Птенчик

«Да».

«Риккардо», – Перла крепко прижала его к груди, будто хотела его поглотить.

Всего. Без остатка.

«Не дождался старик Амадео полного дома внуков. Помер ещё до рождения второго. Грёбаный нацист!» – выругался Джузеппе.

«Папа, ты обещал».

«Обещал что? Не лезть в твои отношения с Аурелио? Так я в них не лезу. Ты же не будешь отрицать, что твой муж – нацист? И свёкор твой был нацистом. И твои сыновья будут нацистами. Ты же это понимаешь, Альба?».

«Мы приехали, чтобы вы с мамой увиделись с внуками, а не для того, чтобы ты называл моих детей нацистами».

«Киса! – Риккардо заметил дымчатую кошку, нежащуюся на траве.– Можно кису?».

Перла выпустила Риккардо из объятий. Он плюхнулся рядом с кошкой и принялся настойчиво гладить её по голове, удивляясь, как быстро она бьёт хвостом.

Джузеппе уступил Альбе кресло и закашлялся.

«Ты снова кашляешь,– возмутилась Перла,– кашляешь, потому что куришь. Ради всего святого, Джузеппе, ты умрёшь, если не бросишь».

«И хорошо, если умру. Может, хоть в гробу я не буду слушать твоё нытьё».

Джузеппе повернулся к Риккардо. Он наблюдал за ним в течение минуты, сравнивал его поведение с поведением старшего внука, когда тот был в возрасте Риккардо, сравнивал и недоумевал, как от одних родителей могли появиться совершенно разные дети.

«Слишком спокойный для мальчишки, тихий. Больной, что ли?».

Слово за слово, претензия за претензией и Джузеппе с Альбой поссорились, и после настойчивой просьбы отца Альба подалась в аэропорт.

К отъезду Альбы мальчики отнеслись равнодушно. Старший хмыкнул, пожал плечами и унёсся гонять в футбол; Риккардо тоже никак не отреагировал. Джузеппе и Перла опасались, что он впадёт в истерику, свойственную маленьким детям, когда их впервые разлучают с матерью, но истерики не случилось, и старики выдохнули.

Полтора месяца Риккардо избегал Джузеппе всевозможными способами. Риккардо не боялся его, но ощущал некий дискомфорт, когда Джузеппе, насупившись, смотрел на него или отбивался, как от назойливой мухи, если он опускался на пол рядом с братом и соседскими мальчиками, которым Джузеппе по вечерам рассказывал истории.

К следующему лету обиды Джузеппе и Альбы позабылись, Альба жила в Сицилии с сыновьями, но Риккардо по-прежнему ускользал от Джузеппе, до августа вполне удачно, но третьего числа всё-таки попался.

Риккардо играл в саду, когда почувствовал на себе чей-то взгляд. Обернувшись, он замер: Джузеппе сидел в кресле за его спиной.

Взяв с фруктовой тарелки апельсин, Джузеппе протянул его внуку.

– Ты знаешь, что это?

– Апельсин,– ответил Риккардо, чей зад словно прилип к траве.

– Апельсин!– прохрипел Джузеппе, откинувшись на спинку кресла, но затем наклонился к внуку.– Это яблоко.

Риккардо нахмурился.

– Нет, дедушка, это апельсин.

– Яблоко,– настаивал Джузеппе,– яблоко из сада Гесперид. Ты знаешь, где находится сад Гесперид?– Риккардо покачал головой.– Хочешь, расскажу?

Он кивнул, и Джузеппе поманил его рукой.

Риккардо поднялся на ноги и с опаской подошёл к Джузеппе. Тот дал ему апельсин, усадил к себе на колени и начал рассказ о нимфах и горе, где Атлант держит на плечах небо. А по вечерам Джузеппе говорил о войне и мире, о людях и животных, о чудовищах на суше и в море, о жизни и смерти, о вере и безверии, о боге и его церквях, об Италии, обо всём, что представлялось ему правильным, нужным и вечным, и больше не прогонял Риккардо, когда он подсаживался к другим мальчикам.

Через год Джузеппе вновь протянул Риккардо апельсин, но с другим вопросом:

– Чем пахнет?

Риккардо зажмурился.

– Солнцем,– ответил он, и тут же получил лёгкий подзатыльник.

– Кровью и потом,– сказал Джузеппе.– Всё в этой жизни пахнет кровью и потом. Хочешь апельсин? Так иди и заработай его.

Пока четырёхлетний Риккардо поливал апельсиновые деревья, Джузеппе подсчитывал, сколько раз он свалился прежде, чем донёс хотя бы половину лейки до ствола. Апельсин, полученный за работу, показался уставшему Риккардо слаще, чем все конфеты, которые он когда-либо ел.

Ещё через год Джузеппе привёл младшего внука в капеллу, расположенную на территории усадьбы.

– Человек должен быть образован, трудолюбив и набожен, Риккардо.

– Почему?

– Если каждый человек будет образован, трудолюбив и набожен, в мире не будет войн.

– Почему?

– Образованный человек знает, какой ущерб война наносит человечеству. Трудолюбивый человек знает, как тяжело восстановить то, что разрушает война. Набожный человек знает, что за все свои деяния он будет отвечать перед Господом. Если каждый человек будет знать, какой ущерб наносит война, как тяжело восстановить то, что она разрушает, и что за все свои мысли, слова и поступки – хорошие и плохие – придётся отвечать перед Господом, человек не возьмёт в руки оружие, не скажет и не сделает ничего дурного, он будет порядочным человеком. Понимаешь?

– Да.

– Сегодня я хочу показать тебе капеллу, Риккардо. Сегодня я хочу помолиться в ней вместе с тобой.

– Капеллу?

– Да, Риккардо. Капелла. Место, где люди, любящие друг друга, молятся вместе. Ты знаешь какие-нибудь молитвы?

– Нет.

– Вы с родителями не ходите в церковь?

– Нет.

– Тогда я буду первым, кто откроет тебе тайну святилища.

Когда Риккардо услышал, как мать назвала гараж святилищем, то испытал нечто среднее между ликованием и возбуждением. Он был в гаражах Карлы и Чака, чьи отцы не молились там, а ставили автомобили и хранили всякий хлам; ни фигурок Иисуса Христа, ни свеч Риккардо в их гаражах не видел. Но отцовский гараж – другой, он – святилище, в которое Риккардо ввиду возраста запрещали заходить.

На шестой день рождения Риккардо получил в подарок новый (взрослый!) велосипед и право ставить его в гараж зимой (из-за соображений безопасности) и летом (за ненадобностью).

Брат привёл Риккардо в гараж, и Риккардо с трепетом ждал, когда громадная скрипучая крышка поднимется, и святилище предстанет перед ним во всей красе. И расстроился, не обнаружив в нём ничего, кроме отцовского «форда»; даже бутылки с разноцветной жидкостью, как в гараже Карлы, и потрёпанные журналы, как в гараже Чака, не валялись.

Риккардо надул губы.

– А где бог?

Брат присел перед ним на корточки.

– Какой бог?

– У дедушки в гараже живёт бог. Я видел его статую!

– У дедушки нет гаража, птенчик. У дедушки есть капелла, в которой он молится.

– Святилище?

– Святилище.

– Мама сказала «гнусным тёткам», что папин гараж – святилище. Разве вы с папой не молитесь здесь?

– Нет. В гаражах не молятся, для молитв есть церковь.

– Но мы не ходим в церковь.

– Не ходим.

Риккардо вздохнул.

– Человек должен быть образован…

– Трудолюбив и набожен. Всё верно.

– Ты не расскажешь папе, что я хотел помолиться в его гараже? Он рассердится.

– Не расскажу,– брат притянул Риккардо к себе.– Это будет наш с тобой секрет.

И хотя Риккардо ожидал от отцовского гаража что-то большее, чем железный короб для стоянки автомобилей и велосипедов, тем не менее, он с радостью закатывал туда, куда имели доступ только взрослые мужчины – отец и брат, а теперь и он сам —свой «швинн» до ноября 1974 года: в ноябре 1974 года в гараже поселилось чудовище.

У него не было ни когтистых лап, ни острых клыков, ни волосатого туловища, зато было четыре колеса и блестящий красный корпус; и имя у чудовища тоже было – «Ламборгини Каунтач», но мать называла «чудовище» стелой. Она кричала: «В день, когда мы потеряли нашего первенца, ты идёшь и покупаешь себе автомобиль, Аурелио! Это не машина, это стела для нашей семьи!».

Риккардо не знал значения слова «стела», но понимал, что если отец не избавится от чудовища, то оно всегда будет напоминать, что в их семье был ещё один ребёнок, что у Риккардо был старший брат.

Отец не продал Ламборгини, но и не садился за его руль: с ноября 1974 года автомобиль покрывается пылью в гараже.

Риккардо остановился и посмотрел через плечо: мистер Бигль запаниковал, что затронул запретную тему, спрятался в в своём домике и задёрнул в ней шторы; вспоминать и говорить о первом сыне отец не позволял ни прислуге, ни матери, ни Риккардо.

Риккардо нажал на кнопку и перестал имитировать кашель, но вытащить костяшки пальцев изо рта не рискнул: слишком долго он копил эту боль, чтобы сейчас она вырвалась беззвучно.

Скрипнув, крышка медленно поплыла вверх, и Риккардо представлял, как красное чудовище высовывает когтистые волосатые лапы, обнажает острые клыки и затаскивает его вглубь гаража, где разрывает на тысячи частей, чтобы лакомиться им было удобнее. Разрывает под молитвы и шёпот Риккардо, в которых он благодарит чудовище за смерть, за то, что оно избавляет его от страданий, от мучительных мыслей о брате, которого Риккардо больше никогда не увидит, который не починит его велосипед, когда с того вновь слетит цепь, не подкатит к его тарелке пластмассовый шарик за ужином, не заступится за него перед отцом, не сохранит их новый маленький секрет, коих набралось уже сотни; о брате, который был для Риккардо дороже отца и матери; о брате, за встречу с которым Риккардо продал бы душу и богу, и дьяволу; и если бы чудовище вырвало его сердце, Риккардо благодарил бы его, ибо нет физической боли, которая не прошла бы, но есть эмоциональная, которая будто дерево пускает сухие корни в глубины любой – и невинной, и грешной души – и исчезает лишь, когда человек становится прахом; и если цена избавления от этих мук – жизнь, Риккардо готов заплатить чудовищу сполна.

Когда крышка поднялась, образ чудовища рассеялся, но Ламборгини не растворился вместе с ним; блестел, словно только вчера отправился с конвейера прямиком в гараж: совесть мистера Бигля лопнула бы как мыльный пузырь, не кружись он с тряпкой хотя бы раз в месяц вокруг автомобиля, к которому не приближался даже его владелец.

Риккардо опёрся руками о багажник; старался дышать глубоко и ровно, не пускать в голову мысли о чудовище и брате, но тянущая боль в груди скручивала лёгкие и сжимала рёбра, ломала и дробила их изнутри невидимым кастетом, и тащила наружу уже не рыдания мальчика, потерявшего брата, а крики раненого зверёныша, чью мать застрелили охотники. Но плакать нельзя. Настоящие мужчины не плачут. Отец не плачет. Брат не плакал. И Риккардо тоже не будет.

Риккардо сорвал с крюка велосипедный замок, выкатил «швинн» и, разогнавшись, двинулся в сторону Центральной улицы, игнорируя светофоры, пешеходов и сигналящих водителей, тормозивших перед ним в последний момент. Он хотел как можно скорее купить аспирин и вернуться домой: запереться в комнате и читать, пока не заслезятся глаза, а затем лечь спать, чтобы проснуться и прожить очередной день.

Припарковав велосипед, Риккардо толкнул дверь и скрестил пальцы в надежде, что за прилавком будет стоять хорошенькая, глупенькая старшеклассница, одна из тех, кто подрабатывает летом в аптеке мистера Феррера, или её хилый поклонник, надрывающийся за возможное будущее свидание, или сам мистер Феррера; кто угодно, лишь бы не Оскар.

Оскар – девятнадцатилетний сын мистера Феррера и старший брат Карлы – дежурил в аптеке редко, потому что распугивал посетителей, не заботился о них и грубил, если они ввязывались с ним в спор. Покупателю, доводившего его вопросом о натуральности красного перца в составе купленного им порошка, Оскар предложил насыпать этот порошок в трусы и проверить, полыхнёт ли его старая, морщинистая задница: если полыхнёт, значит, перец натуральный, а грузному мужчине, искавшему средство для похудения, Оскар порекомендовал зашить прожорливый рот.

Оскар обожал сестру и всех, кому она симпатизировала, в том числе Риккардо: при встрече Оскар трепал Риккардо по чёрным волосам, обращался не иначе, как «Рикки» и посвящал его в тайны «взрослых парней».

– Вода закончилась, – проворчал Оскар.

Пока другие бизнесмены, глядя, как легко и быстро мороженщики набивают карманы, ломали голову, как обернуть высокую температуру воздуха в свою пользу, Гаспар Феррера придумал, как обогатиться на ней вдвойне.

Он расставил стеклянные бутылочки, с криво наклеенными этикетками «полезная вода», на полках этажерки в углу аптеки, и повесил рядом с ними стенд, заполненный печатными вырезками о витаминах и минералах, содержащихся в воде из водопадов Новой Зеландии.

Гаспар не навязывал посетителям воду, которую продавал за непомерную цену в полтора доллара, но аккуратно намекал, что она не только благоприятно влияет на общее состояние, но также способствует восстановлению организма, измотанного жарой.

Люди кивали, но воду не брали: платить полтора бакса за маленькую бутылку с неизвестно чем, когда фунт мяса стоит на двадцать центов дешевле – верх идиотизма, о чём Гаспару не раз говорили друзья, среди которых был Аурелио Бенитос, но Гаспар с улыбкой отвечал, что ждёт СВОЕГО покупателя, и, когда он придёт и купит эту воду, за ней прибежит весь город.

СВОЕГО покупателя Гаспар нашёл через две недели в лице начинающего режиссёра из Нью-Йорка, который приехал в Деренвиль отснять парочку сцен в вольере «мистера страусиное яйцо» [10]. Тощий творец с жидкой бородёнкой заскочил в аптеку за глицином, а вышел из неё с бутылкой «полезной воды», и те, кто видел, как он, морщась выпил бутылку залпом, вернулся в аптеку и прикупил ещё три, смели с полок оставшиеся. А дальше сработал принцип «сарафанного радио».

– Привет, Оскар.

Оскар, растёкшийся по прилавку, приоткрыл глаза, улыбнулся и снова их закрыл.

– Привет, Рикки. Воды нет, но я могу внести тебя в лист ожидания на завтра.

Риккардо не пил «полезную воду», потому что видел, как семья Феррера её делает.

По вторникам Альба играла с подругами в покер, и Риккардо сидел у Карлы. Они смотрели телевизор, собирали пазлы или заваривали чай и читали о приключениях Маленькой Лулу, как было в тот день, когда на кухню пришёл Оскар.

Он громко рыгнул, потянулся и, поправив штаны, наполнил водой из-под крана все кастрюли, которые нашёл.

«Отец кипятит или сразу высыпает?» – спросил он у Карлы.

«Кипятит».

Почесав голый живот, Оскар поставил кастрюли на плиту, вытащил из заднего кармана джинсов пачку «Мальборо» и затянулся сигаретой.

«Чем занимаетесь?»

Карла показала брату комикс.

«О, Маленькая Лулу! Любил эту чертовку в детстве. Уже дошли до выпуска, где они с Табби отмечали Хэллоуин?».