Помоги проекту - поделись книгой:
Анатолий Санжаровский
Колокола весны
Человек, помоги себе сам.
1
Если человек часто выходит из себя — значит, с собой ему плохо.
В окно веранды постучали. Тихо. Несмело.
Будто поскреблись.
Сквозь дрёму Гордей услышал это. Но значения не придал. Посчитал, что это ветер каштановым листом в ласке потёрся о стекло.
Минуты через три поскреблись ещё. Ясней.
Что за чёрт! И мухи, и люди как сговорились. Заснуть не дадут!
Гордей смахнул с себя газету — от мух он всегда прикрывал лицо газетой, — схватился с дивана. Резко откинул занавеску.
За окном мялся Валерка.
Увидев угрюмого, как скала, Гордея, Валерка торопливо-потерянно поманил его пальцем выйти во двор.
По обычаю, Валерка никогда не заходил в дом. Не решался. Всё конфузился. И когда таки объявлялся с чем важным, непременно вызывал Гордея на лавку под окно.
Зверовато хмурясь, Гордей вышел.
— Ну, недоскрёб твою мать! — мрачно плеснул он. — Ты чего, ненаглядная душа без ветрил, прискакал? Соскучился, что ли? Заснуть не дал!
— Наше вашим с огурцом и с кисточкой! Кончай, Годя, сонтренаж. Садись, сплюшка, вечный чемпион по спанью. Будут маленькие Фили под твоим каштаном у порога. Расчехлись, думак, на совет. Ты у нас все мудрости пробёг. Всё знаешь. Во всяких переплётах житуха тебя тёрла… Твёрдый, «ломом подпоясанный»… Всякие обстоятельства ломаешь через коленку. Послушай горькую песнь старого акына. Давай пошепчемся.
— Ну, раз вкрай зудится, шепчи, Блиныч, шепчи, — уступчиво хмыкнул Гордей, явно довольный тем, что вот именно к нему прибежали на совет.
Сел на лавку, кивнул рукой и Валерке. Садись!
— Запевай свои туторки-мотуторки.
— Слушай! — взахлёб зашептал Валерка, приваливаясь плечом к плечу Гордея. — Кимоно-то херовато! Откололась мне беда! Амбаш… Не знаю, куда и бечь листовки клеить.[1] Ёшкин кот! Ко мне ж нагря…
— … ревизор! — с ленивым смешком подсказал Гордей.
— Хуже, боль тя задави! Ну прям… Увидал — ровно камень на сердце налёг. Раиска Бухтоярова! Корреспондентша из самой из Москвы! К чему бы это?
— Наверно, к хорошей погоде и к жестоким танцам с саблями в стогу. Ты на всякий случай, игрило, подмойся да прифрантись. Как следует приготовься к ответственному мероприятию… Ещё не забыл, как загнать шар в лузу? Освежи свои знания… Народный рецепт любви ещё помнишь? Берёшь семьсот грамм страсти, сто грамм любви. По вкусу добавляешь поцелуи и обнимашки. Рекомендация: готовое блюдо дегустируете вдвоём…
— Да иди ты! — отмахнулся Валерка. — Ну чего тут размуздыкивать чёрт те что?.. Тут такое…
В глазах у Гордея качнулось любопытство:
— А как эта непритрога из себя? При виде этой молодянки[2] господин Рейган… бр-р-р, господин Рейтинг сразу под козырёк и подымается? Или?.. Есть на что хоть один глазок возложить?
— Хо! Не только один глазок! Бога-атющий цветочек! Расшаперилась…[3] Не какая там бухенвальдская крепышка… Щекотливое тело… Кругом затаренная любопышечка! Эта белокурая бестия полну пазуху одних титек навезла! И тут, и тут, и тут… Везде всего навалом! Всё сторчком стоит! Всё пухлое, аж, поди, репается! Ну как у немецкой лошадушки! Чего стоит один жизнерадостный балконище![4] Шаг шагнёт… Господи! Да откуда ж это божественное «трясение белых персей»!?.. Святая песнь литавров!
— Ну-ну…
— Веришь… Только увидал в первый раз — мой автопилот мигом и взлети!
— Повыше солнца? — хохотнул Гордей.
— Выше, ниже… Не приглядывался… Хотя… Стою, рога в землю… И ловлю себя на том, что не отдеру глаз от её ног. Мда-с… Как замечено не мной, «красивые женские ноги — это возможность для мужчины мечтать, не поднимая головы». И разготов уже мой агрессор задружиться с этой анакондой… Да только нужна она мне как столбу гинеколог. А… Гляну-погляну на ладушку… Жаром так всего и осыплет!
— Ты смотри, какой борзовитый этот клопик из семейства вшивых! — Гордей хлопнул Валерку по загривку. — Что ты несёшь? В огороде госпожа Бузина, а в Киеве дорогой товарищ дядька!.. Увидал столичанку и затоковал. Грех его распирает!
— Скорее, страх. Ну прямушко смерть птенцу!
— Кончай пи́сать кипятком. От дурило! Да сколь можно повторять? Как боишься, всегда хуже! Лиха всё равно не минёшь. А только надрожишься. Может, что интересно, то судьба твоя. А ты — страх! Тебя не кликнуло приаукаться к этой тетёрке? Ещё не подкатывал шары? Не предлагал ей в вечную безвозмездную аренду руку, сердце и прочие-другие родные причиндалики?
— Не по теме… Не по сезону, боцман, шелестишь. Будет тебе…
— А чего будет? Ну? Чего? Сам же, сватачок,[5] сколько раз хвастался? Лечу на своём железном конике мимо какой дярёвни. Завидел раскормленную девахулю. Подворачиваю. Это ж, может, по мне скучает моя ж дорогая «ледя для наслажденья»! То плюс сё да и — иди, иди за меня! А тут что, смеляк? Назад пятками?
— Сравнил! То наши. Деревенские «девственницы Солнца». Что с ними, с деревянными дурцинеюшками?.. А эта… Кирпич с неба! Всего так и одела страхом. Веришь, яйца со страху в тоске замирают! Достаёт из дипломата нашу районку, хлоп сине крашенным коготочком в писульку про мои велопробеги:
— Это про вас написано?
— Да, — говорю.
— Растёте. Теперь вот будет и в нашем журнале очерк.
— А что такое, — валяю ваньку, — очерк? От слова
— Очертить!
— Не легче. За что ж меня чертить чёртом каким?
Смеётся. Изливает бодрость. А у самой лицо грустное-грустное. Ну, застоялое:
— Очерк, — говорит она, — штука положительная. Прочитают девчата. Со всей страны письмами закидают.
— Недурственно, — щёлкнул Гордей пальцами. — Не ж
И замурлыкал со скуки, безразлично так вадим-забабашкинское:
Валерка обречённо помолчал, потом опасливо шевельнулся:
— Ну… Иль мою звезду сшибила шальная комета? Ты знаешь, что она поёт? Не в масть мне её песенки… "Человек вы, говорит, грамотный. Напишите о себе всё сами. У меня такая метода. Я боюсь неточностей". Видал, блин горелый, у неё метода! Да нужна мне её метода, как собаке боковой карман! А ну сфилонила эта большеухая лиса? Наша разведка слегка догадывается, под что она заточена… Не слишком ли горячо повела дело? Нету ли за этой за методой чего такого-этаковского?
Поднимая над головой руку с выставленным вверх указательным пальцем, Валерка неопределённо-замысловато вертит им. Будто ввинчивает во что-то невидимое.
— Мне, конечно, — продолжал он, — пасты не жалко. Пожалуйста! С картинками могу расписать свои велосипедные страсти. Только думка скребёт меня… Вон был до неё один из нашей из районки. Попросту! Минутку побазарили под лозинкой у моего недоскрёба и привет семье! А эта, вишь, с методой… Нужна мне её метода, как кенгуру авоська. Однако… Что там ни толкуй, а такие красули ко мне в гавань никогда не заплывали. Стою я у себя в розах, тихонько пою им свои серенады… Я только завидел эту тралю поверх лопухов, так и ни с места. Примолк. Как стоял у себя в розах, так и стою пнём. Краснею розою.
— Можно? — подходит она.
— А чего ж нельзя? Без заборов, без калиток живём. У нас всё можно.
Подошла она к розам, никак на них не наахается. Я сообразил — талан варит! — голыми ручищами наломал вязанку роз. Отдал. Тут она мне всякие слова благодарности. А сама лица не отнимет от роз. Так уж они ей к сердцу легли. Ахала, ахала и промежду прочим шлёт-засылает на засыпушку такой вопросец: "А чего это соседи так удивлённо на вас смотрят?"
Я и отпусти своё больное:
— А у меня соседи, как папуасы. Коровьими глазами воззирают на мои розы. Удивляются. У них всегда глаза в пучок… Мы тут все удивлённые. Вся Гусёвка удивлённая.
Они удивляются, и чего это я сажаю у своей яранги цветы, а не сажаю картошку. Удивляются, и чего это я, большой любитель варенья, компотов, фруктов, таскаю мешками это добро из магазина да с базара. Мог бы, говорят, насадить малинки, клубнички, смородинки… Огород же, говорят, — это наша кладовка! А я вместо всего того забил огород, видите, розами, гладиолусами, подсолнухами. Люблю, грешник, подсолнух в цвету…
Каркалыги удивляются мне. А я ответно удивляюсь им.
Утыкают всю землю луком, чесноком, картошкой, хреном… А цветку у них места нет.
Они удивляются, что я катаюсь на велосипеде, обскакал полдержавы. А я удивляюсь, что они спьяну валяются под заборами. Они удивляются, что ж я ем, у меня ж в хозяйстве лишь пять кошек да педальный мерседес. А я удивляюсь, что у них никогда не бывает голода увидеть новое место, свежего человека. У них один голод — на обжорство и питьё. Рассядутся, как кули с мукой, и садят не червивку, так пучеглазку[6], и садят… Поналяпали себе сералей… А в тех сералях не живут! Берегут! Сами всё по времянкам толкутся. В свои сералито лишь по утрам в окошки заглядывают. Не стащил ли кто чего за ночь? Не наследил ли кто на лакированном полу?.. Обложились кувалды мильонами, как подушками!.. А Гоголь вон умер — имущества было всего-то лишь на сорок три рубля восемьдесят три копейки. Так то Гоголь!
Тут она хорошо так улыбается в мои розы. А мне говорит, вы уж, пожалуйста, не всё выкладывайте. И представляется, кто она да что она. Бож-же! У меня морозяка по позвонкам на тройке пролетел. Ко мне! Корреспондентка! Из самой из Московушки! Опешил я. Слова не доищусь. Не знаю, что и сказать. Ну да, надо бы вести к себе в палаццо, чего ж держать дорогую гостьюшку средь огорода. И было уже повёл, да загородил собой дверку с лазом для кошек:
— Я весь глубоко извиняюсь! Но в свою хибарину, в этот вигвам, сейчас я не допущу вас! У меня там на неделе Мамай пробёг! Вот приберусь…
— А если я вам помогу?
— Нет и нет! Что за прелесть чужой сор?.. Часам к семи выведу я всё в блеск. А вы пока погуляли б по селу… Вот такая моя раскомандировка…
— Ну что ж, — говорит. — В чужой монастырь со своим уставом не бегают. Не побегу и я в ваш теремок. Я принимаю ваше пожелание. Пойду поброжу…
Выпроводил я таки её в прогуляночку по нашим Дворикам.
Вижу, неловко ей. Да что ж делать?
— Эх ты, пластмассовая тупышка! — плеснул Гордей в меня ядовитым взглядом. — Откуда ж взяться ловкости? Человек с дороги… Его подкормить бы надо… А он выпихнул на прогулку!
— Ёшкин кот! Где ж ты раньше был со своим генеральным советом?
— А ты сам не допёр?
— Как видишь…
— Ну, тебе ж и хуже. Ведь еда — волшебный ключик, отмыкает в д10евушке слабинку на передок. Чуешь, от какой радости ты сглупу отмахнулся? Впрочем, тут и перестараться вредно. Слишком сытая еда убаюкивает в гражданочке романтическое желание… Никакой каши не сваришь… Так что переедание тут не лучше голода.
— Вот и хорошо, — хихикнул я. — Боевая ничья. Хоть угощай, хоть не угощай — всё равно расставаться на нулях… Ну, ушла она, я и закружись в хлопотах. Розы её в хорошее ведро с колодезной водой поставил. Прибрал койку…
— Вот это дельно, Нерукопожатый! — похвалил Глеб. — Люлян всегда содержи в порядке. Это ж важнейший стратегический объект! Помни святое «Постель — это не существительное, а место имения»!
— Отдохни с цэушкой… Ну, прифрантил кроватку. Помыл стол, окна. Надёрнул на окна свежие веселушки занавесочки, от покойницы матери остались. Посыпал земляной пол молодыми духовитыми стружками… Фу-у, насилу уморился!
Смотрю, черна у меня печь. Было немного извёстки в черепушке, в германской каске, — с войны всё служит! — кинулся белить.
Белю, а сам думаю. Не за розочками ж она ехала. Она ж будет что спрашивать. Она-то, понятно, знает, что спросить. Да я, дурий лобешник, я-то что стану отвечать? Сам знаешь, язык у меня без контроля. Под раз могу напуржить и на себя, и под себя. Ну раз дурее пьяного ёжика… Да только на что ж мне про себя славушку пропускать? Не-е, дополнительно думаю, не кинусь я гнать пургу от себя. А выйду-ка я на отца Гордея. Подсоветуюсь.
— Какой же я тебе отец? — морщится Гордей. — Всего на пять лет старше. Ты где-нибудь видел пятилетних отцов?
Некоторое время Валерка молчит. Потом спрашивает:
— Так как ты присоветуешь? Писать?.. Не писать?..
— Не тупи! С какой стати за неё арабить? — сердится Гордей. — Ты перед нею особо не проседай. Что, тебе с нею своих тараканов крестить? Не в твою кассу несёт она свою галиматуру… Она будет экскаваторным ковшом башли грести. А ты за неё рисуй? Ты ей так, словесно рубани, что ты не бюрократ, писанину не любишь разводить да и не обучен. Ты всего-навсего скромный токарёк химдымочка.[7] Интересуетесь чем, спрашивайте. Отвечу на словах.
— А ну заинтересуется моими двумя институтами?
— С институтов ссаживай сразу. И вообще к институтам разговор не подпускай. Или у тебя киселёк в черепушке? Разве тебе нечего ей спеть? Изобрази грудь колесом и шпарь про свои подвиги. Где ещё не был?
— В Одессе. В Минске.
— Так, пузочёс, и руби. Я, такой-то, развернул собственную инициативу, выполняю важное патриотическое дело. Каждую весну я на своём костотрясе во время своих отпусков и на свои купилки отправляюсь в один из городов-героев. Оттуда к каждому Дню Победы, что интересно, привожу в мешочках или в стеклянных ампулах для нашего районного музея священную, героическую землю. За пятнадцать лет облетел все города-герои!. Яйцекружительный успех! Осталось вот доскочить в Минск да в Одессу. А так везде побывал… Да-а, вел — цацка царская… Вон сам мэр Лондона десять лет не пользуется автомобилем. А ездит везде только на велосипеде. И ты везде только на своём веле. А вел — штука всё-таки не подарок. Велосипедист — «полуфабрикат для хирурга». Раззвони, как тебе ездится. Как ночуешь в канавах и на городских скамейках, раз со своим педальным мерсом в гостиницу не вотрёшься. Как кормишься у сердобольных старушонок. Не забудь горячий пример, как приняли тебя в Бресте за лазутчика… Разве нечего спеть? Да! Вон в Тулу ездил! Лило как из ковша. Кирзовые сапоги полны воды. Вода выплёскивалась наружу. В гостиницу нигде не пускали. За двое суток без сна, без остановок пятьсот кэмэ сшиб! Блин блинский, подвиг! Пошарь по мозгам, недоскрёбушка! Навспоминай ей вагонишко таких подвигов. У тебя ж их было чёрт на печку не вскинет!
— Это точно…
— К 50-летию Победы над Германией поднял вес в 1418 центнеров за 17725 раз? Поднял.
— Поднимал без отдыха с девяти утра до шести вечера. Продолжение следовало и на второй день с восьми до двенадцати.
— Выточил в химдымочке ты, токарёк, на своём станке за час 1418 шайб для автомобилей?
— Ну!
— Тебе ещё не выточить с твоими пятнадцатью ремёслами… Вскапывал огород на скорость?
— Ёшкин кот! Само собой.
— Был у тебя и один подвиг-отдых. Отстоял в почётном карауле у нас в скверике у памятника Герою Советского Союза 1418 секунд. Чуть не заснул… А ещё?
— Забыл, что ли? 1418 секунд показывал приёмы самбо. За один час восьмикилограммовыми гантелями выжал 1418 пудов.
— Вспомнил! 1418 секунд продержался на воде поплавком!
— Что поплавком… Это и любой тупарик сможет. А я там, в Воронеже, в досаафовском дворце подводного спорта, без остановки, без отдыха даже на обед проплыл при комиссии десять километров за восемь часов. Двести раз перемахнул бассейн! Плыл стоя, работал одними ножками. В руках же держал плакат «50 лет Победы"!
— А плавать со связанными черпалками, что интересно, учился у нас в Двориках, на деревенском пруду. Вот тебе и дярёвня! Рванул наш чухарик рекорд имени дорогого товарища Гиннесса!
— Да пока рановато тако разоряться. Материалы все отправил в ту Книгу рекордов Гиннесса… Молчат… Конечно, молчание тоже ответ. Но пока неполный.
Поделиться книгой: