Про злую мачеху и других...

Отвечаю: потому, наверно, что пели страстные песни.

Например, Томин папа (его звали Сидором) так пел, сидя на балконе своей квартиры на третьем этаже:

Я вдовею третий год, Сердце грусть-тоска грызет, Барыня, барыня, сударыня-барыня! Дома скука-пустота, Дома Тома-сирота. Барыня, барыня, сударыня-барыня!

Ему мачеха (ее Феклой Федоровной звали) отвечала со своего балкона на втором этаже:

Снился мне сад. Мы с тобою в середке В этом саду под тюльпаном сидим. Доченьки наши уже не сиротки, Горе прошло, ах, прошло, словно дым!

А он ей:

Я люблю вас, Фекла Федоровна, Из-за вас не сплю ночей, Потому вы, Фекла Федоровна, Нонче свет моих очей.

Уже, значит, забрало. А тут мачеха, не будь дура, еще маленечко подогрела обстановку. Дескать:

Вы орхидей в моем саду, Я буду ваша орхидея. Ах, Сидор, Сидор, я вас жду, Как индианка ждет индея.

А если бы вас, тов. С., назвали орхидеем, вы бы голову не потеряли?

Он, конечно, моментально потерял и женился.

Теперь читательница Т. интересуется, какая обстановка в том доме, где Баба-Яга жила и как тот дом выглядел, что его по сей день не снесли, и какова с лица эта самая баба.

Отвечаю: во-первых, обратите, читательница Т., свое внимание, что дело это было довольно давно. Дом, в котором проживала эта злобная старушечка, конечно, был на курьи» ножках. Но на таких низеньких, что с улицы было их совершенно не видать.

Баба-Яга была довольно заурядной худощавой старушкой, в пенсне и черной шляпке. Ничем от других старушек ее возраста не отличалась, кроме того, что на базу и на рынок летала в ступе. Но на это никто внимания не обращал: привыкли, что у долгожителей случаются самые разнообразные странности.

А что до обстановки а ее доме, то Фекла Федоровна, которая мачеха, только запомнила, что очень было много фикусов в кадках, а в приемной у этой милой старушки висели на стенах довольно пыльные венки с белыми лентами. На одной надпись: «Многоуважаемой мадам Бабе-Яге от благодарных мачех Российской империи», на другой: «Славной моей Бабочке-Ягусе в день ее двухтысячелетия от вечно любящего кузена Змеюши Горыныча». А в кабинете Бабы-Яги висела на стене большая групповая фотография. На ней очень художественно в три ряда стояли и сидели разные отрицательные сказочные персонажи. А в самом центре первого ряда сидела разряженная в пух и прах юбилярша — Баба-Яга.

Больше ничего Фекла Федоровна не запомнила. Наверно, потому, что здорово волновалась.

Читатель У. спрашивает: как это вдруг пришел злой мачехе в голову ее коварный план? Нельзя ли рассказать хоть в общих чертах?

Отвечаю: почему не рассказать? Можно.

Бежала мачеха от Бабы-Яги домой, притомилась и в скверике возле памятника Пушкину А. С. присела на лавочке отдохнуть. А на той площадке кишмя кишит бабками, мамами, няньками. И все с ребятами. А некоторые ребятки, даром что маленькие, веселятся, скандалят, дерутся с бабками, орут, ногами топают, требуют, чтобы им моментально мороженого подали, чтобы любую их просьбу немедленно, выражаясь по-научному, реализовали. А бабки, конечно, стесняются публики, реализуют.

Пушкин на своем пьедестале, на что уж бронзовый, и тот отвернулся: противно стало.

А хор бабок и мамок тем временем собрался в кружок и запел:

Елки-палки, лес густой, Что Гайдар нам и Толстой! Что нам педагогика! Что нам ум и логика!

Остальные со своих скамеек разом подхватили припев:

Соловей, соловей, пташечка! Папа с мамою жалобно поют!

Запевалы продолжают:

Моей внучке пять годов. Не боится верблюдов, А не то, что бабушки. Ладушки, ох, ладушки!

Затем одна довольно еще молодая мамаша берет слово:

Холю сына двадцать лет, А покоя нет как нет:  Скоро мальчик женится. Куда мама денется?

Вот тут-то как раз Феклу Федоровну и осенило.

Вторичное мерси за внимание.

ПЕДАГОГИЧЕСКАЯ ПОЭМКА

действующие лица

НАГОВИЦЫНА ТОМА, ученица четвертого класса.

НАГОВИЦЫН ГРИГОРИЙ КУЗЬМИЧ, ее отец.

НАГОВИЦЫНА НАТАЛЬЯ ПЕТРОВНА, ее мать.

ВИКЕНТИЙ НИКОЛАЕВИЧ, их сосед по квартире.

ПЕРВЫЙ ГОСТЬ. ВТОРОЙ ГОСТЬ. ТРЕТИЙ ГОСТЬ.

Время действия —

30 декабря прошлого года, после обеда и позже

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

НАТАЛЬЯ ПЕТРОВНА (в телефонную трубку). Обязательно, Мария Ивановна, обязательно! Бегу! (С треском кладет трубку на рычажок.) Как клещ, пристала со своим Володечкой! Нигде от этой проклятой Машки спасу нет. Даже в учительской. Схватила меня сегодня за рукав, уволокла в уголок и давай и давай. «Володечка то! Володечка это!» А Володечка на нее нуль внимания, пуд презрения. Красивый мужчина, завуч молодой, не сегодня-завтра могут в директора выдвинуть. А что она ему, Машка? Нуль без палочки. Он теперь всерьез увлекся Зиночкой…

ГРИГОРИЙ КУЗЬМИЧ. Это какой такой Зиночкой?

ТОМА. Наша новая учительница. Блондинка такая на тоненьких ножках, но собою ничего.

ГРИГОРИЙ КУЗЬМИЧ. Брысь под лавку! Рано еще тебе в такие разговоры вмешиваться! (Тома обиженно поджимает губы.)

НАТАЛЬЯ ПЕТРОВНА. И он этой Зиночке нравится, и она такая славная, и скорее всего они еще до конца учебного года поженятся. А эта несчастная курица ни с того, ни с сего втемяшила себе в голову, будто у него к ней имеются какие-то чувства. А у самой ни кожи, ни рожи. И походочка, как у обезьяны.

ТОМА. Как у макаки.

НАТАЛЬЯ ПЕТРОВНА. Вот именно. Постой, постой! С чего ты взяла, что как у макаки?

ТОМА. Здрасьте! Сама вчера говорила, что у этой нудной Машки…

НАТАЛЬЯ ПЕТРОВНА (ужаснувшись). Пожалуйста, не выдумывай!

ТОМА. Нет, говорила, нет, говорила! Пускай папа скажет! Папа, ведь она говорила, что у этой нудной Машки?..

ГРИГОРИЙ КУЗЬМИЧ (строго). Для кого Машка, а для тебя она твоя учительница, воспитательница Марья Ивановна. Мала ты еще, от горшка три вершка, а тоже…

ТОМА. Человек уже в четвертом классе, а ты все свое: «Маленькая, маленькая!» Надоело!

НАТАЛЬЯ ПЕТРОВНА (не удостоив вниманием педагогический порыв супруга). Ну и память у меня стала! Склероз! Только упаси тебя бог, Томочка, проболтаться Марье Ивановне насчет моих разговоров… С нею хлопот не оберешься… Вот и идешь к ней в логово выслушивать всякие гадости про бедную Ирочку… Так я пошла. А если позвонит Ирочка…

ТОМА. Скажу, что ты ушла к бабушке. Она ведь знает, что бабушка захворала.

НАТАЛЬЯ ПЕТРОВНА (проверяя Тому). А если позвонят от бабушки?

ТОМА. Ты, мамочка, не беспокойся. Уж я что-нибудь придумаю. Пока что я еще тебя, кажется, ни разу не подводила.

НАТАЛЬЯ ПЕТРОВНА. Умница ты моя!

ГРИГОРИЙ КУЗЬМИЧ (со все возрастающим возмущением). Ну, знаешь ли, Наталья, ты просто не отдаешь себе отчета, чему ее учишь!

НАТАЛЬЯ ПЕТРОВНА. Не учи меня педагогике! Макаренко нашелся на мою голову!.. Ты и так уже превратил мою жизнь в ад своими идиотскими поучениями… Я… я… (Подозрительно шмыгает носом.)

ТОМА. Мамочка, миленькая. Не плачь! (К отцу.) Зачем ты мучаешь мою мамочку? Небось, восьмого марта носишь ей разные подарки, а потом…

Григорий Кузьмич от возмущения не находит слов. Он дрожащими руками натягивает на себя пальто, нахлобучивает по самые уши шляпу.

НАТАЛЬЯ ПЕТРОВНА (с преувеличенным презрением). Только, пожалуйста, Григорий Кузьмич, без сцен при ребенке! И если ты только попробуешь еще раз хлопнуть дверью, я напишу заявление в твой местком, так и знай!

ГРИГОРИЙ КУЗЬМИЧ (больше всего в жизни он боится общественных скандалов). Надо же мне сходить за елкой.

НАТАЛЬЯ ПЕТРОВНА. В каком ты виде! А ну, подойди-ка поближе, я тебе поправлю шарф. Господи, дожил человек до седых волос, а сам толком шарф повязать не научился. Ходит с открытой шеей. Так ведь и простудиться недолго… Ну, не хмурься, нервный ты мой Пестолоцци! (Поправляет на нем шарф и чмокает в побелевшую от негодования щеку). Да ты не торопись, поспеешь. До метро нам по пути.

ТОМА. Папочка, миленький, ты елку выбери погуще. А то ты в прошлом году такую принес, что мне перед гостями от стыда некуда было деваться.

Супруги Наговицыны уходят, демонстрируя перед их единственным соседом по квартире идеальное семейное единство. Викентий Николаевич молча пожимает плечами. Его комнатка отделена от комнат, занимаемых Наговицыными, стенкой, звукопроницаемой, как решето. Он слышал все, весь предыдущий разговор. И Наговицыны отлично понимают, что он все слышал, но вплоть до саман лестничной площадки легко и старательно разыгрывают из себя показательную чету. Сказывается многолетний опыт.

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

Родители Томы еще не вернулись. За время их отсутствия Тома досыта наговорилась по телефону с подружками, у которых имеются телефоны. Потом она очень мило поболтала с двумя подружками из соседнего подъезда, которых дома не допускали к телефонам и которые по этом причине явились к Томе с визитом. Тома угостила их чаем, печеньем. Девочки попили чаю и ушли. Потом Тома вырезывала из бумаги и тряпочек всякие штучки, чтобы попрактиковаться в вырезании. Услышав скрежет ключа во входной двери и знакомые отцовские шаги, она быстро раскрыла задачник и сделала вид, будто решает задачи. Григорий Кузьмич вваливается в комнату, озябший, раскрасневшийся, с роскошной густой елкой.

ТОМА (бросив снисходительный взгляд на елку). Молодец, папка! Вот видишь, когда ты не поленился, разыскал чудную елку!

ГРИГОРИЙ КУЗЬМИЧ. Ну и намусорила же ты! На столе посуда грязная, крошки… Почему ты не убрала за собой?

ТОМА. Значит, ты хочешь, чтобы я не выполнила задания по арифметике? Видишь, я занимаюсь. Разве ты не знаешь, какая у нас Марья Ивановна требовательная?

ГРИГОРИЙ КУЗЬМИЧ. У тебя сейчас каникулы.

ТОМА, Ах, папа, папа! Никогда нельзя откладывать задания на последнюю минуту. Ты же мне сам не раз об этом говорил.

ГРИГОРИЙ КУЗЬМИЧ. Тома, не дури! Ко мне сейчас должны прийти.

ТОМА. Как это с твоей стороны эгоистично! К тебе должны прийти, а я должна убирать. И вообще, если хочешь знать, я тебе не домработница.

ГРИГОРИЙ КУЗЬМИЧ. Каждый порядочный человек обязан сам убирать за собой. Понятно?

ТОМА. Вот вернется мама, и я ей расскажу, как ты мною помыкаешь, как домашней рабыней. Думаешь, ей это будет приятно? Ты же знаешь, какое у нее больное сердце.

ГРИГОРИЙ КУЗЬМИЧ, (свирепея). Не-мед-лен-но убери за собой весь мусор, слышишь?!

ТОМА (с шумом захлопывая задачник). Ох, господи! (Бежит на кухню за веником и совком, кое-как проводит веником по полу, набирает полный совок. Слышно, как она с силой хлопнула крышкой мусоропровода. Вернувшись, она голосом, полным негодования, говорит отцу.) Я так Марье Ивановне и скажу, что ты меня все время отвлекаешь от арифметики! Я в таких условиях не могу успешно выполнять домашние задания. Ты меня нервируешь! Разве ты не читал, какая у детей моего возраста хрупкая нервная система?

ГРИГОРИЙ КУЗЬМИЧ. Хоть бы постыдилась! Пионерка, одиннадцатый год!

ТОМА. Четыре месяца только, как минуло десять лет, а ты уже рад попрекнуть ребенка! Пеняй на себя! Теперь я уже не могу готовить арифметику… А какая я пионерка, ты не говори, если не знаешь. Спроси об этом в нашем отряде. Без меня, если хочешь знать, ни один сбор не обходится.

ГРИГОРИЙ КУЗЬМИЧ. А чашки и блюдца кто за тебя уберет?

ТОМА (рыдает). Я тебе не домработница!

ГРИГОРИЙ КУЗЬМИЧ. Учти, на меня твои дешевые слезы не подействуют. Ты уже достаточно взрослый человек, чтобы…

ТОМА (перебивает его с непередаваемым сарказмом). Сейчас ты снова начнешь говорить, что ты в мои годы уже батрачил! Так для чего же мы в таком случае делали революцию? (Поднимает свой негодующий голос до крика.) Как же после этого жить на свете?!

ГРИГОРИЙ КУЗЬМИЧ. Не ори! Викентия Николаевича стыдно! Ведь у него все слышно.

ТОМА. А мне что? Я маленькая, мне не стыдно! А вот если ты будешь и дальше обращаться со мной по-зверски, я такой крик подниму, что ты прямо сгоришь от стыда! И пускай все во всем подъезде слышат, как здоровый взрослый гражданин измывается над беззащитной девочкой!

ГРИГОРИЙ КУЗЬМИЧ. Ты немедленно уберешь со стола или…