Во славу русскую

Главы коллегий переглянулись. Что задумал мудрый вождь?

— У них заведено многожёнство, — продолжил государь. — А так как обычай сей противен православной вере, то и должно многожёнство быть на будущее время совершенно запрещено. Посему надлежит употребить средства кроткие, дабы магометане обычай сей оставили.

Строганов заметил, как члены Правления словно по приказу головы повернули в его сторону и сидящего рядом Бенкендорфа: оба известны «кроткими» мерами.

— Ежели никак магометанство без многожёнства богопротивного невозможно — конец магометанству, — заверил лейтер Вышнего Благочиния.

Строганов не шелохнулся; в воображении своём схватился руками за голову. Быстро прирастающие числом приверженцы исламской веры обретут причину ненавидеть русских на вечные времена… Не слишком ли много врагов? Оказалось — фюрер только вошёл во вкус.

Пестель сокрушённо посетовал, что самые несчастные народы в Республике суть те, которые управляются Американскою компаниею. Она их угнетает, грабит и немало о существовании их не заботится; оттого должны непременно сии народы от неё быть вскорости освобождены. Половина Правления даже не слыхивала о такой компании, но раз вождь решил — так тому и быть. Америка пополнила список врагов России.

Вернувшись мыслями на Родину из зловредной заокеанской державы, фюрер вспомнил о страшном наследии царской эпохи — военных поселениях.

— Одна мысль о военных поселениях, прежним правительством заводимых, наполняет каждую благомыслящую душу терзанием и ужасом. Сколько пало невинных жертв для пресыщения того неслыханного зловластия, которое с яростью мучило несчастные селенья.

Строганов оглядел присутствующих. Партайгеноссе единодушно осудили царское злосердечие, назвали «за» и «против» военных поселений, не найдя выгоды от их упразднения; решили наконец оставить их временно, но без срока. Пусть себе будут.

Наконец, они заслушали петицию губернских собраний о созыве Всероссийского Собора для учреждения постоянной власти взамен временной.

— Не готова ещё Русь-матушка к представительному управлению, — огорчился Пестель. — Лет десять-пятнадцать потребно, там посмотрим. А вы, Александр Павлович, на заметку возьмите губернских предводителей, коих особенно нынешняя власть не устраивает. Спросите с пристрастием, отчего не устраивает.

Строганов очеркнул фамилии подписантов. С недовольными Благочиние потом разберётся. И не факт, что ему удастся саботировать это предписание.

— Вона что удумали, выборы им! — сердито прошипел Бенкендорф. — А дайте-ка мне этот списочек, мой фюрер. — Завтра же накажу их под арест взять.

— Завтра — значит завтра. Я сам со списком поработаю. Может, ещё кого впишу.

На короткую память подручного Строганов понадеялся зря. Бенкендорф пришёл за списком с самого утра и хищно осклабился, увидев фамилии обречённых.

«Что же я делаю, — думал шеф К.Г.Б., глядя в чёрную спину выходящего из кабинета генерала. — Сам стал не лучше их».

Совершенно неуспешный в экономике, Пестель умудрился наладить центральных коллегий. Разумеется — московских, задержавшиеся в Питере и поспешившие во Владимир сами себе получились предоставленные; депеши туда из Верховного Правления долго идут.

Преданные лично Пестелю Бенкендорф и Дибич соседствовали с достаточно либеральным Корфом или равнодушными вроде председателя Коллегии образования Шишкова. Все они, включая самого Строганова, превратились в паруса и мачты корабля, которые лишались собственной воли, а курс прокладывал один человек — великий фюрер российской нации.

Но что делать? Тысячу раз Строганов порывался снять чёрный мундир, положить на стол эсесовский партбилет и уйти в отставку. Но на его место тотчас придёт Бенкендорф!

Другой мыслью было зайти к главному фюреру и без лишних церемоний пустить ему пулю в лоб. Это спасло бы, наверно, в июне, в самом начале службы. Но теперь дело повернётся иначе. Пестеля торжественно проводят в последний путь, объявив народным героем, его убийцу публично вздёрнут, а на место фюрера заступит другой германец, не брезгующий править русским быдлом теми же методами.

К началу зимы Строганов описал бы своё внутреннее состояние одним только словом — безысходность.

Шпики доносили: народ отныне именует С.С., «Союз Спасения», не иначе как «стая сволочей», «стадо скотов» или «стыд и срам», а то и покрепче, русский люд всегда изобретателен на бранные прозвища.

Отвратно было в зеркало глянуть: оттуда смотрел на Строганова обер-фюрер К.Г.Б. — один из главных эсесовцев.

Недаром Руцкий натурально вздрогнул, услышав про СС. Или знал, или предчувствовал что-то.

* * *

Вторая полоса «Парижских новостей» открывалась статьёй о России.

«До Рождества Христова с очевидностью стало понятно, что переезд Верховного Правления во Владимир откладывается до неопределённости. Посему вождь повелел отмечание главного державного праздника затеять в Москве и в покинутой невской столице».

Я перевернул очередную газетную страницу. Новостям с востока французские газетчики отводили целые полосы. О чудачествах Верховного Правления, как и строгостях Вышнего Благочиния и Расправного Благочиния, парижане читать любили. В самой Франции царило сравнительное затишье, выборы в Национальный конгресс — только в следующем году, в заокеанских колониях порядок, не сравнить с бурной жизнью Руси.

С американских доходов мы с Грушей купили полдома на Монмартре. Часть денег с двух поместий мне удалось вывезти из России, кое-как обменяв на европейские франки и гульдены, пока инфляция не сожрала всё в ноль. Свободный обмен прекратился, меня выручил лишь мандат от Пестеля. «Партайгеноссе» Руцкий, пусть на самом деле и не состоящий в С.С., представлялся губернским чиновникам и банкирам лицом столь значительным, что отказу я не знал нигде.

Аграфена Юрьевна обустроила парижское жилище наше со всевозможным уютом, наняла лакея, девочкам — гувернанток, обучающих их французскому и немецкому, а также учителя музыки и манер. Я подумывал и здесь открыть практику, подобную госпиталю в Нью-Йорке, через сколько-то лет деньги закончатся. Да и девочкам нужно приданое. Маше-красавице, осаждаемой кавалерами, уже скоро. Но…

— Я принесла тебе чаю с вареньем и мёдом, дорогой! — супруга опустила поднос с моими любимыми лакомствами рядом с диваном, сама пристроилась рядом. — Так и просидишь как сыч целый день?

— Кто-то сказал: в стране, где имеются диваны, прогресс невозможен, с них положительно не хочется вставать.

— Особенно, когда есть что почитать. О России пишут? Там плохо по-прежнему?

— Вот, новость дня. Придворный государев художник написал портрет Александра Строганова, как сказано в статье: высокого и осанистого, в парадной форме обер-фюрера К.Г.Б.

— Хорош, наверно. А почему об этом печатают в газетах?

— Потому что малые копии того портрета отправлены к Бенкендорфу, Дибичу и Дубельту, а также в кабинеты поплоше, дабы мелкие столоначальники не только самого главного вождя знали, но и указующий строгановский перст.

Московский репортёр писал, что к годовщине Великой Декабрьской революции Белокаменная украсилась. Особенный шарм придали ей кумачовые полотнища со словами Пестеля из «Русской правды», у церквей развешенные и в присутственных местах. Люд московский ходил, голову задрав, грамотные вслух читали, неписьме́нные прислушивались.

Даже гелиографическое фото напечатали, плакаты висят чинно, они не убегают как Пушкин — опрокинуть бокальчик да картишки раскинуть.

«Народъ имѣетъ обязанность Правительству повиноваться».

«Благоденствіе общественное важнѣе Благоденствія частнаго».

Избранные истины из «Русской правды» Коллегия Священного Синода наказала читать на проповедях с амвона; в школах и лицеях они заучивались наизусть.

Ещё через несколько дней мне попалась газета о праздновании дня Великой Декабрьской революции. Журналист сообщал:

«В морозный день государь с соратниками по партии поднялся на парадное кремлёвское крыльцо и зачитал приветственное слово перед солдатами московского гарнизона, полков внутренней стражи и приглашёнными статскими служащими. Затем по брусчатке дворцовой площади маршем прошли праздничные полки.

— Айн… Айн… Айн-цвай-драй, — отсчитывали шаг унтеры, разворачивая ротные коробки лицом к обожаемому фюреру.

— Хайль Пестель! — кричали полковые командиры, проходя у крыльца.

— Зиг хайль! — орали солдатские глотки, а тысячи сапог складно лупили по брусчатке.

Вождь приветствовал их поднятием руки. Вечером отгремела салютация, русские её называют — огненная потеха; праздник удался».

В этой реальности воплотились некоторые отвратительные черты и Третьего Рейха, и сталинского СССР, в чём-то здешняя Россия хуже их обоих, хоть с «великой» революции прошёл лишь один год, а с учреждения пестелевой диктатуры — жалкие десять месяцев. Наверняка монархию Романовых в Москве вспоминают как райскую эпоху. Николай Павлович, имевший шанс в 1825 году получить титул императора всероссейского, живёт в Париже, обычный политэмигрант с женой и четырьмя детьми. Я навещал его и убедился — его надобно использовать как знамя для реставрации монархии. Сам Николай собирать оппозицию, тем более — армию для похода на Москву, не возьмётся никогда. Я погладил по головке Сашеньку, в той реальности — Александра II Освободителя, здесь ему пока лет восемь, и отправился домой, на Монмартр, прихватив очередную порцию газет у уличных разносчиков.

Одна публикация меня просто сразила. Писавший её был допущен в Петропавловскую крепость в Санкт-Петербурге. Там особенно отметили День революции.

«На подёрнутые инеем булыжники кронверка солдаты вывели десяток арестантов в ручных и ножных железа́х. Злоумышленники слушали ляйтера Расправного Благочиния, огласившего приговор и высочайший рескрипт.

— Пётр Иванович Борисов, двадцати шести лет, обыватель города Житомира, умышлял на убийство вождя державы, вызывался сам, дал клятву на совершение онаго и умышлял на лишение свободы главы Коллегии Государственного Благочиния; учредил и управлял тайным обществом „Спасение республики“; приуготовлял способы на совершение сих злодеяний. Указом Расправного Благочиния от тринадцатого декабря сего года приговорён к повешенью.

— Мерзавцы! — изошёлся криком Борисов, влекомый к виселице парой солдат, по случаю празднества парадномундирных. — Революцию продали, утопили в крови! Падёт проклятие на головы ваши!

Голос прервался, удушенный тряпкою, а на голову смутьяна водружён был мешок; тело вздрогнуло раз-другой на верёвке и затихло.

— Барятинский Александр Петрович, двадцати восьми лет, отставной штаб-ротмистр и обыватель Тульчина, умышлял на убийство главы Вышнего Благочиния и приуготовлял способы на совершение сего злодеяния. Указом Расправного Благочиния от тринадцатого декабря сего года приговорён к повешенью.

Мрачный усатый кавалерист не огласил криками кронверк, молвил просто:

— История нас рассудит, господа.

С тем словом ступил на эшафот; тело дёрнулось его и упало, не удержанное слабой верёвкой. Двое солдат потащили Барятинского на исправную виселицу.

— Что ж это деется, Господи? — шепнул молодой парнишка, недавний рекрут.

— Известное дело, верёвка потёрлась от частой работы, — ответствовал бывалый солдат, прилаживая новую петлю. — Помню, Рылеева вешали, дважды срывался. Так что штыками докололи.

Далее расправный чин огласил приговоры остальным бунтовщикам, коим казнь в петле высочайшим рескриптом заменена на гражданскую с двадцатью годами каторги и вечным поселеньем в Сибири».

Я уронил газету. Нет сомнений, годовщина революции декабристам запомнилась. Но только — оставшимся в живых.

Вечером Маша заметила: на папе лица нет. Супруга моя Аграфена Юрьевна, женщина умная, промолчала. И только вечером, под балдахином кровати, робко спросила:

— Не думаешь ли ты…

— Не думаю. Уже решил. Еду в Россию.

Она подавила всхлип. Потом взяла себя в руки и спросила:

— Надолго?

— Теперь не знаю. Помнишь, уезжая в мае, обещал: скоро встретимся? Вот. Как смог, так и вернулся. Сейчас Русь погрузилась в черноту. Не могу объяснить тебе, почему сие случилось, но в том есть и моя вина, не одного только негодяя Пестеля. Его никто остановить не может. Я попытаюсь.

— Убьёшь его?! Не на войне — это не по-христиански!

— Проблема уже не в нём, а в людях, его окруживших. Многие из них, вполне приличные до двадцать пятого года, благопристойные, из хороших семей, служат дьяволу, сами себя проклинают, но служат!

Ровно также германцы, представители романтической нации, давшей человечеству Гейне, Гёте, Шиллера, вдруг сложили из своих тел и душ пирамиду, имя ей — нацизм. Если бы Гитлера придавили до 1933 года, нет никакой гарантии, что при иных вождях НСДАП захватила бы штурвал, всё же Адольф превосходил однопартийцев в умении бороться за власть, не брезгуя никакими методами. А вот в районе сорокового года его устранение вряд ли что-то поменяло бы. Фюрером германской нации объявили бы кого-то другого из нацистских бонз, история покатилась бы заданному им пути: с нападением на СССР, с объявлением войны Соединённым Штатам.

Фантастика, конечно, что Пестель так быстро построил «вертикаль власти» на руинах прежней, сметённой революцией. Но в какой-то мере ему проще, чем Гитлеру. Русь давно растеряла вечевые традиции Великого Новгорода и Пскова, народ привык к «твёрдой руке» и ахнул от того, как декабристы её отрубили. Пестель без затей отрастил новую властную конечность и трахнул сомневающихся по башке, чтоб всем было ферштейн: рука в достаточной мере и твёрдая, и скорая на расправу.

Груня поплакала немного да уснула, не зная главного — ехать я решил уже на следующее утро.

В темноте пахло домом, уютом. Пахло волосами жены. Чуть кислым: девочки пролили молоко, пытаясь напоить котёнка. Пахло всем тем, от чего не хочется уезжать в неизвестность.

Но — надо!

Глава 5

Как же не хватает здесь самолётов… Или хотя бы железной дороги. Путь к Волге растянулся на два месяца. Рождество встретил в дороге, в Москве останавливаться не решился, даже со Строгановым не захотел встречаться. Что бы не творилось у него в душе, Александр стал подручным и правой рукой узурпатора, за проделки лиходеев из К.Г.Б. ему отвечать, а не только Бенкендорфу и иже с ним.

Заехал только в Замоскворечье к старшему Строганову — Григорию Александровичу. Тот горестно поведал: диктатура не всех убила физически, многих морально, что, быть может, ещё трагичнее, — растоптала, перекроила по своим лекалам, приучила действовать по приказу, а не по велению совести. Старшие сыновья также оставили службу. Подумывают уехать из Москвы. Куда? Да в тот же Нижний Владимир, лишь бы дальше от пестелева вертепа.

У меня на языке вертелось сказать: я это, я! Из-за меня Россией правит банда Пестеля, а не император Николай. И всего-то я помог августейшей семье наследника родить… Вот как благое дело боком вышло!

Нужно было не за океаном отсиживаться, а ехать в Санкт-Петербург накануне «Великого Декабря». Совсем не обязателен был арест заговорщиков с расправой, отправили бы их нести службу подальше от города в дни коронации и присяги да присматривали потом. Тем более знали же во дворце про их тайные обчества-сообчества, только вот — недооценили… Уверен, нашлись бы, кто ко мне прислушался.

А через два месяца закономерно вылез на поверхность отечественный Наполеон, только не корсиканец, а германец. При нём казнили главных участников переворота, Дантонов-Маратов-Робеспьеров русского розлива.

Когда полозья моего верного дормеза, на зимнее время — на санном ходу, зашуршали по снежной улице Нижнего Владимира, шёл февраль. Я как раз поспел к очередному «великому» празднику — годовщине занятия Пестелем кресла председателя Верховного Правления. Первым делом в феврале 1826 года новоявленный фюрер отменил выборы во Всероссийский учредительный конгресс, точно так же, как большевики в Беларуси 1917 года разогнали Всебелорусский съезд, а потом в Петрограде Учредительное собрание. Караул устал… У известной версии истории, о которой вещали учебники моей юности, появился такой зловещий приквел.

Надо сказать, что к зиме строгановские сатрапы извели самые очевидные проявления недовольства, жизнь вернулась в практически нормальное русло. В моей реальности через год после пришествия Ульянова во власть уже полыхала Гражданская война.

Во Владимире купеческие старшины да заводчики праздничный день пропустить не могли. Теперь, с упразднением сословий, они по полному праву хаживали в бывшее губернское дворянское собрание, отныне — только губернское. Когда ещё вместе собраться и чарку опрокинуть, не оглядываясь на Вышнее Благочиние, усматривающее в любом собрании тайное общество?

Там Павел Николаевич Демидов, купец и заводчик из династии Демидовых, местных Рокфеллеров, принимал гостей с Урала и всей губернии. На меня глядел настороженно: известно, что я — птица провластного полёта, в июле мандатом от Пестеля размахивал, требуя менять рублёвые ассигнации на золото по прежнему курсу. Вскоре внимание Демидова отвлеклось на другого гостя, ростом мне по грудь.

— Александр Сергеич, душа моя, вы с Болдина съехали? Надзор же за вами! А как в Сибирь приговорят?

— Пустое, Пал Николаич, — ответствовал чуть пьяный поэт. — Иль не имею я права во имя праздника вседержавного кутнуть за здравие вождя? Куда шампань унёс, лакей-каналья?

К вечеру демидовский особняк близ слияния Оки и Волги наполнили выходцы из славных нижегородских семей — Блиновы, Бугровы, Курбатовы. Строгановы, конечно, тоже были, дальние родственники всемогущего обер-фюрера К.Г.Б. Купеческие жёны, яркие, румяные, худобой не обременённые, в отдельный кружок сбились. Степенные их мужья, как водится, разговоры завели о торговле. Я приклеил ухо.

Александр Петрович Бугров, наследник мукомольного дела отца и самый юный из купечества, сокрушался о ценах.

— Четыре рубля сегодняшних не стоят и рубля прошлогоднего. Цену на муку мы втрое подняли и всё одно за зерном не поспеваем. Хоть мельницы закрывай али в убыток торгуй.

— Есть слово заграничное — инфляция, — просветил Павел Демидов, последний из местных обывателей в европах гостивший. — Пестель с Корфом без меры деньги печатают, оттого ассигнации дешевеют быстрее, чем снег весной тает.

— В чём же корысть за никчёмные бумажки торговать? — возмутился кто-то из железоделательных заводчиков. — Али в золото их обратить и сидеть сиднем, пока в страну порядок не вернётся?

Купцы оглянулись. Упоминать отдельные грехи Правления, сиречь временные трудности, не возбраняется, даже в моём присутствии, подозревая во мне недремлющее око вождя всея Руси. А вот объявлять, что в России после декабря порядка не стало, пахнет крамолой, известно чем чреватой. Однако в тот вечер европейская шипучка да русское хлебное вино языки на волю выпустили, посему Пестелю сотоварищи икаться полагалось изрядно.

— Раньше торговал, как хотел, только подати плати. Ныне каждый чиновник влезть норовит, то соточку просит, а то и целую тыщу. Где на всех напасёшься?

— У меня две тыщи душ крепостных рабочих на заводе трудилось. Как вольную дали, половина разбежалась; они же и вернулись — за корку хлеба батрачить готовы. Да нет у меня дела для них: завод день работает, два стоит.

— Нижегородские банки лопнуть готовы. Деньги в рост давали царские, додекабрьские, и процент божеский. Возвращают нынешними, подешевевшими, и то с неохотой. Хоть половину города в долговую яму сажай, денег от того не прибавится.

— По весне осемь домов скупил, как о новой столице услыхал, перестроил их солидно, под казённые присутствия. И где та столица? В Москве! Хоть картошку в домах разводи…

Бывшее дворянство обманутым сочло себя. От любви к добрым лошадям, жизни широкой, дамским нарядам модным и карточным играм половина семейных усадеб в банк заложена. Должники как один новую власть поддержали, обещаниям поверив, что царские долги спишутся. Дудки! Землю отобрав, из премии кредит вычитают. За должниками охотятся приставы из Судебной коллегии и Расправного Благочиния: деньги давай. А как отдать-то, ежели они на кокоток трачены?

— Слыхали, господа? Казначейство новые деньги печатает. Тысячные. А на них…

— Пестель на коне?

— Нет, Корф верхом на кукише!

Отведя душу в откровениях, Строгановы, Демидовы, Блиновы и Бугровы обратились к любимому поэту. Пушкин не подвёл.

Пока свободою горим, Пока сердца для чести живы, Мой друг, отчизне посвятимДуши прекрасные порывы! Товарищ, верь: взойдёт она, Звезда пленительного счастья, Россия вспрянет ото сна, И на обломках самовластьяНапишут наши имена!

Я не аплодировал, как остальные, только зубами скрежетал. Не надо быть провидцем, чтобы угадать: среди гостей наверняка есть слуги режима. Донесут, видит Бог: донесут. И покатится в Нижний Владимир приказ: арестовать! держать! не пущать! Строганов нынче лют. Явно за место держится, хоть и в толк не могу взять — зачем.

А нижевладимироское (слово-то какое, тьфу!) купечество, распалившись хлебным вином и смелыми виршами, постановило отправить Павла Николаевича Демидова в Москву с наказом: добиться приёма у некой влиятельной фигуры, лучше — у родственника своего Александра Павловича Строганова, чтоб довёл до главного фюрера — жить более так невозможно. Сплошное разорение, убытки одни, лучше продать торговые дома за бесценок и на остаток денег кутнуть, пропади оно всё пропадом.

Слушая их, я только усмехнулся про себя. Если даже Строганов, приличный человек, переменился к худшему за год диктатуры, что же говорить о других. Тем более о самом Пестеле. Зря Демидов время потратит…

* * *

Именно те строки Пушкина глава К.Г.Б. напомнил Павлу Николаевичу Демидову, когда тот переступил порог его жарко натопленного лубянского кабинета.

— Сударь, как вам не стыдно! У Республики вдосталь врагов реальных, действительных, опасных. А мне надобно заниматься сей чушью и вас спасать, благородных идеалистов. Александру Сергеичу передайте моё наипоследнее предупреждение. Один шаг из поместья — в Сибирь. Что он в Болдине за осень накропал? Пришлите мне, полюбопытствую. Но в гостиных да в присутственных местах читать ни-ни. Ферштейн, любезный? Самовластье, как он изволил выразиться, далеко от обломков, а ваши имена переписаны, вот они. Стоит чиркнуть в этом уголке — в Расправное Благочиние, и не придётся нам больше свидеться, Павел Николаевич.

Заученная в памяти петиция владимирского купечества застряла в горле. Вот как всё получается… Тут не о лучшем мечтать, а на своём бы месте усидеть. Демидов осмелился лишь о лихоимстве чинов нижегородских рассказать.

— В чём же трудность, дорогие мои? Пишите отношение в Вышнее Благочиние, они враз за сребролюбцами надзор учинят. Как что заметят — в острог и ауфидерзейн. Каждый гражданин Республики бдить и доносить обязан.