Поцелуй смерти

Неизвестно откуда, прямо из окон, прямо сквозь стены просачиваются похожие на зомби фигуры монахов. Со всех сторон Тайрья видит их угрюмые лица. Обрывки грязно-белых мантий, одинаковых у всех, раздувает ползущий по полу ветер. Нет, это не мантии, это вообще трудно назвать одеждой: лохмотья, еле прикрывающие старые ссохшиеся тела. Мешки с костями, обтянутыми дряблой кожей, источающие омерзительный запах гниющей плоти, окружают ее, жмутся ближе.

Быстрее бежать, пока не поздно!

Отчаянная попытка. Взрыв бешеного пульса в висках. Агония бессилия. Эти истлевшие, источающие пронзительную вонь вскрытых могил, чудовища впились в нее бульдожьей хваткой. Они рвут в клочья ее одежду, больно царапают кожу длинными и прочными, как сталь, когтями, пока она безуспешно вырывается из цепких объятий. Тайрья, издав вопль отчаянья и горькой досады, замирает на мгновение, перевести дух. Теперь совершенно очевидно, что бежать уже поздно.

Слишком поздно. Выход загорожен громадной, как скала, мужской фигурой. Полы черной сутаны плавно скользят по воздуху при каждом его шаге. Он медленно, хищно подбирается к ней. Внутри все сжалось в плотный комок, если бы могла, она сжалась бы вся, превратилась в песчинку, забилась в щель в полу, лишь бы не попасться ему на глаза. Но теперь слишком поздно. Теперь черный монах приближается к ней с неотвратимостью бури, и удушающая атмосфера ужаса сгущается вокруг, парализуя мозг.

С видом ястреба, наметившего жертву, он вынимает из складок сутаны длинный плетеный кнут с резной костяной рукоятью. Ядовитой змеей разворачивается тонкое кожаное плетение. Затяжной и одновременно четкий щелчок аккуратно срезает горящие на полу свечи. Ровно по кругу распространяется огонь, стягивая плотнее в кольцо тех, кто окружает пленницу. Монахи запевают вновь. Тайрья готова поклясться, что слышала именно их. Нет выхода. Огонь горит все жарче, его стена все выше. На мгновение, на ничтожное мгновение, пламя расступается, но не чтобы дать ей последнюю надежду на спасение, нет, только лишь, чтобы довести ее отчаянье до степени безумия – пропустить черного монаха в центр ловушки.

Обжигающая молния удара – и мир, перевернувшись, застывает вверх дном. Каменные плиты холодят кожу щеки и ладоней. Оцепеневший взгляд подмечает шероховатости и песок на полу, трещины в камне. Но болевой шок длится недолго.

Еще один рывок, последний и отчаянный. Опять цепкие и костлявые пальцы, покрытые язвами и струпьями. Они тянут назад, они жмутся ближе, от их гнилостного дыхания переворачивается все внутри. Тайрья извивается ужом, пинается голыми пятками, брыкается, оказавшись крепко зажатой и приподнятой над полом одним из противников, подобравшихся с тыла.

– Грязные ублюдки! Отпустите меня!

За потасовкой наблюдает молчаливый монах. С затаенным интересом он разглядывает, скрестив на груди руки, раскрасневшееся лицо девушки, разметавшиеся по плечам огненные вспышки, разорванную рубашку и мелькающие между обрывков полотна участки обнаженного тела. Медленно, уверенно, по его лицу проползает довольная ухмылка. Ее гневные вопли – музыка для его ушей. Она горячит кровь, она заставляет сердце биться чаще и сильнее. Но даже музыка приедается, а музыканты выбиваются из сил.

Свист кнута скрутил руки Тайрьи, больно врезался в кожу. Монах рывком притянул невесомую фигурку девушки к себе. Впился в ее губы. Снова боль. Острая, горячая, пульсирующая. Монстр в сутане урчит, как зверь, вгрызается глубже в мягкую плоть. Язык жжет непривычная горечь. Раскаленным лезвием она шарит по ее рту, оставляя в нем зудящие несмываемые пятна, запах гнили и привкус сырого мяса. Ее тело сотрясают конвульсии отвращения. Лицо искажается подавленным всхлипом. Вот он, наконец, оторвался. Тайрья презрительно сплюнула в ответ. Почему взглядом нельзя убивать? Почему его громогласный хохот теперь сотрясает весь зал? Так, что горящие повсюду свечи дрожат и приплясывают? Бурая масса слюны, смешанной с кровью, пузырится, сползая с его лица. Он самодовольно хохочет. Это невыносимо. Мерзавец продолжает смеяться, подняв руку, держащую рукоять кнута. Резкое движение – взрыв в виске. Зеленовато-бордовая тина заполняет все вокруг, течет, расплывается. Заглушаются звуки. Гаснет тускнеющий свет. И нет ничего.

Или почти ничего. Откуда-то издалека периодически доносится свист рассекаемого воздуха, и видится, будто огромный черный ворон парит под грозовыми тучами, изредка взмахивая крыльями. А еще дерево, высокое, с рыжей корой и узловатыми ветвями. Оно одиноко простроилось на самом краю серой, залитой дождем скале. Густой синий воздух разрезают вспышки молний, и ворон лавирует между ними. Молния попадает в листву – птица радостно и хрипло вскрикивает, и теперь Тайрья видит, что это вовсе не дерево, а она сама, и языки электрических разрядов лижут ее обнаженную кожу. А ворон, раздувшийся до необъятных размеров, хохочет над ней, заслоняя крыльями стальное небо. И вот уже везде, со всех сторон, лишь черные перья, чернота, мрак, глубокий, нескончаемый…

Постепенно сознание начинает возвращаться. Маленькими неуверенными шагами ребенка, впервые пробующего ходить. Они проникают в ее ослабевшее тело тоненькой струйкой родниковой воды сквозь мутную темень болотной жижи. Назойливый звон в ушах, похожий на вокальные упражнения комариного роя, не дает сосредоточиться. Чернота не уходит из глаз. Она никуда и не исчезнет, потому что глаза обмотаны черной лентой, кожей лица Тайрья чувствует шелковистое тепло плотной ткани. А еще она чувствует, как саднят живот, грудь, плечи, будто представляют собой одну сплошную рану. Тупая игла страха пронзает висок, холод вороватым зверем пробегает где-то глубоко внутри. «Что они со мной сделали?» Догадки одна ужаснее другой обрушиваются многотонным грузом на зыбкую основу сознания. Оно испуганно вздрагивает и тает во всепоглощающей трясине небытия.

***

Свесив голову набок, Тайрья безучастно прислушивается к происходящему вокруг. Она не в силах ничего изменить. Даже пошевелиться: руки скручены за спиной колючей жесткой бечевкой, которая режет запястья, перетягивает кровеносные сосуды. Тайрья почти не замечает этого, также как не замечала бы жужжания надоедливой мухи. Даже бояться уже не в силах. Опираясь о шершавый столб, к которому привязана, ловит звуки без какой-либо надежды. Она давно бы осела на холодный пол и забылась бы в тяжелом сне, но столб и веревки не позволяют даже этого.

Хор поет не смолкая:

Amore et Morte

In the thick evergreens

Theirs was a chorus for raucous souls

Shifting shape and lifting napes

To commemorate erotic stains

Amore et Morte…2

Одни и те же слова, которые она выучила наизусть, да только не знает их смысла. Когда голоса переходят в восторженный шепот, до слуха долетает тихий шелест дождя.

Металлическое острие легко, но уверенно касается бедра. Холодок пробегает от пят до макушки.

– Что еще вам от меня надо?! Отпустите, скоты! Хватит ваших дерьмовых фокусов! С меня хватит!

Но кричать бесполезно.

Острие неумолимо давит на кожу, и та послушно поддается напору. Нос втягивает пьянящий терпкий запах собственной крови. А наточенный металл продолжает жадно впиваться в обмякшее тело. Тайрья смутно, точно сквозь плотную завесу, которая разом заволокла все дымом, апатично фиксирует происходящее. Нечто острое делает поворот глубоко внутри и исчезает. Но ненадолго. Вскоре оно втыкается совсем рядом с прежней раной. Хор поет с большим жаром, особенно пылко выводя последнюю фразу в каждом куплете. Звук грубых голосов переходит в лавинообразный грохот. Лезвие чертит на ее бедре нечто крестообразное. Затем рядом выводит что-то еще, и еще, и еще… Они расписывают ее тело какими-то символами. Так вот откуда эта саднящая боль, это жгучее соленое тепло во всем теле. Внезапно Тайрью охватывает такое тошнотворное отчаяние, будто душу рвет, выворачивает наизнанку. Бессилие – самое омерзительное чувство. Но это еще не все. Она наивно предположила, что на этом ее несчастья закончатся. Ошиблась. Это только начало. Теперь ее изрезанную плоть терзает нечто более мягкое, чем кинжал, и нечто более горячее, чем кровь. Там, где оно касается, тело покрывает корка зуда. Оно бередит ее раны, оно жжет сильнее раскаленных добела клещей. Оно жадно всасывается в письмена, покрывающие ее. В каждый символ. Оно возбужденно трепещет, водя своим шершавым кончиком вокруг каждой раны. У этого нечто есть хозяин. Он наклоняется к ней так близко, что от его смрадного дыхания к горлу подступает тошнота. Горячий влажный воздух бьет в ухо:

She screams benighted

My limbs ignite

A carneal carnivorе

On all fours to go…3

Эта мерзкая тварь с острыми клыками, больно царапающими кожу, с наждачной бумагой вместо языка, нагло забавляется беспомощностью своей жертвы. Под самым потолком проносится белая чайка вопля, и лишь по напрягшейся гортани Тайрья понимает, что этот крик принадлежит ей. А ОНО, это существо, это ненасытное чудовище, слизывающее кровь, ее кровь, оно испытывает острое наслаждение от ее отчаянья. Оно ловит каждую слезу, соскальзывающую с ее щеки. И она кожей чувствует, как оно улыбается.

Часть 4

В сонное сознание Тайрьи просачивается звук льющейся воды. Сначала он похож на тоненький ручеек, но постепенно, по мере ее пробуждения, он набирает силу, и теперь ее слух уверяет, что где-то очень близко бушует не иначе как водопад. Вода бурлит, вскипая, бьется, мечется запертым в клетке зверем, пытаясь разорвать узкие стенки водостоков. В камень стен вгрызается сильный ливень. Он искоса бьет по стене, будто хочет стереть с лица земли мешающее его вольному размаху строение.

Вокруг бушует баховская токката, орган гудит, стонет, дрожит, взмывает ввысь в трепещущем волнении и устремляется вниз, придавленный настойчивой страстью басов. Бах везде, дыхание оргàна вторит ее дыханию, или ее дыхание вторит властной царственной мелодии, биение сердца замирает при каждом новом витке музыкальной нити, оно стремится влиться в звучащую мелодию, неотрывно следовать за ней по спирали сюжета, задуманного творцом. И все, кто сидит рядом в необъятном концертном зале, уподобившимся океану, они также потонули в волнении и необъяснимой тоске, которую открыл в их сердцах музыкант, в ярости вдохновения ставший с поющим инструментом единым организмом. В ливне искрящегося света и бархатистых бликов бордовых кресел сердца людей рождаются заново, и все, кто окружает Тайрью, и она сама, открывают вновь себя. По залу волнами перекатывается шорох аплодисментов и Тайрия также поднимает ладони, но натыкается на покрывало, и тут зал куда-то исчезает, растворяется вместе с остатками сна.

Сон прошел, и его сменило любопытство. А за ним пришла растерянность, потому что проснулась Тайрья в чужой, незнакомой комнате. Или знакомой? Какое-то непонятное чувство закралось в сердце. Должно быть, именно его имеют в виду французы, произнося слово «дежавю». Чужая, но отчего-то знакомая, широкая кровать возвышается высоко над каменным полом. Ее деревянная спинка выпукло морщится вычурной резьбой. Каменные стены прикрылись, стыдясь паутины и пыли, старыми, отцветшими гобеленами.

В полукруглое без стекол окно врывается ветер. Он несет с собой холод и далекие удары колокола, отмеряющего время. Тайрья подходит к окну и выглядывает наружу. За плотной стеной дождя ничего не разобрать. Смутное волнение охватывает ее, она мечется по комнате, сама не зная зачем, для чего, что она ищет, может быть, выход, а может быть, наоборот, вход. В то измерение, в тот временной пласт, в котором она непременно должна оказаться здесь и сейчас, но который почему-то закрыт, он спрятался от нее и не хочет показываться на глаза. Тайрия знает: сейчас что-то произойдет. Хорошо, если это что-то окажется целью ее поисков, ее спасением, а если нет? Если произойдет нечто страшное и непоправимое? Что тогда? И нет сил ждать, когда, наконец, взвинченное до предела напряжение обретет формы того, что вот-вот станет осязаемой реальностью.

Среди старинной мебели глаза натыкаются на отблеск зеркала, накрытого бархатной занавеской. Вот оно. Сейчас ткань упадет на пол, и в зеркале, представшем во всю длину своей глади, окажется не она сама, а незнакомая и уже знакомая Тайрьи француженка, чей диалог с незнакомым и уже знакомым мужчиной она услышит в коридоре. А потом с ней случится нечто ужасное… Стоп, это случится с ней в смысле с ней или с той рыжеволосой женщиной с огромными карими глазами?

Тайрья стоит посреди комнаты перед занавешенным зеркалом, теребит бахрому, сплетенную в кисти, и никак не решается сдернуть накидку. Она бы и вовсе оставила это зеркало в покое, что-то подсказывает ей, что за ним кроется какая-то опасность, и все же именно эта опасность заставляет вздрагивать в непонятном непривычном смятении и будоражит кровь ожиданием. В то же время Тайрья прекрасно осознает хотя почему, объяснить не может, как и всякое другое утверждение, основанное не на логике, а на интуиции, но так или иначе, а это и есть тот вход или выход, который она так настойчиво ищет.

А тот мужчина, который спорил с француженкой властным басом, это, случайно, не тот?… Тайрья инстинктивным движением подняла ладони вверх, осмотрела себя, насколько позволяло отсутствие зеркала. Крови нет. Должно быть, этот факт должен приносить нечто вроде удовлетворения или успокоения. А почему ее нет? Ведь если верить тому, что только что пронеслось воспоминанием и растворилось в холодном воздухе этой комнаты, если этому верить, то это нечто ужасное происходило с ней. А тот мужчина… Впрочем, к черту того мужчину, если воспоминания о нем настолько болезненны. А откуда …французский?

Тайрья осторожно потянула за край накидки. Сейчас ткань упадет на пол, и в зеркале, окажется она, то есть в данном случае действительно она, потому что все, что сейчас напомнило о себе – это не ее прошлое, это то, что случилось с той женщиной, которая была здесь до Тайрьи, а это значит, что ее прошлое – это ее будущее.

Тайрья рванула накидку вниз. Бежать. Скорее. Пока не поздно. Из зеркала прямо в глаза смотрят ее глаза. А из глаз выглядывает страх. Страх абсолютно новый по своей природе, потому что это страх перед уже известным. А по существу, весь клубок эмоций, опутавших ее в данный момент, сводится к одному – страху перед болью и смертью. Это настолько тяжело – смотреть в собственные глаза, полные страха. Сорванный со стены гобелен в массивной раме устремляется с разлету в отшлифованную поверхность, услужливо отражающую все что угодно. Самое время услышать звон разбивающегося на мельчайшие осколки стекла, увидеть, как они скачут по полу, отплясывая румбу, самое время накрыть уши ладонями и наблюдать за каскадом стеклянных капелек, в которые должно было превратиться зеркало. Но кроме отразившегося чудовищным эхом, пролетевшего по всем коридорам, заглянувшего во все закоулки, грохота повалившейся на пол сломанной мебели и волнообразного лязганья и гуденья серебряного листа, воткнутого в раму, ничего не последовало.

Но зато это наиболее эффективно призвало Тайрью перейти от эмоций к действиям, и вскоре по коридору уже мчались шелест и шлепанье босых ног и надрывное дыхание, перехватываемое спазмами ужаса. Она бежала и бежала, а гулкое эхо то раскатом грома, то еле слышным шелестом ветра повторяло быстрее, быстрее, быстрее… Ее сознание безудержно рвалось вперед, и Тайрье казалось, что ноги несут ее слишком медленно, что она топчется на месте, тогда как будь у нее крылья, она бы полетела быстрее ветра. В старинном замке-монастыре происходило нечто странное, и даже сквозь плотную корку ужаса Тайрья ощущала вибрацию каменных стен и гудение воздуха над головой. Быстрее, быстрее… Сначала ей стало казаться, что стены ожили и дышат, прямо ей в лицо. А потом ей перестало казаться, потому что это действительно происходило. Стены смыкались перед ней, она разворачивалась и бежала по другому коридору, но и там ее настигало нечто неожиданное: ход назад могло засыпать внезапно обрушившейся каменной перегородкой или часть стены отодвигалась в сторону, загораживая прежний ход и открывая новый. Чугунные решетки, жившие своей особой жизнью, поднимались и опускались, пропуская или задерживая беглянку. Быстрее.... Когда от оглушительного грохота дрогнул пол, и Тайрью окатило волной пыли и песка, и она поняла, что дорога вперед в очередной раз отрезана, она принялась торопливо спускаться по лестнице. И тут же резко остановилась, вцепившись в ажурные перила. Ступенька, куда она собиралась только что поставить ногу, на глазах осела и провалилась вниз, открыв, как пасть хищника, зияющую пустотой пропасть. Подавив инстинктивно рвавшийся откуда-то изнутри вопль, она попыталась перешагнуть образовавшуюся брешь, но камень задрожал и начал осыпаться, и вскоре ей пришлось подняться обратно, так как лестницы уже не существовало, она осыпалась прямо из-под ног. А тяжелая решетка оказалась открыта. Не раздумывая, Тайрья бросилась вперед, смутно подозревая, что обвал на этом может и не закончиться. Сама не помня как, она миновала еще несколько поворотов и отпертых чугунных дверей и влетела в просторный зал, показавшийся ей сначала бушующим океаном алой крови, и Тайрия не сумела сдержать громкий вскрик, нечто среднее между возгласом восхищения и последним всхлипом загнанной в угол жертвы.

«Вот я и умерла», – пронеслось в ее голове. Но нет. Ступни по-прежнему ощущали холод, идущий от каменного пола, легкие втягивали прохладный воздух, перемешанный с озоном и ароматом жасмина, глаза все еще различали формы и краски.

– Бедное, бедное дитя. Бежит, задыхаясь от ужаса. Ты бежишь от своих желаний, маленькая несмышленая девочка, ты бежишь от самой себя. Оглянись назад. За тобой никто не гонится. Твой страх гонит тебя, – внезапно раздавшийся голос был настолько приятен, что Тайрьи сразу захотелось ему поверить. Он ласкал ее слух, также как дуновение теплого ветра ласкает кожу холодной весной. И тут Тайрья поняла: это не ночной кошмар. Это же тот голос! Это он! Он не бросил ее, он пришел за ней!

Тайрья покружилась на месте, пытаясь понять, откуда исходит звук. Вокруг колыхались, вибрировали, пульсировали кровью алые волны багряных лоскутов, полощась в загустевшем винно-красном воздухе. Шелк или атлас, или сатин. Темно-вишневые и карминно-красные ленты извивались и приплясывали меж струящихся складок и узких прорезей ожившей ткани.

– Бедное дитя, ты потеряла себя в этом жестоком и абсурдном мире…

Тайрья уловила едва различимое движение воздуха откуда-то сбоку, будто чье-то дыхание, но, резко обернувшись, успела увидеть лишь промелькнувшую и растворившуюся в ливне рубиновых искр тень.

– Ты будто скользишь по пласту льда, тщетно ища опоры собственным устремлениям. Ты ищешь путь в другой мир, в тот, где птицы будут петь беззаботно, а ручьи будут вторить им звонкими колокольчиками. Я знаю, где его искать. Протяни мне руку, и ты сможешь увидеть свою мечту сама.

Казалось, что голос трепетал при этих словах также как эти пурпурные драпировки, слегка вздрагивающие от скользящего мимо них потока воздуха или, может быть, от дыхания говорящего. Казалось, он был нигде и всюду. Тайрия следовала за ним по пятам, но каждый раз он ускользал, растворялся и появлялся уже в совершенно другом месте, за противоположной складкой атласа, мерцающего загадкой, за струящимся розовыми лепестками бархатным покрывалом, за дрожащим воздушным, невесомым коридором темно-вишневых лент. Тайрия видела, как он касается с противоположной стороны лоскута гранатового полупрозрачного шелка, молниеносно кидалась туда и обнаруживала лишь слабый знакомый аромат и покачивавшуюся от недавнего прикосновения ткань.

– Кто же ты? – выдохнула она, задыхаясь от волнения.

– Я проводник, – не сразу откликнулся ее собеседник. – Я приведу тебя к счастью.

– красный… – восхищенно прошептала Тайрья, оглядываясь вокруг.

– Твой любимый, – подтвердил голос. – Кто-то любит зеленый…

С этими словами все вокруг стало зеленым. Над головой зашуршала листва, и все потонуло в изумрудном свете проникающих сквозь листву лучей весеннего солнца. Беспечность заискрилась в воздухе цветочной пыльцой. А вслед за ней послышалось гудение шмеля.

– Другие обожают желтый…

Воздух всколыхнулся лепестками цветов: насыщенно-желтого цвета роз, лимонных нарциссов, бледных, как утренняя заря, астр, и скромных акаций, и дерзких маргариток, и экзальтированных гладиолусов, и непоседливой мимозы… И среди капель этого цветочного дождя ладьями скользили кленовые листья, позолоченные осенью. И все было забрызгано солнечным смехом…

А ты любишь красный, и я полностью разделяю твой выбор.

Пространство снова заполонило тягучее тепло, алые ленты огня и винные брызги пьянящей страсти. Тайрья хотела возразить, что вовсе ничего она не выбирала, но дыхание перехватил терпкий аромат сандала, и мысли вскружило и унесло, как молотую корицу неосторожным порывистым вздохом. Морской бриз скользнул по длинным волосам, окутал тонкую шею шелковым платком. Нежное тепло обхватило талию, мягко, но властно притянуло к себе. Пробежавшая по телу искра импульса вызвала легкую слабость и сладкую дрожь.

Семена страстности и азарта, до того пребывавшие в анабиозе, покрытые плотной корой страха и нерешительности, пульсировали новой жизнью. Они взрывались миллиардом огненных брызг и высвобождали, подобные новым галактикам, ростки чувственности. Тонкие, еще слабые побеги, подпитываемые, согреваемые острыми лучами желания, тянулись, наощупь прокладывая себе дорогу, сперва робко, но затем все увереннее и настойчивее устремляясь вперед.

Тонкие пальцы скользили по молодому и сильному телу, на время превратившись в глаза и уши. Они видели звуковые волны вибрирующего альта, они слышали потоки дождя, заливающего иссушенные дыханием горящего гелия земли, клокочущего в широких весенних реках.

Крепкие руки подхватили и прижали к себе. Лицо погрузилось в ночной мрак его волос, источавших воздушный запах хвои и озона. Ноги ощущали каждых сделанный шаг, не свой шаг: через тепло напряженных мышц, их размеренный танец, толчки спружинивших от опоры ступней.

Издалека летели всплески падающих капель. Они питали корни разросшейся страсти, ее побеги обвивали обоих гибким вьюнком и осыпали цветами гибискуса.

Недлинный путь подошел к концу, горизонт прочертил вертикаль, и Тайрья ощутила, как ладони уперлись в мягкий и упругий ворс меха или мха рыжеватого цвета киновари.

Подняв голову и посмотрев вперед, Тайрья увидела колеблющиеся огоньки тюльпанов, но, возможно, это была поляна цветущих свечей. В лицо дунуло хрустальным звучанием скрипки. Ее мелодия была похожа на нежное прикосновение лепестков розы. Приподняло, закружило в вихре звука и обрушило в лавину света, подхватившую их обоих, ставших вдруг легкими, как облака на рассвете. Они взмывают вверх, и, кажется, что сердце сейчас остановится, перешагнет границы тела и начнет существовать отдельно. Они срываются вниз, и пронзительный восторг отражается эхом звучания скрипки. И они не знают, сколько еще лететь в эту пропасть. Сладким дурманом пьянит страх разбиться, но бойкое соло виолончели гонит прочь опасения и заменяет их уверенностью нового взлета.

Вихрь чувств. Брызги эмоций. И, кажется, возможно все, лишь бы суметь унять безумие водоворота и хоть на миг обрести равновесие. Скорость близка к скорости света. Нет, она гораздо больше. И вот острые осколки холодных лучей теперь рассеяны в прозрачной черноте. Звучание сердца переходит в ультразвук.

Мозг пронзил медный звон удара, прокатившегося по мышцам почти болезненным спазмом.

Сознание вырвалось легкой сойкой из раструба усталой меди, скатилось каплей росы по гладкой поверхности лепестка и сорвалось вниз.

Часть 5

Тайрьи кажется, что ей снится сон. Но ведь она знает, что уже спит, а значит, спать, видеть сон во сне и одновременно осознавать это было бы абсурдно. Тем более что сейчас ей совсем не хочется ничего осознавать. Она медленно погружается в нечто зыбкое, подрагивающее, обволакивающее дурманом, лишающее способности мыслить. Оно плещется мраморно-синими волнами, на волнах играют блики, но они приглушенные, мягкие, как будто смотришь из-под воды. Нежность плещется внутри, теплом растекаясь по телу, вспыхивая искрами на кончиках пальцев. Тайрьи представляется, что она лежит на дне океана, а вокруг, наверху, целый мир, и мир этот наполнен любовью, так же, как и она сама. Ей представляется, что это из нее исходит любовь и растворяется в океане, и постепенно океан насыщается ею. И что о любви шепчут волны, подкрадываясь к берегу. И их слова подхватывает ветер и поет о любви цветам, растущим на склоне берега. И цветы завороженно внемлят ему, осыпая землю звездной пылью и благоухающей росой. А чуть подальше в океан впадает горная река. Тайрья слышит, как она бушует, бурлит и пенится. Вода тяжело срывается с огромных черных камней и врезается в плещущие спокойствием волны, будит, будоражит их. Река говорит о страсти, ярко, звучно, будто поет испанское танго.

Река берет начало высоко в горах. Ледяной ключ в тени зарослей жасмина. Сначала он звенит подобно лютневой струне. Постепенно поток набирает силу, по пути в него впадают говорливые родники. И вот он уже гудит контрабасом, перескакивая мягко с камня на камень и урча хищным зверем. Пение птиц наполняет его воды игривостью. Терпкостью миндаля оседают на губах искристые брызги.

Минуя олеандровую рощу, река устремляется к отвесному утесу и ревущим каскадом летит вниз, рассеивая по отшлифованным камням обжигающие осколки прохлады.

Цепь горных кручин протянулась вдоль берега так далеко, насколько хватает глаз. Их вершины поочередно то темнеют махровыми шапками сосновых иголок, то пестреют листвой смешанных лесов, то подставляют ласковому солнцу гладкие проплешины. И если вскарабкаться на одну из них, то в буром песке можно заметить юрких ящериц, молниеносно проскальзывающих через сухие колючки редкой растительности. А если присесть у родника на склоне под трепещущей тенью оливковой листвы, его мелодичная песня зачарует настолько, что захочется остаться здесь навечно.

Спрятавшаяся за горами россыпь золотистых холмов тянется недалеко, и за ними вскоре начинается степь. Обширные равнины с зелеными, как малахит, лугами, с морями пушистых кисточек колышущегося на ветру ковыля, с прозрачными округлыми озерцами и заводным стрекотом кузнечиков.

А потом идет горная гряда терракотово-красного цвета с расселинами, природными арками, пещерками и крутыми отвалами. Там живут черные птицы с лазурными круглыми глазами-бусинками. Вечером они собираются стаями, рассаживаются на подрумяненных солнцем камнях и молчат, наблюдая закат. Они всегда молчат. А за грядой море. Огненно-красные скалы вгрызаются в ртутно-черную толщу воды, образуют бухты и заводи. Там есть одна маленькая бухточка со скалой, нависшей над водой наподобие неглубокой пещерки. Когда садится солнце, по черноте беспокойной поверхности воды проскальзывают красные искры и ослепительно-белые блики. Они отражаются от сводов пещерки и внутри нее начинают блуждать огоньки. Но красивее всего наблюдать, как садится солнце, сидя на камне утеса под пышной кроной многовековой сосны с шершавой корой, залитой липкой смолой. Глядя с утеса, можно наблюдать, как солнце опускается ровно в середину моря. Оседает оно медленно, не спеша наливаясь, как созревающее яблоко, всеми оттенками красного, разбрызгивая алый сок по воде. У горизонта парят легкие облака, невесомые и нежно-розовые, как перья астрильда. Воздух пьянеет от тягучего маслянистого аромата магнолии, он наполняет мысли легкостью, он дарит умиротворение. Нежность плещется еле слышным шуршанием волн, набегающих на каменистый берег, она плещется внутри, теплом растекаясь по телу, и вспыхивает искрами на кончиках пальцев.

Часть 6

Виталий украдкой всхлипнул, глядя на сложенные в счастливой улыбке, безмолвные губы его любимой. Сколько раз он жаждал всей душой припасть к ним хотя бы на мгновение, опалить их сандалом арабского зноя, и пусть потом… А что потом? Теперь он уже никогда не узнает. Ему так и не хватило смелости на дерзкий поступок, а теперь его грызет отчаянье. Теперь слишком поздно. Ею безраздельно владеет самая жестокая в своей неумолимости женщина – Смерть.

Виталию Смерть всегда представлялась строгой и печальной женщиной с тонкими и нежными руками. Она живет в стране грез и незаметно для людей наблюдает за ними. Она не ищет жертвы. Она – не хищница. Это прекрасная женщина с бездонными глазами и печальной судьбой. Она – вечная невеста ночи. Она не знает любви, в той полноте, какой знают ее люди, лишь трагическую ее сторону. Лишь только Смерть найдет свою любовь, как только обовьет любимый стан своими мягкими руками, заглянет с надеждой в глаза, и в глазах красавицы отразится пустота – ее любовь ускользает от нее, растворяется в ночи, тонет в реке забвения.

У Виталия появилась соперница. Она крепко держит его любимую в своих объятьях. Она будет властвовать ею безраздельно. Пусть мгновение, но за это мгновение сейчас он отдал бы все. За мгновение, которого у него самого уже никогда не будет. Он яростно смахнул слезу, предательски катившуюся по щеке. Как счастливо она улыбается. Ему она никогда так не улыбалась. Даже когда он приносил ей белые розы. Ее любимые.

Виталий скользнул взглядом по большому букету. Его не хотели пускать в палату. Он пробрался все равно. Утащил белый плащ из ординаторской и прошел с букетом в палату. На врача он похож не был, но его это не смущало. Медсестра на вахте улыбнулась упрямому юноше, до того полчаса скандалившего с ней у входа.

Он любил всей душой всем сердцем, готов был… А на что он был готов? Так и не признался ей в своих чувствах, хотя это было и так очевидно. Но она всегда относилась к нему как к младшему братишке, хотя на самом деле он был старше по возрасту. Виталий всегда сносил это молча, никогда не пытался спорить. Боялся оттолкнуть ее еще больше. Боялся быть смешным, претендуя на ее любовь. Ему так хотелось быть хоть кем-то в ее жизни, пусть даже если это будет роль младшего братишки, преданного друга, всегда готового помочь, следующего куда угодно, лишь бы быть рядом, соглашающегося с чем угодно, лишь бы не быть или быть… быть тенью, быть эхом, быть кем угодно, лишь быть рядом. А теперь вдруг он подумал: может, стоило проявить характер? Может, стоило быть увереннее и настойчивее?

Врачи не могут понять, что с ней происходит. Она будто впала в летаргический сон или в кому, но исходя из строгого определения к ее случаю не подходило ни то ни другое. Ее родители еще надеются. А у него уже нет надежды. Это Смерть.

***

Он смотрел на ее алые губы. Второй день она не приходит в сознание. Сегодня случилась странная вещь. Когда Виталий зашел в палату, больная была в крови. Это не то, что порез на руке или еще что-то в том же духе. Она ВСЯ была в крови. Все простыни пропитались кровью, потому что все тело представляло собой одну неразрывную рану. Он испугался. Он вызвал врача. Но когда тот пришел, ничего уже не было. Ни крови, ни грязной простыни, ничего. Врач смотрел на Виталия как на помешанного. Но ведь он видел это.

«Теперь меня будут считать сумасшедшим. Ну и пусть, – думал Виталий. – Ведь я знаю, что я это видел. Значит, это было. Одного не могу понять: откуда кровь, если теперь на теле не видно ни одной царапины? И куда это все делось, когда я вышел из палаты?» Виталий твердо решил, что теперь никуда не уйдет. Он будет сидеть здесь столько, сколько потребуется.

– С-ума-сшедшим, – произнес он так, как будто впервые слышал это слово, и оно вязким сиропом осело у него на зубах, – интересно, что значит быть сумасшедшим? Является ли это тем, что происходит со мной сейчас?

Ее губы пылали, как июльский закат. Размеренно гудели приборы. Этот случай с кровью все никак не мог оставить Виталия в покое. Здесь было что-то непонятное, сверхъестественное. Хотя Виталий не хотел признавать это. Разум всегда противится необъяснимому. Но, как бы то ни было, его любимая выглядела так, будто у нее не осталось ни капли живительного сока в организме. Щеки опали и втянулись, как у мумии. Под глазами залегли тени. Кожа светилась синевой. И лишь губы горели, как пламя в печи.

Виталий оглянулся. На подоконнике перед раскрытым окном стояла ваза с розами. Белыми. Что-то привлекло его внимание, какое-то едва уловимое движение, но он не мог понять сначала, что это за движение и вообще было ли оно. А потом не поверил собственным глазам. Вода в вазе была уже не водой, а багровой вязкой жидкостью, он боялся дать ей то название, которое так и напрашивалось. Эта безымянная жидкость поднималась по капиллярам цветов, и теперь белые лепестки были испещрены красными прожилками. Их сетка становилась все гуще и гуще, центральные артерии вздувались и норовили лопнуть, не выдержав напора. Виталию стало казаться, что они пульсируют. Он моргнул, но впечатление никуда не делось. Это действительно было. В момент, когда он зачарованно застыл, бездумно уставившись на подоконник (на цветы поднять глаза он уже не решался), налетевший внезапно порыв сквозняка захлопнул окно, рама со звоном и грохотом столкнула вазу, кровавые брызги разлетелись повсюду. Виталий, как громом пораженный, вскочил. Ужас дохнул на него ледяными иглами, схватившими за позвоночник, впившимися в затылок. Плотным одеялом навалились тишина. Все замерло. Безумно захотелось убежать, но ноги не двигались, и он так и оставался остолбенело стоять у постели. Запахло резким: уксусом или нашатырем. Слабость в ногах. «Мне дурно. Я сошел с ума». Сердце заухало, заскакало. Виталий продолжал стоять, дико озираясь, не зная, куда ему деться. Казалось, что стены смотрят на него, ощетинившись длинными ресницами, как заледенелыми шипами. В глазах стремительно темнело, залетали светящиеся точки и концентрические круги. В панике он схватился за руку любимой. Но она поразила его холодом, как электрическим током. Он с ужасом отпрянул, выпустив ее кисть из своих пальцев. В этот момент ее ресницы дрогнули. Отчетливо был слышен рокот прибоя. Виталий зажал уши руками, но так оказалось слышно еще громче.

«Я сошел с ума». Ресницы дрогнули еще раз, и глаза, черные, совершенно черные, распахнулись. В глазах была пустота. Виталий смотрел в нее и чувствовал, как пустота эта, безграничная и всеобъемлющая, переходит в него. Улыбка с ее лица исчезла, ее заменило неопределенное сладострастное выражение. Тело изогнулось, будто в истоме. Все это мелькало в застывших глазах Виталия, как мимолетные кадры из фильма, и на мгновение он усомнился: а не находится ли он сейчас в кинотеатре и не смотрит ли он кино, странное, фантастическое, но все-таки кино, и оно когда-нибудь кончится, он выйдет из зала и вздохнет облегченно, потому что эти видения окажутся не более, чем больной фантазией сценариста. Но нет, это было не так, и как бы не старался Виталий убедить себя в этом, все было так, как было на самом деле, то есть в действительности. И в воздухе той действительности, в которой он теперь находился, витал соленый бриз. В лицо ударили морские брызги. Девушка вздрогнула и замерла. Протяжно запищали приборы рядом. Тоскливо и монотонно. Виталий, обессилев, рухнул на колени.

«Вот и все. Тяните по экрану титры, включайте свет. Фильм под названием жизнь закончен».

Часть 7

Общий мрак изредка разрывает холодная вспышка голубой змейки огня. Плотная материя черноты сопротивляется ей, хрипит, но все же в ней появляются изломы и трещины. На мгновение она сдается, и коварное острое пламя растекается по ней, охватывает и тут же отступает, и мрак, мгновенно заживив свои раны, сгущается вновь. Не слышно ни вскриков чаек, ни стонов терзаемых штормом деревьев, лишь гулкий вой ветра, рычание грома, то дальше, то ближе, и звон стальных клинков дождя.

Запах озона смешивается с солью, осыпающей лицо серебристой пылью.

Рыхлый свинец облаков загромождает горизонт, цепляется за вершины скал, окруживших берег. Будто доисторические ящеры, пробужденные стихией, вскинули головы, выставили из воды остроконечные черные хребты. Повсюду среди обрывков пены мелькают, захлестываемые волнами, обломки клыков, разбросанные по берегу шипы и когти мертвых монстров.

В пепельных кружевах дымки теряются очертания высоких скал, о которые разбиваются стальные горбы волн. Разъяренным зверем океан набрасывается на храбро отражающий атаки гранит, и в месте столкновения двух стихий вздымается каскад брызг, издалека напоминающий силуэт голодного птенца гарпии.

– Лишь отрешившись от всего, ты можешь обрести гармонию с собой и со своим миром, теперь этот мир твой, – гулкий голос, раздавшийся позади, слился с грохотом грома, рассыпался по берегу, потонул в малахитовых волнах.

Какое-то время Тайрья прислушивается к медной россыпи дождя и серебряной грусти гитарных струн, стремящихся вступить с ним в диалог. Ей бы хотелось, чтобы эта мелодия, печальная и отчего-то светлая, стала ответом на прозвучавшие слова. Но это не то, чего ожидает от нее властный голос. Решение должно быть принято.