Восхождение

Выбор судьбы

Когда сорокалетний человек оглядывается на пережитое, когда он мысленно проходит памятью по всем ступенькам своей биографии, то неизбежно видит их под углом зрения сложившейся судьбы.

В сорок лет она уже должна сложиться, если ей суждено сложиться вообще. В сорок лет опыт должен уже выработать оценки зрелые, разумные, отметающие мелкое от существенного, закономерное от случайного, временные слабости от постоянно действующих сил характера, всякого рода зигзаги поведения от коренного хода жизни.

Биографии героев, столь излюбленные очеркистами, в известной мере интересны у всех людей. Но есть судьбы с особо густой концентрацией типического, с ярким социальным содержанием, с таким мощным и окрыленным разбегом «карьеры», которую уже нельзя объяснить только одними личными способностями, счастливым сцеплением обстоятельств, удачей. В таких биографиях отчетливо проступают закономерности куда более масштабные, высвечивающие черты времени, коренные приметы общественной и государственной жизни. Именно к таким и относится история Геннадия Масленникова.

Он рассказывал мне ее за несколько «сеансов» жарким летом семидесятого года в том самом кабинете, где он работал заместителем начальника УЖС и одновременно числился заочником второго курса строительного института. Возможно, ныне, по прошествии пяти лет нашего знакомства, он, случись такое, рассказал бы о себе чуть-чуть иначе, что-то опуская, что-то прибавляя, где-то чуть жестче или мягче расставляя акценты.

Для монотонной и скучной жизни пять лет не срок. Но те, кто живут так насыщенно и динамично, как Масленников, и за пять лет во многом меняются сами, и естественно, корректируют свои оценки людей и событий.

При всем том я уверен, что главное самоощущение, которым был пронизан тогда рассказ Масленникова, не изменилось, да и не может измениться. Это самоощущение, бывшее ему все эти годы и опорой, и духовным посохом, и путеводной звездой, прочно вошедшее в сознание, растворившееся в крови, состояло, как я понял, в абсолютной уверенности, что путь, им выбранный, правилен и удачен и что всего он достигал на этом пути только трудом и упорством.

Начало было тяжелым, сумрачным, сиротским. Оно совпало с годами Отечественной войны, с неприкаянным бытом эвакуации. Все, что было до этого, Геннадий помнил смутно. Он родился в двадцать девятом в Москве, отца не знал, мать-работница часто болела, отчего он и в школу пошел с опозданием, только в десять лет.

Эвакуация забросила мать и сына в Киргизию, и там весной сорок третьего Геннадий похоронил маму. Остался один в чужом краю.

Я помню, как он отметил двумя-тремя словами эти безусловно тяжелейшие для четырнадцатилетнего мальчишки годы, без педалирования на жалость, без подчеркивания своей трудовой закалки, которая началась для него уже в... одиннадцать лет.

— Пастухом был, прицепщиком на сеялке, грузчиком. Работал, где мог и что мог. Люди помогали.

Едва закончилась война, Геннадий решил добираться в Москву любым путем. Он попросил, и его взяли с собою в эшелон наши солдаты, возвращающиеся с Дальнего Востока. Это было летом сорок шестого года. Солдаты всю длинную дорогу кормили паренька из своей кухни, а на прощанье одарили его стареньким, видавшим виды, местами выцветшим, не раз стиравшимся, но еще крепким, чистым военным обмундированием. В нем Геннадий проходил несколько лет.

Обо всем этом он рассказал в отделе кадров Московского тормозного завода, куда явился прямо с эшелона. Ни родных, ни знакомых в Москве у него не осталось. Один и гол как сокол! Комнату вблизи завода, где до войны он жил с мамой, теперь занимала семья фронтовика, у которого сгорел дом. На Тормозном заводе Геннадию дали койку в общежитии, место ученика у токарного станка, определили в школу рабочей молодежи.

О заводском периоде своей рабочей юности сорокалетний Масленников рассказывал с какой-то странной интонацией, со смешанным чувством — не забытой им еще мальчишеской гордости за свои быстрые там успехи и с собственным пренебрежением к ним, с некоей иронией по отношению ко всему, что он тогда делал и чувствовал.

Да, он быстро освоил станок, кажется, уже на третий день выполнил норму, что само по себе удивительно. Изготовляя одну из деталей к известному тормозу Матросова, Геннадий начал значительно перевыполнять задание. Портрет его попал на Доску почета. Геннадий вступил в комсомол. И вдруг почему-то вскоре переходит в другой цех, в меднолитейный, и здесь, естественно, начинает все с начала — учеником формовщика.

— Операционная работа мне вдруг осточертела, — вспоминал Масленников, — раздражала монотонность. Появилась жажда перемены мест. За полтора года переменил несколько специальностей.

Из литейки он возвращается на участок карусельных станков и попадает на импортный американский станок «Буллард».

— Заработок у меня был тогда порядка девятисот рублей. Звучит вроде солидно. А до отмены карточек в сорок седьмом на Минаевском рынке, что рядом с заводом, на всю зарплату мою можно было купить только... четыре буханки хлеба. Такие были времена! — сказал он.

Месяц за месяцем все лучше работает Геннадий, но когда в сорок восьмом году комсомол Москвы обращается к молодежи с призывом пойти на стройки, первым с завода в Колпачный переулок, где и ныне находится горком ВЛКСМ, едет Геннадий Масленников. И выбирает себе специальность... каменщика!

— Что меня тогда огорчило, — вспомнил он, — обещали на заводе оставить койку в общежитии, сохранить среднюю зарплату. Из общежития попросили, зарплату не сохранили. Койку мне потом дал трест Мосстрой-3. Но в общем-то это не повлияло на мое решение. Раз откликнулся на призыв, то и остался на стройке.

Странное дело! То бегал из цеха в цех в поисках чего-то лучшего, то вдруг бросил уже освоенное, наработанное и остался жить и работать в условиях, которые были вначале хуже заводских. Что же произошло с парнем? Внезапно иссякла «жажда перемены мест»? Человек за месяц резко возмужал, повзрослел? Трудно поверить в то, что этот выбор оказался простой случайностью.

На мое недоумение Масленников ответил так:

— На стройке тогда жизнь бурлила.

— Но ведь бурлила она и на заводе?

Масленников пожал плечами:

— Должно быть, не так.

Да, видно, именно на стройке слились в одно целое, совпали два характера — человека и работы. Видно, именно здесь проснулась у Геннадия любовь к наглядному созиданию, к тому удивительному чувству удовлетворения, которое дает каждый день растущая этаж за этажом стройка.

Нечто очень похожее в становлении характера, в переходе «в строительную веру» я наблюдал и у многих других, ныне прославленных строителей.

Одиннадцатое февраля сорок восьмого года! И число это, и этот день, морозный, вьюжный, Геннадий запомнил на всю жизнь. В этот день он впервые пришел работать на стройку.

Это здание на улице Горького за номером 27/29 с магазином «Грузия» на первом этаже известно всем жителям центра. В сорок восьмом старый дом, стоявший на этом же месте, подвергался коренной реконструкции и расширению.

Во дворе, куда заглянул Геннадий, царил обычный по тем временам строительный хаос. Кругом лужи в стекле льда, и земля, разбитая колесами машин, застыла темной, жесткой, остроребристой массой. Геннадий долго бродил, спотыкаясь, по этому двору, вокруг старой бетономешалки, кирпичей, лежавших грудами, бумажных мешков с цементом и досок, вмерзших в грязь, пока отыскал дорогу на леса и поднялся на четвертый этаж по скрипящему под ногами, скользкому и раскачивающемуся настилу.

— Я пришел на работу в одних порточках и кепочке, — вспоминал Масленников, — пальтишко было легкое, и без рукавиц. Не имел. И вообще мне больше нечего было надеть. И на меня посмотрели там как на... белую ворону!

Геннадий разыскивал бригадира Ефантия Кормильщикова.

— Чего тебе? — спросил дородный мужчина с таким крупным лицом и массивными скулами, что Геннадий подумал: «Вот на этих скулах хорошо учить молодых парикмахеров». Бригадир сидел за деревянной стенкой, в укрытии от ветра.

— К вам направлен в ученики.

Кормильщиков с удивлением посмотрел на парня:

— Учиться? А чему?

— На каменщика.

— А откуда ты явился такой... синий?

Геннадий посинел от холода, наверху ветер был сильнее. Он сказал бригадиру, что пришел с завода, где был токарем, назвал свой заработок.

— Ну, вот что, пока не поздно, парень, — усмехнулся бригадир, — вали-ка ты назад на завод. Ты здесь и половины не заработаешь.

— Не в деньгах счастье, — хмуро ответил Геннадий, — меня прислал комсомол.

— Ну, если обратно не желаешь, давай пока спускайся вниз, погрейся, а то и смотреть на тебя — самого дрожь прохватывает, — сказал ему бригадир.

Однако Геннадий, у которого уже зуб не попадал на зуб, все же вниз не пошел, остался смотреть, как после перекура каменщики взялись за работу.

Снова — уже в который раз — начинались для Геннадия трудные дни ученичества. Началось и новое житье-бытье в общежитии на Ордынке, в комнате на двадцать пять человек.

Масленников вспомнил:

— Спали вдвоем на одной кровати.

Я не уточнил сразу, почему так, просто припомнились такие же истории, не раз слышанные в те первые, самые тяжелые, послевоенные годы. Видно, ребята просто спали на одной кровати по очереди, если работали в разных сменах.

Вскоре один из каменщиков подарил Геннадию старую ушанку. Другие притащили телогрейку, теплые брюки, рукавицы. Бригада утеплила новичка, увидев, что он стойкий, крепкий, хочет работать. И за хмурой настороженностью этих огрубевших на ветру, на тяжелой физической работе людей проглянула обласкавшая Геннадия человечность.

— Конечно, будь на стройке больше порядка, мне должны бы выдать казенную спецовку. Но я даже рад, что получил это в подарок от ребят. Почувствовал отзывчивость. Два года назад меня вот так же одели солдаты. Люди есть всюду люди! — сказал Масленников.

Как и везде, Геннадий быстро и сноровисто овладевает мастерством. Вскоре начинает работать самостоятельно. Участвует даже в рекордной по тем временам кладке, выложив за смену двадцать четыре тысячи штук кирпича. Проработав так на стройке год, он в сорок девятом уходит в армию.

Служил Геннадий в одном из танковых подразделений в Белоруссии, а демобилизовавшись, снова появился в строительном управлении.

Он сказал мне:

— В армию я ушел с пятым разрядом, а когда вернулся, мне дали седьмой. Я думаю, только за верность, что не изменил строительству. В те годы ребята, как правило, после армии на нашу тяжелую и грязную работу не возвращались. Уходили по новой специальности, полученной в армии, или на учебу. И я бы так мог. Но вернулся.

Я подумал, что главная награда за верность ожидала Масленникова еще впереди. А ведь тогда действительно он сделал мудрый шаг, преодолев, должно быть, немало соблазнов, привлекающих и завораживающих молодое воображение. Разве он, крепкий, сильный, волевой парень, не мог, скажем, вновь отдаться романтическому утолению «жажды перемены мест»? Но он вернулся и потом никогда в жизни не пожалел об этом.

Слушая Масленникова, я думал о том, что трудная работа частенько сама отбирает людей, которые ей более всего подходят. Минуют годы, и потом, как однажды пошутил Масленников, уже трудно разобрать, кто же кого выбрал. Человек — дело или же дело само высмотрело, оценило и возвысило человека?

После армии Масленников немного поработал на Песчаных улицах, а с пятьдесят третьего на целых десять лет ушел на каменные и бетонные редуты нашего знаменитого Юго-Запада.

Стройки Юго-Запада той поры. Я часто бывал там, тогда познакомился со многими строителями, в том числе и с людьми треста Мосстрой-3, в котором и работал Геннадий Масленников.

К сожалению, тогда нам не удалось встретиться. Сам Масленников еще не был так знаменит и известен, и, представляя мне своих лучших бригадиров, управляющий трестом Михаил Георгиевич Локтюхов, человек яркого темперамента и живого ума, почему-то не назвал мне имени Масленникова.

Юго-Запад! Юго-Запад! Сейчас приятна даже сама мысль о том, что я видел, как поднимались первые кварталы этого великолепного района столицы, как нарождался он на свет и... на карте новой Москвы. Да, я помню Юго-Запад той поры, когда, только-только перебравшись через излучину Москвы-реки, столица левым своим каменным плечом уходила за Ленинские горы, за здание Университета.

Здесь тогда простиралась еще окраина в полном смысле этого слова. Стояла суровая зима. А на окраине мороз всегда крепче, на просторе разгуливает ветер, набирая скорость в тоннелях кварталов. Даже и снегопад, заметавший кирпичные штабеля, не в силах был развеять характерный запах подогретой глины, цемента и древесного мусора, эту, как казалось тогда, неистребимую атмосферу строительства.

— Заехали мы сюда, как на целину, — рассказывал мне тогда Локтюхов, — представляете, ни дорог, ни домов! Земля оказалась мерзлой. Котлованы взрывали. Это был наш салют Юго-Западу и началу строительства.

...Я написал тогда небольшой очерк о строительстве на Юго-Западе. Теперь, перечитывая его, вижу, что многое устарело — детали, цифры имеют лишь архивное значение, — кроме, пожалуй, наблюдений за тем, как уже тогда вызревало новое большое дело — я имею в виду поточный метод и начало крупноблочного строительства.

В ту пору эта идея делала лишь первые шаги, кирпичная стихия в строительстве была еще господствующей, но о крупноблочных домах уже заговорили. Правда, в ту пору стены зданий еще сплошь и рядом выкладывались кирпичом и дом сооружался за восемь месяцев. Сейчас же монтируется такой дом за тридцать пять дней. И все же самое трудное в этом деле, думается, состояло не только в технологических переменах, а еще и в изменении массовой психологии строителей. Порою ведь легче перестроить организацию производства, чем изменить привычки, привить новые, отучить от старых, — одним словом, как любит говорить Масленников, «перелопатить сознание».

Переход к крупноблочному монтажу стал для Масленникова, как и для всей истории строительства в Москве, новой, многотрудной и увлекательной страницей жизни. Но прежде Геннадий Владимирович сделал «шаг в сторону». Два с половиной года он проработал в аппарате ВЦСПС.

Как это произошло? Да, как говорится, нежданно-негаданно. Однако ведь абсолютных случайностей не бывает, каждая либо порождена какой-то закономерностью, либо подтверждает ее.

Бригадира Масленникова строители послали делегатом на съезд профсоюзов в Киеве, а там его избрали членом Центрального Комитета профсоюза строителей. И предложили работу в аппарате. Масленников согласился быть инструктором отдела производственно-массовой работы.

— Странный это был для меня период жизни, — говорил мне Масленников. — Ну, во-первых, снова переучивание, потом дело уж очень непривычное и, как говорится, размах и высота, даже голова немного кружилась. Ну кем я тогда был? В общем-то парнишка-каменщик. А тут приходилось разговаривать с министрами, проводить конференции — городские, республиканские. Осваивал, как отчеты писать, справки, готовить постановления для Президиума. Ну, и людей видел многих.

За эти годы Масленников много ездит по разным стройкам, городам, служебная командировка забросила его и в Киргизию, на профсоюзную конференцию, а оттуда он поехал километров за восемьдесят, в тот самый поселок, где похоронил мать, где был пастушонком. Долго, охваченный грустью, бродил Масленников по горам, вспоминал былое, мучительный путь из Москвы во Фрунзе и холодный товарный вагон, в котором, просыпаясь по утрам, Геннадий с трудом отрывал от полки замерзшее одеяло.

Поселок он почти не узнал — изменился, но ведь еще больше изменился он сам. Работник центрального аппарата профсоюзов, он летал теперь из города в город на самолетах, сидел в президиумах больших собраний. Побывал и в своей первой заграничной командировке, в Чехословакии, в составе делегации профсоюзов.

Но при всем том, когда начались в аппарате ВЦСПС некоторые перестройки и сокращения, там вспомнили о лежащем давно заявлении Масленникова с просьбой вернуть его в бригаду. Итак, от письменного стола инструктора снова в рабочие. От бумаг к кирпичам и блокам. Я знал немало таких историй, и все же это нелегкий шаг, свидетельство решительного характера. Теперь, в этот уже последний раз, в жизни Масленникова рецидив «жажды перемены мест» закончился навсегда укоренившейся в его душе жаждой непосредственной строительной работы...

...В мае 1957 года Масленникова вызвали в трест Мосстрой-3.

— Знаешь что, Гена, — сказал ему управляющий, — нам поручили крупноблочное строительство. Первый дом. Первенец! А дело там дрянь.

— Что так? — удивился Масленников.

— Технология новая, люди не подготовлены. Бригадир пьяница, ребята его не слушают. Вот констатация фактов. А выводы делай сам.

— Почему я?

— Потому что иди и принимай команду, — сказал Локтюхов.

Масленников был ошеломлен. Он долго бился после того, как из аппарата ВЦСПС пришел на стройку, чтобы создать хорошую бригаду, а тут бросай ее, начинай в новой все сначала...

— Ты же коммунист, Гена, — сказал Локтюхов. — Правильно? Вот и порядок! Успеха тебе, вопрос будем считать решенным.

— Я пришел утром на крупноблочную стройку, — рассказывал мне потом Масленников, — вижу — ребятки из ночной смены сидят на перекрытии, рядом бутылочка горькой, зеленые огурчики.

«Здорово, Гена! Ты чего это к нам?» — весело кричит один из ребят.

«Да вот бригадиром».

«Да что ты говоришь! Здорово! Садись, выпей с нами».

Я поднялся к ним на площадку, взял посуду, посмотрел на солнце через стекло. В посудине еще булькалось граммов триста. Я взял бутылку за горло и разбил о камень.

Что было! Ребята чуть не сбросили меня с третьего этажа. Правда, сбросить меня трудновато. И вес, и рост приличный, отпечатано крупно. Прогнал я эту компанию домой и стал ожидать утреннюю смену. А когда пришли люди, я начал с ними разговор — «держал тронную речь». Я сказал, что пьяниц не потерплю, тому, кто любит пожить за счет других, скатертью дорога, случайные люди нам не нужны и время легкой поживы для лодырей кончилось. С этого часа и навсегда.

— Много потов я тогда согнал с себя, многое ломал, поправлял, а все-таки пятиэтажный первенец мы за два с половиной месяца подвели под крышу. А Первого мая эта самая бывшая «пьяная бригада» получила диплом бригады коммунистического труда, тот, что находится сейчас в Историческом музее, а мы все стояли, принимая поздравления, на сцене Зала имени Чайковского. Вот так!

Вот она, первая бригада коммунистического труда среди строителей Москвы. Я смотрю на старый, слегка пожелтевший снимок, хранящийся в альбоме Масленникова. Сам он в центре — выделяется крупным торсом, в белой рубашке с широко распахнутым воротником, широко улыбающийся не для фотографа, а чувствуется — оттого, что у него действительно хорошее настроение.

Снимок датирован 1959 годом. Год десятилетия его работы на стройках. И десятилетия со времени опубликования первой заметки о нем в газете. В пятьдесят девятом Масленников уже депутат Московского Совета, секретарь партийной организации управления, член Президиума ЦК профсоюза строителей.

Я смотрел на этот снимок и думал, что эта бегло рассказанная мне история конечно же сюжет для повести о ломке и становлении характеров, о переменах, которые за короткий срок произошли в рабочем коллективе. Но как восстановить все это в правдивых деталях жизни? Ведь я же пишу о живых людях, а герои этой истории уже рассеялись по Москве, иных уже и нет в столице.

В конце концов, можно было бы их поискать, если б я не почувствовал в рассказах Масленникова, что все-таки главная его любовь была отдана не этой, а другой, как он выразился, «единокровной бригаде», той, с которой он впоследствии достиг наивысших своих успехов.

Бригада эта образовалась через несколько лет, и само ее существование связано с новой по тогдашним временам формой организации строительства, с самым значительным для Масленникова периодом его жизни.

В 1961 году Геннадия Владимировича в числе лучших бригадиров Москвы вызвали на совещание в Главмосстрой. Речь шла об организации домостроительного комбината в столице. И докладчиком выступил первый его начальник Валентин Николаевич Галицкий.

— Я сразу почувствовал, что это дело с большим будущим, может увлечь на многие годы, — вспоминал Масленников. — Галицкий еще не закончил доклад, а я в душе уже решил для себя вопрос, что пойду работать в этот комбинат.

Новый комбинат основывался на идее полной индустриализации строительства, внедрения промышленных методов, потока, неукоснительно выполняемого графика. Строительная площадка как бы превращалась в цех огромного предприятия под открытым небом, осуществляющего весь комплекс домостроения — от изготовления сборных деталей на заводах до сдачи готовых домов в эксплуатацию.

Когда Масленников решил со всей бригадой перейти в ДСК — так сразу сокращенно начали называть домостроительный комбинат, — он неожиданно встретил сопротивление в своем тресте. Кто же так запросто отдаст хорошую бригаду, расстанется с отличными мастерами? Возражали и управляющий, и секретарь парткома. Возник конфликт, и он дошел до городского комитета партии. Решили бригаду разделить: часть оставить в Мосстрое‑3, часть отдать в ДСК.

И снова Геннадию Владимировичу пришлось лепить из частей целое, снова подбирать монтажников, приучать их к своему стилю работы. Воспитывать людей и складывать коллектив.

Он как-то сказал мне:

— Опять я долго вил свое гнездо. Трудно пришлось, зато и вырастили новых соколов в нашем деле.