-нибудь из мужчин подходил ближе и пытался завести разговор («А вы не сгорите, девушка?» или: «Извините, вас случайно зовут не Тамара?»), Маргарита Романовна осаживала нахалов:
— Вы нам мешаете, — сухо и четко говорила она. — Мы читаем И нахалы отступали, криво усмехаясь.
По кромке пляжа, по мелкой сырой гальке бежал большой коричнево загорелый очкастый мужчина в синих плавках, бело-синих беговых туфлях и белой кепочке. Он наслаждался эластичностью своего бега, легким дыханием и безотказностью сердца. Неподалеку от Дуси и Маргариты Романовны он перешел на шаг, протяжными принудительными выдохами привел дыхание в порядок и сел на песок, отдуваясь совсем незначительно. Из-под кепочки виднелись седые виски, но не того ватного цвета, который выдает дряхлость, а еще со стальным упругим отливом. Мужчина разулся, поставил рядом с собою беговые туфли и блаженно откинулся на спину, набросив кепку на лицо.
Маргарита Романовна бубнила по книжке:
«— Ей вдруг стало до боли жаль Дымова, его безграничной любви к ней, его молодой жизни и даже этой его осиротелой постели, на которой он давно уже не спал, и вспоминалась ей его обычная кроткая покорная улыбка. Она горько заплакала и написала Коростелеву умоляющее письмо. Было два часа ночи». — Маргарита Романовна сделала паузу. Видимо, кончилась глава.
Мужчина почесал поросшую черным с проседью мхом грудь, приподнял пальцем кепочку и спросил:
— Антон Павлович?
— Вы угадали, — сдержанно ответила Маргарита Романовна. Мужчина сел, надел кепочку, как следует поправил очки и сказал:
— Из-за этого рассказа он рассорился с Левитаном.
— Но вскоре они помирились, интеллигентные люди умеют понимать и прощать, — изрекла библиотекарша тоном, не оставлявшим сомнения в том, что она принадлежит к той же категории людей, что и Чехов с Левитаном.
— А что, наша девушка, — он указал подбородком на Дусю, — воспринимает литературу только на слух?
Дуся робко улыбнулась и отвернулась, боясь встретиться глазами с этим человеком, в котором она почему то почувствовала большого начальника.
— Это у нас с Дусей такая традиция: я ей читаю и комментирую, она слушает.
— А мне можно записаться в ваш класс? — Приятная, ни к чему не обязывающая болтовня явно доставляла мужчине удовольствие.
— Ну, что ж, пожалуй, зачислим, Дуся, в нашу группу, как ты думаешь? — светски щурясь, предложила Маргарита Романовна. Она решила продемонстрировать Дусе настоящего интеллигентного мужчину, с которым можно познакомиться без риска для женского достоинства. — Вот только мы не знаем, как вас записать.
— Георгий Николаич, Москва, — представился мужчина.
Дамы тоже представились. Георгий Николаевич пожал им по очереди руки.
— А между прочим попрыгунье в жизни было знаете сколько лет? — спросил он.
— Во всяком случае, не двадцать, — ответила Маргарита Рома новна.
— Сорок два года было Кувшинниковой. Она тоже ужасно разозлилась на Чехова. Но кто бы ее сейчас помнил, если бы не он!
— Левитан был оч-чень интересный, — сказала Маргарита Рома новна, словно вспоминала свое былое.
— Зачем вы, девушки, красивых любите? — пропел Георгий Николаевич. — А? Зачем? Как там дальше поется, Дуся?
— Непостоянная у них любовь, — чуть слышно проговорила Дуся. Она оробела — к ней обращался крупный московский начальник, Дуся ничуть в этом не сомневалась.
— Вот именно. — сказал Георгий Николаевич. — Послушайте, кстати, одну чрезвычайно поучительную историю о коварстве и любви.
И дальше он живо и мило рассказал историю молоденькой министерской секретарши, которая весьма изобретательно отомстила своему неверному мужу.
Георгий Николаевич чувствовал себя превосходно. Внимание обеих дам принадлежало ему безраздельно…
Вечером после ужина они встретились на набережной. Георгий Николаевич небрежно-элегантный, в песочных брюках и шоколадном пиджаке шел им навстречу, приветственно, как тореадор, приподняв руку. «Пятьдесят четвертый, пятый», — восхищенно определила Дуся. И еще она отметила, что кремовая рубашка на нем свежа и хорошо разутюжена. «Чистый», — уважительно подумала она и окончательно занесла Георгия Николаевича в разряд хороших людей.
Георгий Николаевич взял дам под руки и повел вдоль парапета, высясь между ними, как башня. Дуся молчала — у нее перехватило дыхание оттого, что Георгий Николаевич взял ее под локоть.
Георгий Николаевич принялся рассказывать то, что в старину называлось «великосветскими сплетнями» — анекдотические были из жизни известных актеров, писателей, спортсменов. Можно было подумать, что он лично знаком со знаменитостями. Дуся и Маргарита Романовна слушали его во все уши. Георгий Николаевич не сомневался, что они считают его драгоценной находкой. Тщеславие бурлило в нем ключом. У сослуживцев и тем более у домашних он давно уже не мог рассчитывать и на десятую долю подобного успеха, тем более с таким затрепанным репертуаром. А здесь он купался в благожелательном внимании своих спутниц.
Вечер завершился в кафе «Пингвин», где Георгий Николаевич великодушно угостил дам мороженым, не умолкая при этом ни на секунду. Он был в ударе.
Они стали видеться ежедневно и проводить втроем по многу часов.
В половине восьмого утра Георгий Николаевич пробегал мимо их дома в оливковых шортах и беговых, синих с белым туфлях, высокий, волосатый, довольный собой, посверкивая очками. Георгий Николаевич, убежденный амосовец, верил в бег трусцой как в панацею и эликсир вечной молодости. Галопируя вдоль заборчика, он театрально вздымал руку и кричал: «Ого-го!» Женщины в это время обычно собирались в столовую «Чайка» на завтрак.
Час спустя они встречались на пляже. Маргарита Романовна, как добрая теща, восседала в сарафане под своим художническим зонтом (Шишкин и Мане сиживали, наверное, под такими, выезжая на пленэр), а Дуся и Георгий Николаевич лежали рядом на песке, разговаривали, шелестели газетами.
— А вы зачем бегаете? — спросила однажды Дуся.
— Не зачем, а куда, — поправил Георгий Николаевич.
— Ну, куда?
— Не куда, а от чего?
— Ну. отчего? — дремотно-добродушно переспросила разморенная жарой Дуся.
— От инфаркта, — объяснил Георгий Николаевич. — А вот ты лучше скажи, почему ты зарядку не делаешь?
— У нас Зойка Колпакова в общежитии была, — стала рассказывать Дуся, повернув к нему лицо с закрытыми глазами. — И вот один раз она стала зарядку делать, без лифчика. А я на койке лежу. Вдруг откуда-то голос мужской: «Ты ниже приседай, толстопятая, а то на Олимпиаду не возьмут!» Глядим, а в окошке — мужик-маляр смеется с люльки. Ну, ужас! Зойка как заорет, и в шифоньер — прыг!
Георгий Николаевич захохотал во весь рот. набрал пригоршню серой, как порох, мелкой гальки и высыпал Дусе на пупок.
Георгий Николаевич никогда не был маньяком-бабником. Вот уже лет пять, как любовные приключения совсем ушли из его жизни, о чем он ничуть не горевал. Он собирал хорошие книги и читал их, хаживал в театры на спектакли, о которых говорила «вся Москва», неплохо разбирался в футболе, так что мог даже довольно точно предсказать счет в решающих матчах, дружил со своей спокойной женой, обожал трехлетнюю внучку, благодаря которой снова познал чистую радость катания на каруселях и походов в цирк. Работа в министерстве, причастность к решению вопросов всесоюзного значения полностью удовлетворяли его честолюбие. Словом, он был вполне счастлив и без любовных похождений в свои пятьдесят. Но теперь, на курорте, отдохнув и отоспавшись, он. к собственному радостному удивлению, почувствовал, что его потянуло к этой бесхитростной, простой, как свежая репа, провинциальной продавщице.
Радостное и веселое чувство вернувшейся молодости охватывало его. и он звал Дусю купаться. Вот только подняться с песка легко и непринужденно не всегда удавалось — подводил проклятый радикулит. Приходилось собирать себя, как рухнувший на землю ржавый подъемный кран. Удачно маскируясь улыбками и шутками, Георгий Николаевич вставал сначала на корточки, затем выпрямлялся и дальше уже чувствовал себя совсем молодцом. Взяв Дусю за руку, он бежал с нею в воду. Помогая ей удержаться в воде в горизонтальном положении, подводил под нее свои широкие ладони — одну под гладкий полный живот, другую — под бедра Дуся взвизгивала, молотила ногами и поспешно становилась на твердое бархатное дно. Хмурилась и просила серьезно, без кокетства:
— Так не надо.
Когда уходили с пляжа, Георгий Николаевич шел посередине между библиотекаршей и продавщицей, беря то одну, то другую под руку. Конечно, тщательный хронометраж показал бы, что дольше он поддерживал Дусин мясистый локоть, нежели сухой и костлявый Маргариты Романовны, но никто из них хронометража не вел, и потому треугольник казался вполне равнобедренным.
Настал последний день Дусиного курортного пребывания — конец отпуска она решила провести у матери в деревне.
Выйдя после обеда из «Чайки», Дуся и Маргарита Романовна увидели на скамеечке Георгия Николаевича. Он сидел в джинсах, рубашке навыпуск, кепочке, положив ногу на ногу, и покачивал резиновой платформой, зацепленной за большой волосатый палец правой ноги.
— Настал час сиесты? — осведомился он у Маргариты Романовны. — Целительный послеобеденный сон?
— Конечно! Наша святая традиция, — весело откликнулась библиотекарша.
— Вот и чудесно! — воскликнул Георгий Николаевич. — А мы с Дусей еще, пожалуй, побродим. В последний нонешний денечек. Правда, Дуся?
Дуся зарделась и опустила голову.
Маргарита Романовна поняла, что обманута и предана. Ей грубо напомнили, что она старуха и должна знать свое место. Но она не осталась в долгу.
— Ну, что ж, дело молодое, — съязвила она и заковыляла к дому.
Георгий Николаевич усмехнулся и повел Дусю на набережную, почти опустевшую, потому что курортники — и дикие и путевочные — ушли отдыхать. Но винный киоск работал. Георгий Николаевич попросил два бокала местного сухого вина и по шоколадке.
— За твое здоровье, Дуся! — сказал он и добро улыбнулся.
Дуся покорно выпила. Георгий Николаевич прочно ассоциировался у нее с начальником городского управления торговли, который год назад приезжал к ним в универмаг и. так же поблескивая очками, сидел в президиуме на торжественном собрании. Начальников Дуся уважала и боялась.
Поставив бокал на прилавок. Георгий Николаевич снова взял Дусю под тяжелую прохладную руку и повел к своему санаторию.
— Пойдем, — сказал он, — я покажу тебе, как мы живем, путевочные. Не то, что вы, дикари несчастные.
Пройдя через белые ворота — будка вахтера пустовала. — Георгий Николаевич не пошел по центральной аллее к главному входу, украшенному старомодной колоннадой, а резко свернул вправо и повел Дусю вдоль высокой ограды, сложенной из крупного дикого камня. Здесь на кустах цвели вовсю всамделишные розы. Дуся высвободила руку, наклонилась к кусту и, окунувшись в умопомрачительное благоухание, зажмурилась. Георгий Николаевич потянул ее за руку.
Они еще раз свернули и подошли к дому с торцовой стороны, к неприметной служебной дверке… Потом неслышно шли по длинному коридору, выстланному голубым синтетическим бобриком. За белыми дверьми
Выходили они порознь, с интервалом в пять минут: сначала Дуся, потом он. Встретились, как договорились, на набережной у газетного киоска. Не желая разрушать в своих и Дусиных глазах свой образ джентльмена, Георгий Николаевич повел ее в галантерейный магазин и преподнес на память о знаменательном дне платок за восемь сорок — красные цветы на черном фоне.
Поделиться книгой: