Помоги проекту - поделись книгой:
Когда великая балерина прошла мимо нас на сцену, воцарилось благоговейное молчание. Его нарушали разве что звучавшие полушепотом возгласы «О, мадам!», как будто легкий ветерок выражал ей свое почтение. В тот момент я мгновенно осознала, что именно ради этого я и стараюсь быть лучше всех, именно этого я больше всего в жизни хочу для себя. Если станешь звездой, будешь неуязвимой. Я наивно полагала тогда, что никто бы не осмелился поступить с отцом Карсавиной так, как они поступили с моим…
Прежде мы репетировали без нее, и сейчас была единственная репетиция с участием всей труппы. Я внимательно впитывала каждое ее движение, каждую мельчайшую деталь, даже то, с какой величавостью она свела на нет те небольшие танцевальные эпизоды, которые наш режиссер ввел в спектакль, чтобы показать в выгодном свете танцоров нашей труппы. Вставленные эпизоды ей явно не понравились. Она ведь звезда и хотела танцевать по-своему. Было ясно, что следовало делать все только так, как хотела она. Я внимательно следила, как легко, без видимого усилия Карсавина выполняла каждое па, какими плавными и грациозными были струящиеся движения рук, как изумительно исполняла она знаменитые тридцать два фуэте, не сходя с места даже на миллиметр. И я подумала: «Того, что делает Карсавина, я смогу добиться только за двадцать пять лет», а внутренний голос вдруг произнес: «Быть может, никогда не добьюсь». Но я сразу отбросила эту мысль: «Нет-нет, через двадцать пять лет и я добьюсь того же!» Однако двадцать пять лет, конечно, долгий, очень долгий срок, и поэтому в перерыве между репетицией и спектаклем меня одолела прежняя хандра. Я не смогла ни прилечь, ни вздремнуть, ни что-нибудь поесть. Все решили, что я так сильно нервничаю, однако решила, что нет смысла что-либо объяснять. Я быстро переоделась в костюм для выступления — белоснежное платье из материи с лебяжьим пухом и шапочку из перьев — и скорее помчалась вниз, чтобы взглянуть на зрителей в зале: это можно сделать через одну из дырочек в огромном бархатном занавесе. В театре уже собралось много людей. Драгоценности, дамские наряды, мундиры… да, в ту пору гала-представления отличались особым блеском, который даже невозможно себе представить в нашем, куда более утилитарном мире.
Я принялась мечтать, будто весь этот блеск и все великолепие были в честь моего дебюта, но вдруг меня пронзила острая боль: я вспомнила, что там не хватало двух самых важных для меня людей. Во всем этом огромном театральном зале не нашлось места для моих родителей, и снова хлынули слезы. Они так и лились, когда объявили пятиминутную готовность. Они все еще капали, когда нам было приказано встать по местам. Они были у меня на щеках, когда мы выходили на сцену. Но вдруг яркий свет прожекторов ослепил нас, и оглушительный, потрясающий звук аплодисментов подействовал на нас как резкая пощечина, и мы не ощущали больше ничего, кроме того, что происходило на сцене. Я забыла о слезах. Я забыла обо всем, что случилось в этот день и даже за все годы после моей жизни в Липно. Существовал один лишь этот миг на сцене, а все остальное не играло никакой роли…
Глава 2
Костюмы и декорации привезли в парк за несколько часов до того, как туда приехали исполнители. Уже в ранние часы, когда горожане только просыпались, прелестную тишину нарушили воркотня театральных костюмерш да брань рабочих сцены, которые пилили доски и стучали молотками. Иногда ржали битюги-тяжеловозы, тащившие огромные декорации. Где-то в парке, быть может, и запела птичка, но ее рулады утонули в какофоническом шуме, возникшем при подготовке к созданию будущей иллюзии…
Ближе к вечеру перед нашим последним представлением над городом господствовал огромный солнечный диск, побелевший от жары, он уже клонился к закату, низко повиснув на бледно-голубом небе. В моей памяти варшавское солнце того лета казалось гораздо огромнее, чем когда-либо еще, в других местах и в другие моменты моей жизни, да и небо в тот вечер было самым прозрачным из всех, что я видела. Лишь на горизонте его обрамляли клочья облаков, похожие на скомканные бумажные салфетки.
На улице перед оперным театром собралась толпа: варшавяне хотели лицезреть проход балетной труппы от театра до великолепных экипажей, которые нам предоставили правившие Польшей царские властители. Тогда еще ярко пламенел золотой орнамент открытых колясок. Мы, конечно, ведать не ведали, что этот огненный блеск уже довольно скоро навсегда погасит буря, таившаяся за кулисами истории, что всего через несколько лет облака почернеют, превратятся в грозовые, а затем буря унесет их прочь, подобно мусору, по вечному, прозрачному, мерцающему небу. Но таких мыслей тогда и быть не могло в голове у одиннадцатилетней девочки, которая гордо шествовала в сторону кавалькады, стоявшей на Театральной площади, и была убеждена, что находится в центре всеобщего внимания. Впрочем, точно так же думали все юные балерины рядом со мною. Нас всегда выпускали к публике первыми, чтобы мы вызвали у зрителей улыбку своим юным видом, а чуть позже она сменится страстным вздохом, когда после специальной паузы перед всеми появятся звезды балетной труппы. В тот день мы хоть и изнемогали от жары, но все равно высоко держали головы и даже капельки пота несли, как драгоценности…
Кавалькада двинулась по Краковскому предместью, широкой улице, которая вела прямо ко входу в парк. До чего же все изменилось в моей жизни с той поры, когда я впервые увидела этот проспект, застроенный красивыми барочными зданиями, в тот день мы с мамой отправились в наше паломничество до Ченстоховы. Все-таки, несмотря на все трудности и невзгоды, даже несмотря на то, что отца в результате отправили в ссылку, Божья мать ниспослала мне какие-то свои милости.
Пока мы ехали в каретах, люди на улицах останавливались, махали руками, но я не отвечала им на это. Я затвердила одно из правил, которые дала нам Янина Рутковская: «Не следует улыбаться кому-то, кланяться, а не то и подмигивать. Играть надо не с ними, а для них».
Парк Лазенки был спланирован и устроен вдоль старого русла Вислы еще в конце XVIII века по воле последнего польского короля Станислава Понятовского. Здесь были и прекрасные аллеи под величавыми деревьями, и искусственные водоемы, и множество цветочных клумб, и небольшие, элегантные, белоснежные палладианские виллы. Самым элегантным строением был небольшой белоснежный дворец, служивший королю летней резиденцией. От его портика с коринфскими колоннами к озеру вели широкие каменные ступени. А на острове посреди этого озера и сегодня можно видеть театр под открытым небом, где мы и давали представление в 1911 году. Экипажи подвезли нас к амфитеатру на берегу озера. Там, точь-в-точь как в древности, в Афинах, рассядутся зрители. Мы перешли на остров по небольшому пешеходному мостику, устроенному так искусно, что со стороны, даже с небольшого расстояния, его попросту невозможно заметить. На острове со всех сторон, кроме одной, обращенной к зрителям, были густые заросли цветущих растений, их было столько, что сцена походила на лесную поляну.
Мы появились там в самый разгар невероятных пререканий — так обычно бывает в театре до начала представления. На этот раз оказалось, что нужный свет для па-де-де невозможно выставить и прима-балерина не может выйти на сцену с той стороны, откуда привыкла появляться. Невозможной была даже сама мысль, что вечером удастся показать зрителям балетный спектакль. Правда, к тому моменту, когда зазвучит увертюра, все невозможное окажется не только возможным, но и будет преодолено без особых усилий, а пока кругом стояла сплошная неразбериха, сумятица, все на что-нибудь жалуются, все носятся туда-сюда, кричат, поскольку кое-кто, как всегда, не в состоянии сдержать свои эмоции. В общем, можно подумать, будто вот-вот должно случиться светопреставление, хотя на самом деле нам всего лишь предстояло показать простой, веселый народный балет под названием «Польская свадьба»[19].
Подобный кавардак, вообще говоря, возникает перед любым театральным представлением, но на меня все происходившее тогда ужасно подействовало, и я, превратившись в комок нервов, и в самом деле считала, что светопреставление уже началось… Некоторые танцовщицы из-за этого подтрунивали надо мной, даже начинали подразнивать. «Вот, Пола, смотри и учись, — говорили они. — Учись всему. Если хочешь, чтобы к тебе относились как к звезде, надо понять, как ведут себя прима-балерины. Они же начинают представление еще до начала спектакля…» Пожалуй, девочки тогда просто подкалывали меня, однако это и в самом деле совершенно верно. Повышенная чувствительность, импульсивность, темпераментность служат артистке, балерине как предохранительный клапан. Эти качества позволяют избавиться от страхов, раздражения, чувства бессилия или безысходности. Лишь после этого она будет готова с новыми силами глубоко погрузиться в мир чувств и мотиваций того образа, который ей предстоит создать на сцене.
Для актрисы ценнее всего возможность создать реальный образ, чтобы реакции изображаемого персонажа стали самостоятельными, независимыми от самой актрисы. Я всегда с недоверием отношусь к исполнительнице, кто в рамках своей роли задается вопросом, а как бы она сама поступила в данной ситуации. Если это случится, актриса не будет создавать образ, но лишь начнет воспроизводить на сцене черты собственной личности. Первейшая художественная задача — интерпретировать намерения автора. Поэтому пусть ведущая актриса, звезда театра, привыкшая «рвать и метать», устраивая всевозможные выходки перед своим появлением на сцене, ведет себя так, что большинство обычных людей сочтут это недопустимым, совершенно непонятным, все окупится созданием образа на сцене или на экране, который предстанет невероятно искренним, логичным, волнующим, трогающим за душу. Что ж, такое, пожалуй, непросто переносить коллегам этой звезды (и ей после подобной вспышки обязательно нужно извиниться перед ними за все произошедшее), однако зачастую бывает просто необходимо воспользоваться столь сильным очищающим средством, как грандиозная истерика… В целом обстановка в театре не для робких духом. Однако настоящих выдающихся артистов нельзя сравнивать с обычными людьми только на том основании, что актеры — тоже люди. Существует граница между ними, и она определяется одним словом — талант. В самом деле, меня могут восхищать соседские подростки, мальчик и девочка, однако, если они вдруг решат сыграть для меня роли в «Ромео и Джульетте», я скорее всего помру от скуки…
Мы и без того постоянно репетировали до дня этого представления, так что мы лишь прошествовали за кулисы, чтобы переодеться, притом неторопливо, будто у нас в запасе полным-полно времени. Оказалось, что здесь восхитительные артистические уборные! Куда просторнее, чем даже в Императорском театре, гораздо лучше оборудованы, и в каждом таком помещении находилось меньше танцовщиц. Поэтому здесь все располагало к тому, чтобы, преображаясь в польских крестьянок, мы ощущали себя польскими принцессами… Переодевшись, я вышла на пустую сцену. Декорации были смонтированы, и я услышала, что где-то раздается смех рабочих сцены, они теперь могли передохнуть до окончания спектакля. А откуда-то послышалось пение. Что ж, в Лазе́нках, когда мы здесь выступали, у нас всякий раз возникало ощущение праздника. Закат догорал бледно-лиловыми оттенками. Фонари в парке не давали сильного света, оставаясь мерцавшими белыми дисками на фоне темневшего неба. Веселая песня звучала печально в этом мире, лишенном глубины, где все предметы выглядели как лиловые силуэты, резко выделявшиеся на розовом фоне. Я повернулась в сторону дворца. Все жившие там короли давно умерли, оставив свои владения лицедеям. Вот каков избранный мною мир — это мир розовато-сиреневых теней, среди которых ничто не было реальным. Мне стало грустно, я вдруг преисполнилась той грусти, какая порой возникает только в юности, когда ты вдруг почему-то теряешь вкус к жизни. До чего же мудра была я в тот вечер, до чего восприимчива, до чего еще молода! Но чему бы я впоследствии ни научилась, больше ни разу не довелось мне быть столь уверенной и прозорливой, как в те минуты, когда я, еще довольно маленькая девочка, стояла одна на пустой сцене, подсвеченная всеми оттенками красного света, и разглядывала дворец давно усопшего монарха.
«Пола! Пола!» — послышалось вдруг. Как же не хотелось, чтобы меня именно сейчас потревожили! Но я все-таки улыбнулась, ведь меня позвала маленькая Катя, самая юная из нас — такой была и я два года назад, когда состоялся мой дебют на сцене. Мы с нею, две малышки, включились в гонку со всей вселенной, и притом каждая была уверена, что именно она станет главной звездой представления. И эту гонку мы не могли не проиграть, потому что, пока мы стояли на сцене, погрузившись в свои мечтания, Господь уже зажег первую яркую звезду, которая увенчала крышу Бельведерского дворца, прямо над балюстрадой. Я зажмурилась и пробормотала:
— Свет звезды, яркий свет, первой звездочки завет…
— А что ты сейчас пожелала? Чего ты хочешь больше всего на свете? — спросила Катя. — Ой, нет, не говори, а то волшебство не случится и желание не сбудется.
Когда Катя принималась щебетать своим тоненьким милым голоском, казалось, будто звенят колокольчики.
— А тебе нравится тут, в Лазе́нках? Правда красиво? — не унималась она. — Правда чудесно? Даже божественно, да? Прямо как…
— Да, как во сне.
— Вот-вот, — восторженно кивнула она. — В чудесном сне!
Она уставилась в полумрак, в котором лишь розовато-сиреневые тени окрашивали подмостки сцены, и сказала:
— А ты такая грустная.
— Правда? — удивилась я, вдруг осознав, что и в самом деле грущу, но тут же принялась отнекиваться: — Я? Что ты! Ничего подобного! Просто сейчас свет такой. Хорошо бы поскорей совсем стемнело и все бы уже собрались в зале. Все-все. Потому что будет так здорово!
— А мне всякий раз почему-то неприятно. Ведь когда мы выходим на сцену, тут же начинаются ахи да охи: ах, какие же они миленькие и так далее… Нам вроде бы и делать ничего не нужно, только быть милыми созданиями.
— Но ты же пока ничего особенного и не умеешь, — сказала я, впрочем вполне беззлобно.
А сама принялась делать пируэты по всей сцене, выкрикивая в темноту:
— Боюсь сцены! Боюсь выступать!
Тут дворец неожиданно осветился, ярким пятном пронесся у меня перед глазами. Я перестала кружиться, так как вдруг устала и задохнулась, а Катя весело рассмеялась:
— Это ты-то боишься сцены? Ты?..
— Да вот что-то я в последнее время устаю. Даже страшно порой. Я ведь хочу… ну… а сама так устаю. Что же со мной будет, если не получится стать… — тут я рассмеялась, но все же продолжила: — …целым миром? Странно, да? Я в самом деле хочу стать всем на свете, целым миром. Всем, что в нем существует.
Тут я так расхохоталась, что встревоженная Катя в конце концов потянула меня за руку со словами:
— Пойдем лучше за кулисы, а то скоро уже начнут.
Звуки, доносившиеся из зала, шум собравшихся зрителей напоминали шелест в зарослях камыша, продуваемого ветром, а позже оглушительные аплодисменты, раздавшиеся по окончании представления, прозвучали, завершая этот, все же исполненный счастьем вечер, будто раскаты грома в летнюю грозу.
Приступ усталости, который так напугал меня тогда, перед началом представления, вовсе не был плодом моего воображения. Я уже довольно давно ощущала вполне реальную, сильную усталость, и это очень мешало мне. Я попыталась убедить себя, что слишком много на себя взвалила. Подъем по крутой лестнице от дома к театру, рвение, с каким я выполняла экзерсисы в балетном классе, долгие репетиции в театре, домашние уроки с учительницей — все вместе давало такие нагрузки, что порой было мне не по силам. Я очень надеялась, что летнее ничегонеделание поможет привести все в норму.
Сразу после представления в Лазéнках мы с мамой отправились на целый месяц в Брдув, где жила моя тетя Мария. Брдув был небольшой деревней в центре богатого сельского региона, где стояло множество великолепных усадеб польских аристократов. Мама родилась в этих местах и провела здесь всю свою молодость. Пока кучер вез нас от станции до теткиного дома, я стала куда лучше понимать, глядя на окружающие ландшафты, откуда у мамы это состояние безмятежности, умиротворенности, ее хладнокровие, откуда ее спокойствие, позволявшее справляться со всеми напастями, которые никак не оставляли нас. К этому располагала сама природа: на все стороны, сколько хватало глаз, на многие мили простирались изобильные угодья, притом не было и намека на какие-нибудь горы или хотя бы холмы, отделявшие земной простор от небесного.
Тетя Мария была зажиточная вдова, она жила в низком побеленном доме, который окружал прекрасный, хотя и неухоженный сад. Здесь все оказалось так похожим на Липно, что я мгновенно освоилась на новом месте, чувствуя себя как дома. Здесь я конечно же смогу восстановить силы, чтобы по-прежнему, как и в прошлые годы, трудиться без устали. Для нас с мамой был накрыт богато сервированный стол — такой и сама мама устраивала раньше. В доме звенели счастливые голоса двух сестер, они вспоминали каких-то родственников, чьи имена я знала только понаслышке, и потому мои вопросы (А кто был такой-то? А о ком вы только что говорили?) без конца прерывали их воспоминания, и они обе отвечали мне с легкой досадой, что это, мол, долго рассказывать, и тут же погружались в новый круговорот воспоминаний. Когда обед завершился, я поскорей выскользнула из дома. Меня ждали окрестные леса, их предания были куда понятнее.
С каждым новым глотком целительного, благоуханного воздуха я ощущала, как укрепляются мои жизненные силы. Я набирала большие букеты полевых цветов и подбрасывала их вверх, в оживлявший меня воздух, будто принося жертву. Лежа на лугу среди цветущих маков и маргариток, я будто разглядывала окружающий мир через экран, сделанный из крыльев бабочек. Позже я взобралась на одно из деревьев в саду, точь-в-точь как привыкла делать это, когда мы жили в Липно. Я настолько прониклась ностальгией по прежней жизни, что не удивилась бы, если бы вдруг услышала, как меня, свою Замишлону, снизу зовет отец… Наверно, я так и задремала. Вдруг меня разбудил раздраженный, пронзительный голос тетки: «Элеонора, ты дура, и всегда была дурой в отношении Ежи». Оказывается, мама и ее сестра, прогуливаясь по саду, ходили прямо под моим деревом. Их головы со светло-золотистыми волосами склонялись одна к другой, а небрежная грациозность, с какой обе держали друг друга под руку, казалось бы, противоречила резкости и колкости только что сказанного. Мама со вздохом сказала:
— Мария, я не хочу об этом говорить.
— То есть ты не желаешь смотреть правде в глаза, так?
— Если наш приезд превратится в бесконечные попытки обсуждать то, что никак тебя не касается, мы просто уедем на следующем поезде.
— А как еще я могу помочь тебе? Только обсуждая это. Ты же моя сестра.
— Ну, это не дает тебе никакого права…
— Элеонора, а моя любовь к тебе? Именно она дает мне право говорить. Посмотри, в каком ты бедственном положении!
А твоя дочка, она такая худющая, и ей тоже приходится работать ради куска хлеба.
— Но Пола занимается тем, что ей больше всего нравится. И она вовсе не худая, у нее изящная фигура, чего, ты уж меня извини за эти слова, я никак не могу сказать о твоих дочерях. Кстати, Мария, тебе нужно обратить на это самое серьезное внимание. Они ведь уже девушки на выданье.
— Ну, это меня ничуть не беспокоит, — ответила тетка многозначительным тоном. — У обеих есть приданое, и очень немалое.
— Прекрасно! Вот не беспокойся и о нас с Полой, а мы с нею как-нибудь обойдемся.
— Обойдетесь?! Ну-ну…
— Мария… — в голосе моей матери прозвучала какая-то угроза.
— Ну, хорошо, ладно.
Тетка подняла незанятую руку, будто в знак того, что прекращает этот разговор. Некоторое время обе молчали, но все же Мария была не в силах остановиться…
— А ты хоть что-нибудь знаешь о нем?
— О ком именно? — спросила мама с нарочитой рассеянностью.
— О Ежи, конечно! — Мария резко остановилась, преградив путь сестре. — Хотя бы это скажи мне.
— Уже два года, как от него нет вестей. — Мама старалась избежать испытующего взора сестры. — Да и его последнее письмо цензура так изрезала, что ничего нельзя было понять.
Мария нежно погладила ее по голове и смягчила тон.
— А ты знаешь, где он сейчас?
— Его матушка написала мне недавно… Ей кажется, что он умер.
— Ну, если родная мать так думает…
— А я знаю, что он жив. Знаю! — повторила мама.
Мария вновь всплеснула руками.
— Как же я ненавижу, когда мужчины играют в свои опасные игры, а проигрывают при этом всегда их жены! — воскликнула тетка. Она схватила сестру за плечи, принялась трясти ее, приговаривая:
— А что будет с тобой? Что же будет с тобой?
Я уже хотела крикнуть, что это не ее дело, потому что о своей матери позабочусь я! Чтобы у нее было все-все на свете. Правда, мой гнев тут же превратился в сдавленный стон: все-то все, но кроме моего отца…
Мужество — негромкое качество, и моя мать за время нашей жизни в Брдуве почти ничем не выдала, до чего ей было тяжело на душе. Лишь однажды я поняла ее состояние, когда через неделю после нашего приезда мы взяли двуколку, запряженную лошадью, и, желая избавиться от назойливого внимания и расспросов Марии (она делала это конечно же из лучших побуждений), отправились на дальнюю прогулку по окрестностям. Мама показала мне некоторые великолепные усадьбы, со смехом вспоминала, кто в них жил, рассказывала о праздниках, танцах, поклонниках и вообще о временах своей юности, которая была настолько далека от известной мне жизни, что приходилось переводить это для меня понятными словами. В моем воображении мамин рассказ сразу же превратился в танец. Я видела и легкие, раздувающиеся при движении платья, и грациозные пары, и кружащиеся фигуры, и поцелуй украдкой во время заветного танца вдвоем, и миг невинного восторга… Но ведь не могло же все быть таким, как это описывала мама. Это наверняка фантазии. Люди бывают настолько счастливы только в мечтах, а в реальном мире существуют лишь бедность, Броварная улица, упорный, повседневный труд и еще ревность, вражда, постоянная борьба и честолюбивое стремление к успеху. Та жизнь, о какой я узнала из маминых уст, существует лишь после того, как в зале погаснет свет, зажгутся огни рампы и дирижер постучит палочкой по пульту, призывая музыкантов сосредоточиться…
Когда мама остановила двуколку у ворот одной из прекрасных усадеб, она махнула мне рукой, чтобы я, следом за нею, подошла к массивной железной решетке. За воротами начиналась тополиная аллея, она шла далеко, до самого барского дома, который виднелся вдали. Дом был особенно красив уже потому, что, в отличие от других усадебных домов в этих местах, он выглядел проще, без большого количества барочных украшений.
— Вон там я и родилась, — тихо произнесла мама.
— Ой, мама, так красиво. Хорошо бы зайти посмотреть дом внутри. Можно? Пожалуйста…
Но мама покачала головой:
— Нет, это уже не наш дом. Его продали много лет назад.
Ее руки сжимали решетку ворот с такой силой, что побелели костяшки пальцев. Она пробормотала что-то так тихо, что я едва смогла разобрать слова:
— Куда все подевалось? Куда?
Я обвила ее шею руками, повторяя то же, что прежде сказала Кате:
— Хочу стать всем на свете. Всем, что только существует. Для тебя, мамочка. Для тебя одной!
— Для меня ты уже этого достигла, — сказала мама и, рассмеявшись, увлекла меня за собой к двуколке. На обратном пути к теткиному дому мы распевали старинные песни, полные мечтаний и надежд, и весь мир вокруг пел вместе с нами.
Щебетали птицы. Ветер радостно вторил нам, овевая деревья. Копыта лошади отбивали свой ритм — цок-цок. Все песни были об одном и том же.
Я была уверена, что каникулы в Брдуве подействовали на меня как хорошее лекарство. Когда вновь начались занятия в балетной школе, я почувствовала, что ко мне вернулись прежние силы. Однако через некоторое время возникли старые симптомы, и меня стала мучить постоянная усталость. Но я не должна была поддаваться ей, не могла, как некоторые дети, блаженствовать в постели при любых хворях. Я возложила на себя особую ответственность: сделать жизнь лучше и для мамы, и для себя. В нашем городе, где каждый либо считал себя великим кулинаром, либо мог нанять личного повара, мамина столовая давала мизерный доход, поэтому мы все время жили на грани нищеты. Мне не исполнилось и двенадцати, когда я приняла решение выбраться со дна жизни, с Броварной улицы, чтобы из этой грязи подняться к сияющим высотам верхнего города.
По пути в балетную школу я глубоко вдыхала бодрящий осенний воздух, поскольку уверила себя, что так смогу избавиться от сырости и ядовитых испарений Вислы. Порой я шла рядом с некоторыми учащимися находившейся по соседству театральной академии. Я смотрела на них с завистью, и не потому что уже тогда мне хотелось стать актрисой, это желание возникло позже. Просто я завидовала потенциальной длительности их театральной карьеры: даже великая балерина (а я вполне могла не стать ею хотя бы из-за недостаточной выносливости) уже в среднем возрасте вынуждена покинуть сцену и дальше лишь могла преподавать. Учащимся всех императорских училищ разрешалось бесплатно посещать галерку во время утренних представлений, так что я видела представления нашего знаменитого классического театра, который назывался «Розма́итóшьчи»[20]. Поначалу меня возмутило, как ужасно играли некоторые актрисы, кому было уже за пятьдесят, а они все еще выступали в амплуа наивных девушек-инженю. Но потом я подумала, что вот им невероятно везет: их театральная карьера продолжалась… Популярные актрисы, кому оставались верны их зрители, и вовсе могли даже в старости ковылять по сцене, излучая пусть малейшие признаки юности. Конечно, это давалось благодаря соответствующему умению, но технические приемы актрисы на театральной сцене весьма отличались от соответствующих приемов балетных танцовщиц, поскольку в театре это не зависело от необходимых проявлений физического совершенства, которые были уже невозможны для танцоров в среднем возрасте.
Однако мне было бы бессмысленно мечтать о театральной карьере по самым разным причинам. В ту пору я никак не могла бы перейти в театр, стать актрисой. Более того, я очень хорошо танцевала и все больше совершенствовалась в этом. Все предсказывали мне большое будущее, и даже если порой возникали мысли о каком-то ином приложении моих сил и умений, они изгонялись на задворки моего сознания. В ту осень, после нашей поездки в Брдув, я принялась чудить, выкидывая всяческие коленца… Это, разумеется, легко объяснимо проявлением первых неявных симптомов пубертатного возраста. Я отрезала свои длинные волосы под тем предлогом, что они ужасно мешают мне во время занятий танцами, но я их возненавидела еще с тех пор, когда в монастырской школе одноклассницы дразнили меня из-за длинных волос. Мама не стала меня ругать, она была не из тех, кто будет возражать, когда непоправимое уже произошло. Она иначе вела себя с дочерью, которая упрямо желала поступить по-своему: позволяла делать все так, как я хотела, потом отзывалась об этом с легкой издевкой, и ее слова ранили меня куда сильнее, чем могли бы подействовать любые, самые громкие возражения. После того как я обрезала волосы, она просто сказала: «Знаешь, а мне раньше куда больше нравилось. Ты такая чуднáя, по мне, девочки куда приятнее выглядят, чем бильярдные шары…»
Конечно, я очень расстроилась, однако вскоре ничто не помешало мне поступить снова по-своему, едва представилась очередная возможность. На этот раз мама купила замечательную шерстяную ткань серого цвета, чтобы сшить мне новый наряд. Ткань наверняка стоила дорого и была маме не по карману. Все же она решилась на такую трату, а потом повела меня к портнихе, которой оставила свои указания: сшить мне костюм с пиджаком в три четверти длины и плиссированную юбку — такой наряд был совершенно приемлем для девочки моего возраста. «Юбка со складками, фу!» — подумала я, пребывая в полном ужасе. В общем, стало ясно, что надо все изменить, исправить. Я ведь хотела носить что-то этакое, более дерзкое, модное, в чем выглядела бы более взрослой… В самом деле, разве я не была многообещающей балериной, кто своим трудом пробивается к вершинам балетного искусства?
Как только мама ушла, я изменила сделанный ею заказ. Тогда только-только вошли в моду узкие длинные юбки с перехватом ниже колен, причем они были особенно узкими у лодыжек… Острое желание семенить при ходьбе, подобно китаянкам с их крошечными перевязанными ногами, вдруг обуяло многих модниц, но они-то были лет на десять старше меня. В общем, мне ничего так не хотелось, как юбки именно такого покроя, и потому я всячески донимала несчастную портниху, пока та не согласилась уступить моим требованиям, лишь бы я успокоилась и перестала ее дергать.
Мой новый наряд никто не видел, пока в очередное воскресенье мы с мамой не начали собираться в церковь. Я сказала, чтобы она не глядела, как я надеваю на себя этот шедевр высокой моды… Когда же мама наконец увидела меня, то не вымолвила ни слова, но на ее лице отобразился ужас. Я не стала обращать на это никакого внимания, решив, что ее куда больше интересуют тонкости французской кухни, нежели нюансы французской моды.
Что ж, спуститься с Монблана было не так трудно по сравнению с необходимостью сойти вниз по лестнице с нашего чердака, если на тебе надета такая юбка. Я уже читала где-то, что женщины вечно страдают из-за ухищрений моды, но тут в полной мере осознала, что́ имелось в виду. Проковыляв в новой юбке несколько кварталов, я больше не могла выносить такого неудобства…
— Мама, мамочка, — стенала я, — тут обязательно нужны складки. У меня больше нет никаких сил. Я и шага не могу сделать.
— Ничего, сделаешь, — холодно ответила мне мать. — И ничего не будешь менять, никаких складок. Сама устроила все это, не посоветовавшись со мной. Вот и будешь носить, пока не износишь…
— А как мне ходить в училище? В этой юбке я не смогу подняться ни по каким ступеням!
Мама лишь пожала плечами:
— Ты же хочешь быть танцовщицей — ну, так танцуй!
Я никогда не забуду тот момент, когда впервые увидела Михаила Фокина, который в ту пору по праву считался, наряду с Нижинским, величайшим хореографом и танцором. Однажды, когда я пришла в наше академическое училище, мне было приказано незамедлительно выйти на сцену. Я выскочила туда так быстро, как только могла, и мою поспешность усиливали эти неуклюжие, жеманные, аффектированные шажки — единственное движение, которое я могла себе позволить в своей новой юбке… Из темноты зала тут же раздался оглушительный хохот, и кто-то сказал: «А-а-а, так вот она какая, моя танцующая кукла. Ее, пожалуй, забыли завести…» Так я узнала, что мне выпала первая сольная партия, а именно Куклы в балете «Коппелия». Правда, в тот момент я ощутила себя совершенно опозоренной из-за своей юбки, и новость даже не обрадовала меня. Единственное, о чем я мечтала, это чтобы кто-нибудь открыл люк на сцене и я бы в него провалилась… Фокин взбежал на сцену, причем вид у него был не балетного танцовщика, а скорее грозного, неотесанного казака. Все еще переживая свой позор, я даже испугалась, когда этот мужчина с великолепной фигурой стал меня пристально разглядывать. Правда, вскоре я с благодарностью отметила, что, обойдя меня со всех сторон, он не переставал улыбаться.
— Что ж, во всяком случае, она хорошенькая, — заметил он.
Михаил Фокин в балете «Видение розы»
Поделиться книгой: