Мои знакомые

Он совсем не считал себя хлюпиком и вообще немного был удивлен ее жалостным тоном. Мимо прошли грузчики, скалясь на них, — все как на подбор здоровые, битюги. Ему было неловко под ее сыплющейся дождем скороговоркой и вместе легко, хорошо на душе: вот ведь нашлась товарка, день знакомы, а вроде своя.

Какой-то усатый мужичок окликнул ее строго от дверей столовой: «Елена! Не задерживайся, ждем!» Она лишь отмахнулась игриво: «Крепче любить будешь!»

— Ну ладно, — пробормотал Санька, — я пойду, поищу.

— Ага, мне тож пора, девчонки ждут у кассы, получка сегодня… Хочешь в кино? Завтра выходной. В час у ворот. На улице. Или, может, нет желания, тогда не надо. Есть? Ну тогда я жду… Все? Ну все, бегу. А НБ чего искать. Вон, видишь, у того берега. Привет!

У того берега стоял пароход с черно-белой кормой. Он не знал, что добраться до него просто — с портовым катером, — и пошел кругалем. Пришлось обойти весь порт и часть города, так что явился он к трапу, когда уже совсем стемнело, и, заметив на борту матроса, окликнул его: где найти капитана НБ-3? Тот не сразу понял, и Санька повторил:

— Судно-то как называется?

— «Жемчуг», ты что, неграмотный? — И впрямь по борту белыми буквами, видными даже в полутьме, красовалось имя корабля. — А тебе, видать, на баржу, — крикнул матрос. — Заходи с кормы, а то скоро отчалит.

Он хотел спросить, где корма, но по взмаху догадался и кинулся туда, увидев при свете прожекторов ржавую посудинку, болтавшуюся под бортом корабля.

…Такое было ощущение, будто его на всем ходу столкнули с поезда. Только под ногами была не земля, а грязная палуба с четырьмя округлыми баками — они назывались танки — в черных, маслянистых подтеках и огромным штурвалом выше головы. Железная эта посудинка, насквозь провонявшая мазутом, и была НБ-3, нефтеналивная баржа. Командовал ею огромный краснолицый шкипер в усах и баках — Сан Саныч, остальные двое имен вроде бы не имели. Тощего, с костлявым лицом и устрашающим шрамом от рта до уха звали Сыч, другого — ухмыльчивого коротышку с ладонями в тарелку и тугим, как барабан, животом — почему-то Цыпой. Санька подивился такому несоответствию, спросил как-то шкипера, тот нехотя отмахнулся: «С чужих рук клюет», а уточнять не стал. Видно, секрет был в том, что Цыпа безропотно ходил под Сычом, оба, как выяснилось, побывали в местах не столь отдаленных, взяты были в порт от большой нужды в рабочих руках, потому что толку от них, по словам шкипера, как от рыбы шерсти: от получки до получки в загуле. Сам Саныч тоже на этот счет был не дурак, однако компании с ними не водил, имелась у него какая-то Дарья со своим углом в городе, откуда он возвращался по понедельникам чистый, как стеклышко, в густо пахнущей шипром стираной робе.

Санька тоже старался держаться от «команды» подальше, хотя встречен был весьма радушно. Оба явно обрадовались пополнению, хотя тощий оставался мрачным, лишь устрашающе дернул щекой, а Цыпа, обняв свое брюхо, заорал:

— Саныч, теперя у нас жизнь — лафа! Дозволь до «Паруса» мотнуть, трое суток горло сохнет.

— Да, — буркнул шкипер, — большой срок. А я, по-вашему, не человек?

— Так вместях и кинем якорь. С нас банка!

Но шкипер торопился в диспетчерскую и позволения своего не дал. Приказал «вахтовать посменно», а сам легонько сгреб тезку за шиворот и подтолкнул вниз к машине. У него был час в запасе, и за это время он решил, не откладывая, бегло познакомить новичка с баржой. Напрягаясь, Санька ловил каждое его слово — генератор, насос, шланги, порядок включения. Кое о чем сам догадывался: как-никак школа за плечами. Многого не понял, но переспрашивать не решался — Саныч спешил. Наверху шкипер передал его Цыпе, тот сам вызвался познакомить Саньку с камбузом. Прямо-таки горел нетерпением, потирая мощными, в жирном глянце, ладонями. Он радостно объяснял Саньке, как готовить крупяную кашу на экипаж, подмигивал, сладко ухмылялся, и за каждым его словом чудился подвох.

— Главное, чтоб ложка стояла… Значится, берешь пшено, рысу шкипер не обожает… И побольше. А также соль! Она для его первое дело, жажду дает, а жажда — пиво, иначе хоть не пей. А без этого ему нельзя, как всякому культурному моряку. Усек?

Санька кивал недоверчиво, все же совет учел и под конец лишь спросил, не осталось ли чего от ужина — есть хотелось нестерпимо, живот подвело.

— Как не остаться? Вобла есть. За пивом сбегаешь? — Он похлопал Саньку по карману. — Ай, не звенит?

— А каша?

— Кашу не едим. Что мы, дети?

— Варить тогда зачем?

— Для порядку. Саныч, он порядок любит. Ну и соль, само собой.

Куривший в дверях Сыч проронил равнодушно и жестко, непонятно в, чей адрес.

— Во гнусь, шлют салаг необученных. Какая от их помощь?

Цыпа угодливо поддакнул. Вообще, чувствовалось, он у Сыча на побегушках. Цигарку ему свертывал, табак носил в кисете, хотя сам не курил. И сейчас всем своим видом как бы подтвердил: в самом деле, пришел на готовое, еще с ним возись.

Какая помощь от этих двух и что означает «бросить якорь в «Парусе», Санька понял на третий день, когда оба после ухода шкипера исчезли, а возвратясь, завалились спать. Санька же с рассветом принялся куховарить. Хорошо, что Саныча еще не было да и баржу никто не вызывал — можно было не спеша постряпать. Но уже скоро стало ясно, что дело это непростое. С кашей творилось что-то невероятное.

Крупа, не занявшая и половины кастрюли, вдруг стала расти на глазах, вспучиваться и вскоре пошла через край. Он отбирал ее в пустую посуду, а она все перла и снизу стала подгорать. Явился, видно посланный Сычом, Цыпа, сонно усмехаясь опухшей рожей, сказал, повиснув лапами на притолоке: «Весь корабль завонял, а люди отдыхают, японский бог». И захлопнул дверь. Задыхаясь в чаду, Санька продолжал маяться у плиты. Каша занимала уже четыре кастрюли и все еще была сырая, к тому же он забыл, сколько бросил соли, и на всякий случай добавил — хуже ж не будет.

Шкипер вернулся, когда солнце, пробрызнув сквозь грифельные облака, заслепило в иллюминаторе, черно засверкало в густом, как мазут, портовом ковше. Саныч отпрянул, отворив дверь, и лишь минуту спустя вошел и, глядя на кастрюли, спросил:

— Это что?

— Каша, — сказал Санька растерянно, — только еще сырая, а так, как советовали — ложка стоит.

— Кто советовал?

— Ну Цыпа.

— Этак мы в трубу с продуктом вылетим. — Он попробовал, зачерпнув кончиком ложки. Бурячное лицо его перекосилось. Сплюнув, выдавил тяжело: — Ох-ламон!

Обедали сельдью с пивом, за которым слетал по жесту Сыча коротышка Цыпа. Сыч только пальцем повел. Он вообще почти не разговаривал, изъясняясь пальцами, однако дружок все понимал отлично. Вскоре шкипер отправился в порт. Сыч с Цыпой, заправив небольшое судно, сели на палубе резаться в карты, а Санька сбегал на берег — еще вчера приметил в киоске книгу «Пособие молодому матросу». Решил — пригодится. Вернувшись, обошел игроков, направляясь в камбуз мыть и отскребать кастрюли. Его остановил ленивый, в растяжку, голос Цыпы:

— Эй, скубент, выдь-ка!.. Ну, чего стесняешься, подгребай. — Он говорил, не переставая ухмыляться и поглядывая на Сыча. — Слыхал, что шкипер велел? Возьми кувалду, осади кнехт.

Ничего такого он не слыхал, однако насторожился — может, прослышал? Да нет, вряд ли, опять эта шкода что-то затеял. Вот же паразиты, подумалось с нарастающей злой обидой. Имен-то людских нет, одни клички, а туда же — выдрючивается. Он старался не смотреть на Сыча, а с Цыпы глаз не сводил, словно стараясь переглядеть его и устоять, — даже ноги расставил для опоры. Он привык уважать старших, за ними был житейский опыт, доброта, а у этой пьяни одни каверзы на уме.

— Заложило тебе?

— Слышу…

— Гляди, как выступает, — протянул Цыпа, отвалившись на локте и все еще глядя в рот Сычу. — Может, тебе ухо юшкой прочистить? А?

У Саньки предательски засаднило под ложечкой, и от этого, уже злясь на себя, он вконец замкнулся, набычась.

— Не видишь, торчит высоко!

Кнехт — железная тумба — крепился к палубе стальными шпильками, дураку было ясно — ее не осадишь никакими ударами, а этот гад попросту изгилялся над ним.

— Придется поучить…

Он словно брал Сыча в свидетели или испрашивал «добро» на расправу. Медленно, будто нехотя поднялся все с той же несходящей ухмылочкой, пугающе-шало щурясь исподлобья и облизывая толстые губы. Саньку забила дрожь, и в какое-то мгновение, уже ничего не сознавая, кроме каменной ненависти, повинуясь инстинкту, он схватил кувалду, Цыпа расплылся в глазах, выхрипнул:

— Брось! А то хлопну — сразу не помрешь, помучишься!

— Стой, — тихо выдавил Санька. И почувствовал что-то, похожее на то, что испытал однажды в детстве, в ледоход, когда с визгом прыгнул с лопнувшей крыги. — Убью, не отвечу. Несовершеннолетний я! Одного уже кончил…

Цыпа шел на него впригиб, ощерясь, растопырив короткие свои лапы.

— Убью, фашист!

Как в тумане видел Санька Цыпу, толстое чудище — нос клювиком между щек — с оттопыренным задком и вскинутыми подкрылками, с поворотом головы, как бы взывавшей к Сычу: «Сомну же скубентика, скажи ему, Сыч… Скажи по-хорошему… А то не ручаюсь, нарублю макароны по-флотски, а, Сыч? Скажи ему пару…»; и самого Сыча, что вдруг неуловимо шевельнул длинной, как оглобля рукой, отчего Цыпа странно подпрыгнул и исчез — лишь за кормой с всплеском раздался истошный, дерущий душу вопль: «Тону-ну! Конец! Конец давай, Сы-ыч!»

Но тот задумчиво глядел не то в карты, не то куда-то вдаль за кромку борта… Оглушенный истошным криком, глянув за борт на отчаянно барахтавшегося Цыпу с вытаращенными от ужаса глазами и сообразив наконец, что тот и впрямь потонет, Санька кинул ему круг. И потом, вытащив его через силу на палубу — мокрого, с головой, похожей на грязный, облепленный волосами купол, еще спросил: «Ты чего, плавать не горазд?» Но Цыпа только плевался, вытряхивал из уха воду, прыгая на одной ноге и нещадно матерясь. Вдруг подхватился и сиганул на камбуз — сушиться.

К вечеру Цыпа как ни в чем не бывало напомнил Сычу, что пора бы в «Парус», благо Саныч в городе, у своей. Они ушли, не сказав ни слова. Санька с тревогой смотрел им вслед. Сыч шагал впереди, за ним — руки в карманы и поддерживая штаны — Цыпа.

ТАКАЯ СЛУЖБА

Санька сидел на бухте, глядя на утонувший в сумерках порт. Было ему неспокойно. За дневной колготой и встряской совсем забыл свои мечты о кораблях и странствиях и теперь, со щемящим сердцем вглядываясь сквозь сумерки в дальние суда с развешанными по матчам гирляндами елочно-ярких огней, вдруг ощутил себя бесприютным сиротой, щенком посреди чужой дороги.

Вдруг потянуло в порт — встретить Ленку, ведь сегодня выходной — кино, ждет, ждет же его. И вахта была не его, не назначали пока, но каким-то шестым чувством угадывал, что если уйдет, бросит баржу — не будет ему прощения. А вдруг…

Вот это самое «вдруг», которого он в душе, честно говоря, не ждал, как раз и нагрянуло, когда на дворе уже вовсе стемнело и вода за бортом стала густой и черной.

Неожиданно, как привидение из тьмы, вынырнул буксир, тот же, что и вчера, отводивший баржу на нефтебазу за горючим, и оттуда с мостика прокричали:

— Эй, на барже, принимай продольный…

Днем, на камбузе, слышал краем уха про «концы», который берут с буксира, но куда какой цеплять, понятия не имел. В свете вспыхнувшего прожектора он схватил канат и потащил в корму и сразу понял, что делает не то: сверху несся густой мат, буксир стало относить, еще минута — и он его потеряет.

— Принимай ширинг! — заорал капитан с буксира.

Санька заметался по палубе, но и на буксире, видно, смекнули, что он новичок, больше никого на барже нет, и, наверное, это было не в новинку — капитан в мегафон уже спокойно, жестко показывал ему, где какой конец закреплять. Он теперь тоже был освещен, и Санька мчался от кормы к носу, точно наскипидаренный, закидывал концы на кнехты, мешкал, трясся, тут же догадываясь что к чему, пока, наконец, не ощутил всем своим существом прочное крепление, дрогнувшую вслед за буксиром баржу.

Внезапно задул ветер с юга, слепо засек в лицо осенней моросью. Он не чувствовал холода, меж лопаток стекала горячая струйка. Ночь, таившая еще неясные испытания, только начиналась, что она несла ему вместе с дождем и мраком? Вцепившись в штурвал, он приспосабливался к тихому ходу буксира, начисто забыв обо всем на свете, ничего не видя, кроме уходившей в темь освещенной кормы. Краем сознания, как в давнем сне, всплыло лицо матери, совавшей в баул узелок с сухарями, завернутый в газету обмылок: «Береги, зря не расходуй».

Наверное, ей хотелось сказать другое — «себя береги», прижать его к груди, всплакнуть на дорожку, но мать была женщиной твердой, знала, что будет ему несладко, и не хотела расхолаживать. Она всегда была головой в доме, баловству не потакала, но за строгостью в ней жило доброе, разумное сердце, детям не становилась поперек пути. Сама безграмотная, хотела, чтобы они выучились, чтобы им жилось хорошо, пусть идут дорожкой, которую сами проторят.

А с мылом была потеха. Еще в сорок пятом прислал отец с фронта посылочку, а в ней матери платок и отрез на платье, и еще в круглых белых коробочках, в каких бывал зубной порошок, по два черных кругляша — невиданное мыло. Уж как ему мать порадовалась, ведь стирала кирпичом да золой, а тут набухала в корыто тряпья и давай тереть, а мыло не мылится, одна чернота, и все без толку. Уж на другой день сосед-сельповец, которому она пожаловалась, прочел надпись на коробочке, рассмеялся.

— Это ж, — говорит, — Настя, не мыло, а шоколад ребятишкам. Питательный продукт. Летчики ихние жрали.

Он-то посмеялся, а мать со стоном уткнулась в ладони. Впервые он видел ее плачущей и сам заревел, а за ним братья и сестренки. Сосед стал успокаивать, мол, чего не бывает, а мыла я тебе отпущу, как жене фронтовика.

— Не об ем плачу, — отмахнулась мать и утерла мокрой рукой лицо.

Не об мыле она плакала, а что дети ее кровные не видали сроду сладкого, и они теперь бы могли попробовать, да она все сгубила зазря.

— Эй, на барже!..

Он сумел подать швартовые концы довольно ловко, а вот со шлангами получилась беда. Одному мотаться с ними тяжко, а он еще не знал, как заправлять баки. Четыре их на барже, по две на каждую сторону, и надо было залить с каждой стороны, а он вставил в одну правую, и баржа стала крениться на бок. Палуба уже уходила из-под ног, когда он, словно по наитию, спрыгнул на берег и перекрыл вентиль, потом снова, едва не сорвавшись, вскочил на борт, суматошно забегал по рубке. На счастье фонарь Сан Саныча лежал на столике. Присвечивая фонарем, еще не веря, что у него что-то получится, лишь помня, что еще днем заметил на танках медные бирки с надписями, торопливо осветил их. Строчки прыгали в глазах, одно ухватил — каким образом в баках перепускается топливо, и открыл клапаны, чувствуя, как выравнивается палуба, а к нему возвращается жизнь вместе с влагой ветра и запахами порта.

— Ну как там — управился? — чуть погодя донесся голос диспетчера нефтебазы.

Он все еще не верил, что справился. Один. Без чужой помощи. Он присел на палубе, только сейчас заметил, что руки у него дрожат. Утер мокрое от пота лицо, ткнулся головой в переборку и уснул.

Шкипер поднял его, когда уже рассвело и в тумане едва угадывались черные контуры траулеров, а в полоске маслянистой воды у самого берега плавилось солнце. Спросил, откашлявшись, сиплым басом:

— Охламоны где?

Санька пожал плечами.

— Сам брал горючее?

Санька кивнул.

— А спишь почему?

— Так ведь целые сутки один.

— Ну-ну, — только и вымолвил шкипер. Зачерпнул из бачка воды и залпом опорожнил огромную кружку со свисавшей цепочкой, выхукнул воздух, будто хватанул спирту, сказал: — Пошли, с машиной познакомлю… Как следует.

Потом они пили черный чай из раскаленных кружек, и шкипер, щекастый, распаренный, благостно взирая на панораму береговой стройки, говорил, какой тут порт будет вскорости, красавец, со всеми бытовками, мастерскими и даже кафе, и люди придут другие, а этих своих пивохлебов метлой пометет, не долго им шалапутничать. А Санька, глядишь, лет через пяток будет ему сменой, вместо этой калоши самоходку дадут, танкер…

— Что ж мне, весь век по порту шлепать, — неожиданно для себя буркнул Санька — с языка сорвалось.

— А ты что, в большие капитаны метишь? — заплывшие глазки шкипера на мгновение стали колкими, как у ежа. — Я тоже когда-то… А ты в малом себя покажи! Это ж надо, все в начальство прут. А я вот ничего, работаю, с тремя классами, а вот одет, обут и нос в табаке. Прошлый год на доске висел, пока мне этих цуцыков не подкинули… Да! Живу, не жалуюсь, без обиды.

— Да не надо мне в капитаны, — отмахнулся Санька и больше объяснять не стал. Вид у шкипера и впрямь был разобиженный, отчего — непонятно.

— Ладно, — сказал Сан Саныч, — сосну-ка часок, а ты марш наверх, подвалит буксир — свистнешь.

И потянулись дни, один похожий на другой, а все же чем-то отличавшиеся и потому таившие интерес. Не просто это было: причаливать, брать концы при сильном ветре, а ветер тут, на Балтике, капризный, с дождевыми зарядами, постоянно менял направление… Он уже уверенно крутил штурвал, сам запускал двигатель, чистил компрессор, и то, что раньше пугало, казалось угрожающе загадочным, сейчас было проще простого, только управляться со всем хозяйством нелегко. Еще приходилось чистить и драить палубу, кубрик тоже был на нем. Сыч с Цыпой по-прежнему сходили на берег, начхав на угрозы шкипера, порой загулы длились по неделе, и шкипер, похоже, махнул на обоих рукой, сам управлялся и на Саньку накладывал — только вези.

Его уже знали на судах, окликали по имени: «Давай, Сань, подгребай!», «Службе порта салют!», «Как там твои иждивенцы, во сне не померли?», «Завтра с утра не забудь, ждем!» Дважды он дозаправлял «Жемчуг», что-то там не ладилось с энергосистемой, и судну предстоял лишь короткий рейс в Северное море за сельдью, а после в док. Обо всем, как и о многом другом, знал он от моряков. Особенно привечал его знакомый из портофлота, оказавшийся старпомом. Сам он только недавно вернулся из рейса и теперь в ожидании захворавшего сменщика следил за ремонтом. Он угощал Саньку сигарами и зарубежным тоником в пестрых банках. Сигары он прятал для шкипера, тоник с привкусом кофе был хорош. Отпивая из высокого бокала, он отвечал на вопросы старпома или внимательно слушал его объяснения, как ищут косяки, назначение эхолота, о котором старпом зачем-то толковал ему со всякими подробностями, расспрашивая между делом о семье, о матери, и при этом называл Саньку земляком. Сам он был из глухого сельца в Казахстане, рос без отца, погибшего на фронте, и вот вышел в люди собственным трудом и старанием. Перед Санькой не хвалился, но это и так было ясно. Здесь, на корабле, он был совсем иным, чем казался раньше в приемной, говорил степенно, без наигрыша.

— А шкипера зря сигаретами балуешь, он что, подношения любит? Как бы не принял тебя за подлизу, таким ходу не дают, всю жизнь на побегушках.

— Я ж от души, — удивился Санька тому, как близко к сердцу принимает старпом такую мелочь. — Да и он вроде добрый…

На последнем слове он запнулся, вспомнив недавний разговор со шкипером, оставивший в душе осадок. И сам не понял зачем выложил перед старпомом все до словечка. Тот протянул ладонь: «Верни сигары!» Сломал и бросил в корзинку.

— Обойдется твой шкипер… Каков наездник, нашел себе тягло! На пять лет вперед! Сам выпивоха, оттого и списали с судна. А насчет малого и большого он прав, да только у самого ни малого, ни большого. Развел бардак на барже, а как подчиненным ткнешь, если сам такой, рыльце в табаке, то-то и оно. Командир без авторитета — ноль. Рыба снулая!

У самого-то старпома авторитет был. Это чувствовалось по тому, как он отдавал приказания забегавшему боцману, механику, скупо, дважды не повторяя и ни разу не повысив голоса. А как обращались к нему? Весело, вежливо, не сразу решаясь перебить их беседу. А ведь он немногим старше был Саньки — без году неделя из мореходки.

— Вместо турус на колесах напомнил бы шкипер о тебе Ивану Иванычу, портофлоту. Его дело хлопотать, тем более твоя старательность всем видна, да, да, в порту каждый как на ладони. А то сам бы пошел, а что? Не в санаторий просишься — в море. И без глупых стеснений, характер надо иметь — раз моряк. Говорил я тебе уже? Не помнишь? Ну так запомни. Уважай сам себя, тогда и другие уважат! А пока знай свое — работай, где поставлен…

ЛЕНКА

Работа, между прочим, пошла Саньке на пользу, исчезла мешковатость, медлительность, тело стало крепким, он чувствовал каждый мускул и, хотя еще не брился, порой брал осколок шкиперского зеркала, не без смущения оглядывая загорелое, крепкое от ветра лицо.

Даже Ленка, однажды повстречав его возле столовой, словно бы даже не узнала его в новенькой выходной робе, ахнула, покраснела отчего-то и хотела прошмыгнуть мимо, но он окликнул ее, и она с готовностью остановилась вполоборота, дескать, некогда, и руку отдернула, едва он попытался поздороваться. Она все еще ждала чего-то, вот-вот уйдет: может быть, объяснения, почему не пришел тогда, как уговаривались. Было какое-то ощущение страха, неловкости и вины перед ней, понуро стоявшей в ожидании. Он торопливо и комкано стал что-то бормотать про ночную тогдашнюю вахту, чувствуя, как отчужденно ловит она каждое слово, вскинув подбородок и насмешливо оттопырив нижнюю, чуть припухлую губу.

— Ну как, — спросила, — как дела?

— Отлично!

Как будто его за язык дергали. Ее бы урезонить, мол, шел вот к тебе душу отвести, а вслух соврал этак небрежно, аж самому тошно стало.

— На учебу вот пошлют.

— И скоро?