Схватка

— Веселая… Может, кто из своих?.. — Он пытался смягчить рассерженного старшину, понять причину его недовольства.

— Может. Все может быть. Двое детей, от кого — неизвестно. Война наколесила. Веселая, дальше некуда.

— А кто такой Степан?

— А, Степан, — отмахнулся старшина, — сын предпоссовета Митрича!

— Митричу-то еще по приезде надо было представиться. Как?

Довбня не ответил, видимо желая подчеркнуть неуместность вопроса. Внутри у Андрея стало закипать, но он все еще старался сохранить мир с этой пятипудовой занозой в тулупе, им ведь работать бок о бок.

Какое-то время он глядел на крайний дом под цинковой крышей у самого оврага и, повернув, зашагал в обратный путь, вверх по тропе.

— Дом-то чей?

— Митрича!

Неожиданно Довбня остановился, и Андрей едва не наткнулся на него.

— Вы вот что, лейтенант, — голос старшины прозвучал сухо, — нет опыта в наших делах, так вели бы себя поскромней.

— В чем дело? Я с вами в рейд не напрашивался.

— Сами все понимаете, — отмахнулся тот рукавичкой, даже не оглянувшись.

— Может, спокойно поговорим?

— А я и не думал волноваться. Мы, знаете, тоже кое-чего повидали.

— Да в чем дело, черт побери?!

Ну и апломб! Похоже, назревала размолвка, из тех, когда спор на повышенных тонах только заводит в тупик. Этого нельзя было допустить. Вины за собой Андрей не чувствовал, лишь смутно догадывался, что дело касается Насти.

— Во-первых, — отрубил старшина, — это вам не фрицев из траншеи таскать. Тут нужна тонкая работа.

— Так…

— Я бы ее, гулену, сгоряча расколол, она уже путалась, если бы не вы со своими нежностями. Растаяли, потекли!

— Все?

Неужто он свалял дурака, дав Насте опомниться, прийти в себя? Андрей невесело рассмеялся, Довбня тоже хмыкнул неопределенно, пуская дым в небо. И хотя примирение, казалось бы, состоялось, в душе остался осадок. Но идти рядом и молчать было и вовсе глупо.

— А что же мы к Митричу не зашли?

— Неудобно беспокоить. А вы можете вернуться, если есть желание.

В словах его почудилась недомолвка.

«Нет, пожалуй, ничего из нашего сотрудничества не выйдет. А жаль», — подумал Андрей, а вслух сказал:

— Завтра выходной, зайду.

Распрощались довольно сухо у самых бараков, на языке еще вертелось терпкое слово, но Довбня молча двумя пальцами козырнул, точно смахнул с носа снежинку, и Андрей ответил тем же. И то ли краска прихлынула к щекам, то ли вдруг пахнуло откуда-то слабым оттепельным ветерком — да нет, вроде бы не время, — почудился запах весны.

По дорожке с автоматом на груди, прохаживался коротышка Бабенко.

— Будто бы потеплело, — сказал лейтенант.

Тут бывает такое, — сказал Бабенко с каким-то непривычным, мечтательным оттенком в голосе. — По детству знаю. Только обманчиво это, утром еще круче завернет. И, закуривая, добавил: — Я ведь недалеко отсюда жил, за Сарнами, в пяти километрах от Кольки. Бараничи…

Андрей улыбнулся:

— У него Коровичи, у тебя Бараничи…

— Да уж такая местность. Кроме баранов да коров наши предки ничего не видели, зато сейчас поумнели, полсвета прошли. И теперь что-то не тянет в село.

— А куда же?

— В Киев могу махнуть. Зараз на стройке руки нужны, семь классов есть, остальное доберу.

— Вполне.

— А Кольку тянет. Надо же. Одессу свою забув, село снится. Может, из-за памяти, там же Фросина с дитем могила.

Фросю расстреляли немцы за то, что не сняла со стены Колькин фронтовой портрет. Спросили: коммунист? Фрося, бывшая портовая табельщица, так и не выбравшаяся из отпуска домой, в Одессу, измученная дорогой, с ребенком на руках, крикнула: «Да!» И немец дал очередь. А Колька-то был беспартийный.

— Пригляжу, говорит, работенку загодя. Да и маты б ему повидать. Может, отпустите, товарищ лейтенант? Вин сам просыть стесняется.

«Вот такие они у меня все друзья-приятели, бывшие разведчики. В другой раз Бабенко с Политкиным того же молчуна Кольку до бешенства, до слез вышутят, а тут, гляди, ходатай, горой встал».

— Вы теперь сами хозяин, вроде коменданта. Собственным правом, а?

— Запрещены отпуска.

— Много кой-чего запрещено человеку, як говорив один мой знакомый язвенник, покупая пол-литру, А жить надо, — шутливо заметил Бабенко.

— Подумаю.

— Он не подведет, Колька…

Луна скатывалась к зубчато-черной полосе леса. Расстилавшийся в низинке поселок с вытянутым к хуторку хвостом дворов казался издали большой нахохлившейся птицей, таившей под крыльями людское тепло. Темно поблескивали окна. За ними — чужая, незнакомая жизнь. Сколько таких городков возникало на долгом военном пути и оставалось позади! А сейчас мир. У поселка зеленое имя — Ракитяны. Когда здесь поселились люди, когда построили завод? Может, десять, может, сто лет назад, и все эти сто лет они живут в этих домишках, бараках, довольствуясь малыми прибытками да тем, что дают огороды. Из сараюшек изредка доносится поросячье сопенье, коровий приглушенный вздох…

И снова он поглядел вдаль, где смутно виднелся хуторок, и чем-то он тревожил и манил — отдаленностью своей, что ли, этим таинственным выстрелом, никому не принесшим вреда. Завтра же надо сходить к председателю поссовета, представиться. Вот и повод…

Андрею отвели боковушку во втором бараке, занимаемую прежде заводской столяркой. Здесь было все необходимое: стол, стулья, умывальник и две койки, вторая — для помкомвзвода Юры. Комната была светлая, пропитанная запахом стружек…

Прежде чем зайти, Андрей постоял на веранде, заново переживая вылазку на хутор, оставившую в душе тревогу.

* * *

Он представлялся Андрею — со слов Сердечкина — этаким богатырем с бородой. Немецкий староста — партизанский ставленник, ходивший всю войну на острие ножа. А перед ним сидел неприметный с виду мужичишка, уже в годах, залысый, старенькая фуфайка внакидку — он, видимо, собрался по хозяйству, приход лейтенанта отвлек его. На белой скатерти лежали заветренные, пересеченные морщинами крестьянские руки, знавшие и плуг, и топор, и косу.

Он говорил, Андрей слушал… О том, что в районе собираются создавать колхоз, вернее, восстанавливать. Единственный кооператив, успевший образоваться еще тогда, в тридцать девятом, под его руководством; о клубе, бывшем трактире, который надстроили, оборудовали, в нем будет избирательный участок. Стеклозавод тоже пустили, заводские помогали ему, Митричу, налаживать культурную и хозяйственную жизнь, так что скоро все войдет в колею…

Говорил он почему-то с усталой отрешенностью, как о чем-то прошедшем: приятно вспоминать накануне выборов, но это уже далеко и ему неподвластно. Небритое лицо было замкнутым, лишь изредка в резковатом прищуре проступал характер, но тут же возвращалось прежнее выражение усталости, таившей в себе не то сожаление, не то обиду. Андрей по-своему истолковал настроение Митрича, сказал:

— Вы человек заслуженный, да и не старый. Наверное, не обойдется без вас поселковый Совет и сейчас.

Корявая ладонь хозяина чуть шевельнулась.

— Помоложе найдутся.

Лейтенант не стал спорить. По комнате то и дело шныряла высокая моложавая женщина с иконным лицом. Поджав тонкие губы, она несколько раз сухо напоминала что-то о стойле, где корова вывернула цепку вместе с пробоем и надо было скорей «улаштувать».

— Тебе говорю или стенке? Чи то женская работа?

— Погоди, жена, видишь, с человеком беседоваю…

Она застыла у печки, спиною к ним, в темной шали, обвивавшей точеные плечи, заколола ножичком щепу, и Андрею показалось, что она чутко прислушивается к каждому его слову…

— Та може и годи? Корова-то…

— Я сказал! — Лицо Митрича ожесточилось и так же мгновенно обмякло. Он виновато обронил ей вслед: — Может, шо подала бы, Мариночка…

— А ничего готового нема. Вчера ж самодеятельность усе подчистила…

— Спасибо! Что вы, я завтракал, — замахал Андрей руками. Митрич объяснил ему, что Степан, сын его, заведующий клубом, завел привычку потчевать своих музыкантов после репетиции.

Жена снова появилась, став у Митрича за спиной:

— Чи долго я просить буду? А? — Она смотрела ему в затылок, но, казалось, реплика ее относилась к Андрею: пора, мол, собираться. Странной показалась лейтенанту такая холодность. Все это время его не покидало ощущение непонятной настороженности в жене председателя. Вдруг она вся словно просветлела, и Андрей только сейчас почувствовал, как она все еще хороша бабьей своей осенью.

Он проследил за ее взглядом и заметил высокого парня в дверях горницы. Чем-то он похож на нее? Тонкостью черт, синими с поволокой глазами. Где он видел этого парня? На нем была схваченная в талии вышитая рубаха, баранья, набекрень, шапка, странно не вязавшаяся с интеллигентным миндального цвета лицом. Сын?

Он торопливо надел снятый с гвоздя полушубок. Мать, изловчась, успела помочь ему, застегнула пуговицу и на миг прильнула к его плечу, смахнула невидимую соринку. Он увернулся и, задержавшись на Андрее взглядом, нахлобучил шапку.

Даже не поздоровался! И хозяин дома отнесся к этому спокойно, словно так и должно быть. Нет, что-то в этом доме неладно. Лишь когда Андрей поднялся, Митрич сказал потупясь:

— Не осуждай, лейтенант… В другой раз посидим, дай бог. — И с усмешкой добавил: — Он-то даст. Он всем дает, и правому и виноватому…

— Мам, я пошел…

— Да чи долго ж мне ждать? — глухо, с затаенной слезой, вырвалось у хозяйки.

Но тут дверь распахнулась, и на пороге встала медвежья фигура в дубленом полушубке со старшинскими погонами. Довбня! И с ним незнакомая девчушка в белой заячьей дошке, в красной вязаной шапочке. Смешливые карие глаза, нос в конопушках.

— Вот, — прогудел Довбня, — соловейку на дороге поймал, к вам летела.

Степан посторонился и фатовато, с поклоном снял шапку:

— Ты за мной? Ключи от клуба я вчера унес случайно. — Степан, потупясь, мял шапку.

— Не, я до твоего ойтца, нам же денег на костюмы до сих пор не выделювал сельсовет. А нам выступать на заводе, на митинге.

— А ты надолго?

— То от его зависит. Ты иди. Мы поговорим сами.

— Как знаешь…

— Собрался — иди, — хмуро заметил Митрич, — раз дело есть.

— Обойдемся без советов, — буркнул Степан, не глядя. — На работе командуйте, там у вас и совет и власть!

Хозяйка, заметавшись, ухватила сына за рукав — видно, хотела удержать, другой рукой полуобняла девчонку, но Степан грубо вывернулся, так что мать едва не упала, и толкнул дверь.

Девчонка, раскрасневшаяся на ветру, точно и не заметила заминки, сняла шапочку, рассыпав по плечам каштановые волосы. Хозяйка торопливо принялась снимать с нее дошку. Довбня между тем похлопывал красными с мороза лапищами:

— Ну, Митрич, принимай гостя незваного.

Гранитно-розовое лицо его сдержанно сияло.

— А, и лейтенант здесь?! — словно бы сейчас лишь приметил. — Или опоздал к обедне? — Довбня деланно засмеялся. — Хотя тут и не начиналось, на столе пусто. А я к вам заходил, товарищ лейтенант, рад, что встретил. Как говорится, на ловца и зверь…

«Ого! — подумал Андрей. — Обращение строго по форме».

Митрич снова сел, хозяйка завозилась у печи. Андрей спросил дотошного Довбню, зачем понадобился, не случилось ли чего чрезвычайно важного. И при этом назвал его «товарищ старшина».

— Да так, ничего особенного, — старшина потрогал усы, зыркнув исподлобья, — пойдемте прогуляемся. Если, конечно, будет ваша воля.

— Воля будет.

— А может, все ж таки обождете, — неожиданно вмешалась хозяйка, — зовсем забыла про вареники, подогрею! А кой-чого к ним… Мало ли… Ветрюга на дворе! Вот и Стефка с нами посидит, все ж таки не чужая нам.

Стефа нахохлилась, покраснела, отчего на переносице у нее густо взошли конопушки. Митрич молчал, не удивившись воспламенившемуся гостеприимству жены.

— Нет уж, извиняйте, — сказал старшина, — не то время, служба… Вот с командиром походим, подышим воздухом.

Хозяйка развела руками да так и не опускала их, пока они шли к дверям. У порога Митрич тронул Андрея за рукав, обронил тихо:

— Еще увидимся, лейтенант.

А Стефка, застенчиво улыбнувшись, кивнула Андрею, как бы присоединяясь к словам Митрича.

Они вышли на мороз. Утром хаты под соломенными крышами уже не казались такими таинственными, как вечером, хуторок пламенел под лучами солнца.