Безмолвный свидетель

«Почему они решили, что мы и дальше пойдем по цепочке? Вот уж действительно, на воре шапка...» — подумал Щеголев, не зная, однако, сам, кого же он подразумевает под словечком «они». Значит сработал все-таки намек Виктора Викентьевича? Хорошо, что не задержал он сгоряча этого парня-красавца и не привел его в милицию. Ведь если этот парень не дурак, то, конечно же, отказался бы от денег, поднял бы шум — «провокация». И тогда уж вряд ли добрался бы Щеголев до «них», тут же постарались бы замести следы. А так... Успокоятся, решат, что все в порядке — ведь деньги Щеголев взял...

На углу улицы Щеголев остановил пустое такси. «Повезло», — облегченно подумал он и сказал шоферу:

— Я из милиции. Поедем за этим автобусом. Но только не прямо отсюда, небольшой крюк сделаем.

«Надо сбить наблюдателей с толку, если за мной действительно следят», — решил Щеголев.

Вышел молодой человек на конечной остановке, там пересел на трамвай. И такси теперь «прицепилось» к трамваю. Надо было дожидаться, пока парень выберется из переполненного трамвая, оглядится, перебежит через дорогу и скроется в подъезде трехэтажного дома. Щеголев вынул из кармана два рубля, сунул их в руку шоферу и вошел в подъезд дома, где скрылся парень в темных очках. Щеголев прислушался. Шаги затихли где-то на третьем этаже. Хлопнула дверь.

Щеголев выглянул из подъезда и, увидев на противоположной стороне улицы голубую будочку телефона-автомата, решительно направился туда, набрал номер. Виктор Викентьевич долго не отвечал, наконец поднял трубку, и Щеголев попросил прислать кого-нибудь из инспекторов на остановку «Гастроном» пятнадцатого маршрута автобуса по возможности скорее. Виктор Викентьевич пробурчал «Ладно, попробую», и Щеголев, положив трубку, вышел на улицу. Через полчаса на остановке появилась «Волга», из нее медленно вылез грузный мужчина Николай Гусаров, инспектор уголовного розыска. Внешний облик Гусарова с понятием «оперативный работник» никак не вязался. Лицо у него постное и скучное, голос тихий и какой-то задумчивый. Но Гусаров в розыске проработал долго и работником считался опытным.

«Наверное, у нас в отделе никого нет», — подумал Щеголев и, рассказав Гусарову, в чем дело, попросил его разыскать домкома и под видом проверки домовой книги разузнать, что это за парень проживает на третьем этаже. Внешность его Щеголев весьма живописно описал. Гусаров мрачно произнес: «Будь сделано».

А Щеголев опять направился звонить, чтоб прислали еще подмогу и уж крепко установили за домом наблюдение и «пасли» бы этого парня в темных очках — Наума Коршунова, работника городского Управления торговли. Да, служил он в отделе промтоваров, об этом сообщил Щеголеву Гусаров, побеседовавший с домкомом.

— Ты не беспокойся, никогда не узнает домком, зачем я приходил, — большие глаза Гусарова спокойно глядели на Щеголева. — Я «проверял», не проживают ли в доме не прописанные.

В городском отделе милиции Щеголев сразу направился к Виктору Викентьевичу. Секретарши в приемной не было, и он заглянул в кабинет.

— Разрешите?

— Заходи, заходи...

Виктор Викентьевич оторвал от бумаг озабоченное лицо и тягостным взглядом уперся в Щеголева. А Щеголев, осторожно перебирая ногами и утопая в знакомом ворсистом ковре, подошел к столу, вытащил из карманов две пачки по пятьсот рублей и положил их перед Селищевым.

Начальник от удивления выкатил коричневые свои глаза на пачки двадцатипятирублевок.

— Это что за шутки?

— Это не шутки, Виктор Викентьевич, это — взятка.

Он коротко рассказал о случившемся.

— Ну что же, давай акт составлять будем. «Мы, нижеподписавшиеся...» — Виктор Викентьевич разорвал тонкую бумажку, туго стягивающую одну из пачек, и начал пересчитывать деньги.

Он разложил их на столе, горку фиолетовых бумажек. Щеголев глядел на эти бумажки и вдруг увидел сквозь них лица Курасова и Галицкого, они словно призрачно белели над столом... И в который раз Щеголев подумал: «Какой жизнью живут эти «порядочные» жулики? Как это они могут — все время на краю пропасти? Ведь страх... Бесконечный страх... А может быть, бесконечный страх — это уже не страх? Во всяком случае, подобные Курасову, видимо, уверовали твердо — за такие вот фиолетовые бумажки можно все сделать, и откупиться можно. И сейчас кто-то неизвестный потирает от удовольствия руки, думает — и Щеголев клюнул...»

— Ровно тысяча рублей... — прервал мысли Щеголева Виктор Викентьевич. Он постучал пальцами по пачкам и голос его приобрел злую твердость. — Ну что ж, теперь попадут денежки в доход государства. Может, в какой детский дом их перечислят — ребятишкам на пользу... Ну, ты что загрустил?

Щеголев оторвал взгляд от окна, перевел его на Викентьевича.

— Отец...

— Что с ним? — озабоченно спросил Селищев.

— Не знаю... — растерянно произнес Щеголев. — Врачи рекомендуют курортное лечение... Отец просто так бы не написал... Вы не сможете отпустить меня дня на три? Я мигом управлюсь...

— Вот что... — сказал Виктор Викентьевич. — Пиши рапорт на десять дней. Что такое три дня? Надо тебе действительно проведать старика. А с этим, как ты говоришь его фамилия, Коршунов? В общем, за ребят не беспокойся, все без тебя разузнают. А ты вернешься — продолжишь...

— Спасибо, Виктор Викентьевич...

— Ладно... Упакуй-ка эти свои денежки, — Селищев кивнул на стол.

Щеголев аккуратно подравнял двадцатипятирублевки, обернул и заклеил пачки бумажными лентами и, написав на каждой «500 р.», передал пачки Виктору Викентьевичу.

А назавтра он улетел. Отец его приезду обрадовался несказанно, но настроение, вообще, у него было подавленное, потому что врачи никак не могли установить диагноз, посылали его в онкологический диспансер, а туда он идти не хотел.

Щеголев съездил за известным профессором. Профессор долго изучал многочисленные анализы и рентгеновские снимки, расспрашивал отца, где болит и как, и, наконец, предложил положить отца к себе в клинику хотя бы на несколько дней. Щеголев совсем испугался, и потянулись дни томительных тревожных ожиданий. Но окончилось все благополучно — предполагаемые страшные диагнозы не подтвердились, и все же профессор посоветовал Щеголеву отправить отца на курорт, если путевку удастся раздобыть. Щеголеву это удалось, не без трудов, правда.

Улетел он успокоенный надеждой, что все будет у отца хорошо. Щеголев дал себе твердое слово: как только отец подлечится, перетащить его к себе.

Вернувшись, он позвонил Вере из аэропорта. Домой от отца Щеголев летел через Москву и, задержавшись на день в столице, он обегал магазины, наконец в «Ванде», настоявшись в длинной очереди, купил ей изящную сумочку и недорогое колье. Все это завернутое в пакетик он обвязал голубой лентой и вот сейчас он думал, как передаст его Вере.

— А вы меня можете поздравить, — гулко сказала Вера в телефонную трубку. — Я поступила на подготовительные курсы.

— Куда, куда?

— Ну, на курсы по подготовке в вуз... А из магазина я ухожу. И еще меня поздравьте, — я скоро... наверное... выйду замуж.

— Что? — чуть было не заорал Щеголев, думая, что ослышался, и ему едва удалось сдержать себя, но кровь ударила в голову сильно и звонко. Нет, он не ослышался, ибо она повторила — «выхожу замуж»... Они договорились, что встретятся в кафе около университета.

— Я отпрошусь с работы, — сказала Вера.

— Хорошо, — откликнулся Щеголев и повесил трубку.

Он увидел Веру еще из окна автобуса. Она стояла возле кафе, под большими запыленными часами, радостно улыбалась, и он тоже слабо улыбнулся в ответ.

Подарку она обрадовалась как ребенок, поблагодарила, и они направились к свободному столику.

Это уютное кафе посещали в основном студенты, потому что расположилось оно рядом с университетом, готовили тут — пальчики оближешь, Щеголев приходил сюда не раз. Народу было много и сейчас, но им повезло — быстро удалось занять маленький столик у самого выхода, и Щеголев заказал цыплят-табака, сухого вина и томатный сок.

— Да... Вот и закончилось все это дело, — певуче протянула Вера, как только официантка их обслужила и отошла. — Давайте выпьем за ваш успех. У вас, наверное, как гора с плеч...

— И за вашего жениха! — поднял бокал Щеголев.

Они чокнулись длинными изумрудного цвета бокалами, и он нерешительно глянул на нее, на ее родниковые глаза, кротко мерцавшие под разбежавшимися врассыпную ресницами, и так тепло коснулся его голубой запах ее волос, и он близко увидел ее губы, обветренные, покоричневевшие...

— Спасибо, — серьезно сказала Вера. Она помедлила, а потом добавила: — Мы познакомились с ним на вечере в клубе Министерства торговли. Он такой славный... Он... Я вам как-то все не решалась о нем сказать. Он уже был дома у нас и понравился маме... Может быть, вы его даже знаете.

Она вытащила из сумочки фотографию и протянула Щеголеву. Он, уже было принявшийся за цыпленка-табака, поспешно вынул платок из кармана, вытер пальцы и осторожно ухватил цветную фотографию за краешек. Он глянул на нее, опять-таки слишком уж осторожно положил на столик вилку, которую держал в левой руке, испугавшись — вдруг она упадет.

— Да, где-то я его, кажется, видел... — рассеянно произнес Щеголев. Нет, на цветной фотографии был, конечно, не Коршунов. И все-таки что-то весьма схожее — этакий супермальчик, небрежно облокотившийся о капот новенькой «Волги».

Он вернул Вере фотографию и повторил:

— Да, по-моему, я где-то его видел...

И добавил поспешно:

— Что-то цыпленок плохо идет, я, пожалуй, закажу коньяку.

— Только мне хватит, я не хочу, — предупредила Вера.

— Ладно, — сказал Щеголев, поднялся и направился к деревянной стойке. Проходя около зеркала, стоявшего у этой стойки, глянул в него. В голове у Щеголева застряла, да так и торчала фраза — «вид у него был, как у человека, которому только что сообщили, что его не расстреляют на рассвете». Откуда эта фраза, он, хоть убей, не помнил. Но вид у него был, судя по отражению в зеркале, вполне нормальный, чему Щеголев крайне удивился. Рюмку коньяку он выпил сразу, а еще одну, расплескав, понес с собой.

— Эта «Волга» его собственная? — спросил Щеголев, садясь за столик.

— Да, его, — глаза у Веры блаженно цепенели. — Мы уже ездили с ним...

Но Щеголев не слышал того, что она говорила дальше...

— Он вам что, предложение сделал?

— Н-нет... — задумчиво вскинула на него глаза Вера. — Но мама говорит, что он человек серьезный, и, вообще, он очень маме понравился... Правда, в последние дни я его редко вижу, у него какие-то дела...

У Щеголева чуть полегчало на душе.

И ещё он подумал: как далеко все ушло от магазина, от исходной точки, от этого Вериного письма — «Я буду сидеть на первой скамейке у входа, на голове у меня будет красная косынка...» Он невольно улыбнулся.

Они еще посидели с полчаса, поболтали о том, о сем, и он впервые проводил Веру до самой калитки и чуть было не решился зайти к ней домой, но потом раздумал, пожал руку, и сославшись на то, что не появлялся еще на работе, заспешил.

Было за полдень, солнце клонилось к горизонту. Щеголев сел в трамвай, но поехал не на работу, а домой. Выйдя на конечной остановке, он автобуса ждать не стал, а быстрым шагом направился к реке, которая была совсем рядом, за холмами. Он шагал по сырой земле и думал, как быстро летит время — вот уже зима миновала, начинает пробуждаться природа и ранняя весна властвует на земле.

Здесь было довольно прохладно, особенно когда он проходил через рощу, а у берега сразу потеплело, наверное, потому, что путь ветру заслоняли деревья, или ему это только так казалось...

Белое солнце холодно сияло над рекою, на песчаном пляже было пусто. На воду совсем нельзя было глядеть, отраженное солнце слепило глаза. Громко кричали галки и глупые гуси на дальнем берегу. Облака на западе над рядами деревьев были длинные-длинные, узкие, словно песчаные берега, а чуть правее их — фиолетовая пелена — туча. Сейчас в эту тучу солнце будет опускаться.

«Интересно, что получится, — подумал Щеголев. Вот — пошло, пошло...» Туча слабо осветилась изнутри. А над темными деревьями на том берегу небо горело оранжевым. А потом и сама туча начала разгораться с самого низа, но едва лишь солнце воссияло, как нырнуло в соседнее глухое облако.

Стало прохладней и темней. Щеголев, однако, еще с полчаса постоял у реки, потом медленно зашагал назад сырою тропинкой.

Уже сидя в автобусе, Щеголев старался думать лишь о реке, о холодном солнце и о том, что наступила весна. Но думал он об этом через силу, на душе у него все равно была осень — опадали листья, кружились в воздухе странным хороводом — снизу вверх, будто искры из костра, и так же, как искры, вмиг угасали, пропадали навсегда. В наступившей темноте он видел Веру — опять он видел ее родниковые глаза, кротко мерцавшие под разбежавшимися врассыпную ресницами...

Как же так случилось все, пока Щеголев месяц с лишним занимался бухгалтерией, ездил в командировки... Появился какой-то мальчишка и разрушил его хрустальный домик. А потом он подумал, что, может быть, все объясняется просто — он постарел и, скорее всего, проглядел, не понял: едва уловимый водораздел между бесконечным уважением и нарождающейся любовью оставался нетронутым — Вера его не переходила.

Неужели? Неужели все сошло, как с белых яблонь дым? Все кончилось для него? Или все начинается сначала? Он увидел этого красивого парня, похожего на Марчелло Мастрояни, которого уже сомнения наверняка покинули, который уверен, что вторичного грома не будет. И так, видимо, думают неизвестные пока Щеголеву люди, с которыми были связаны «обувщики», — икс, игрек, зет, — твердо уверовавшие, что деньги сделали свое дело. Щеголев представил свой будущий путь, пересеченный непредвиденными лабиринтами. Все начнется для него сначала, только теперь ему будет трудней, потому что... Потому что Веры с ним рядом не будет.

И мелькнула подстрекательская мысль, а не взять ли сейчас отпуск — летом все равно ничего не получится. Дело они все-таки завершили, даже статейка о нем в газете готовится, а в «кадрах» молоденький лейтенант сказал, чтоб принес он большую фотографию — девять на двенадцать — для Доски почета...

Самое время махнуть в отпуск, может быть, не сейчас, а чуть позже, в Крым, к теплому морю. Побродить по местам, связанным с Чеховым, Паустовским и Грином, где Щеголев никогда не бывал, но прекрасно представлял все это из книг и кинофильмов. Ему даже иногда казалось, что он не раз встречался с морем — сидел на пустынной пристани, свесив босые ноги в теплую воду, и слушал, как скрипят — трутся о причал старые лодки, дзенькая цепями; дует свежий ветер, настоенный на мельчайших водяных брызгах и обнаженно пахнет неведомыми ему дотоле ароматами моря, и он сидит тут долго-долго, а потом нехотя поднимается, идет опустевшим пляжем к прибрежным скалам, начинавшим отливать серебром, карабкается на самую верхнюю скалу, величественную, как античная развалина, и усаживается здесь, и наслаждается прохладой, сидит на скале, сцепив холодными руками колени, и глядит, как высоко в небе начинают розоветь облака...

Щеголев уже второй год рисовал себе подобные радужные картины, но он знал, что никуда не уедет до тех пор, пока не арестует этого красавца-взяткодателя, а сейчас он заведет пустую папку, в которой нет пока ни одной бумажки, ничего, ни одного донесения. Он напишет на ней одно какое-нибудь условное название, ну, скажем, «шаг в сторону» — и все начнется сначала.

Безмолвный свидетель

«Не вспоминайте меня, цыгане, прощай мой табор, пою в последний раз...»

Нет, слуха, а тем более голоса у Феди Мезенцева, конечно, не было, и только по словам можно было догадаться о мотиве. Впрочем, вообще непонятно — с чего это он вдруг запел.

— С чего, а? — спросил Микушев, отрываясь от «Крокодила». В уголках его глаз медленно таяли веселые морщинки.

— Как с чего? — отозвался Мезенцев. — Дело скоро заканчиваем — поэтому и «прощай мой табор». В отпуск наконец удастся пойти. Вот хочу заготовить рапорт Виктору Степановичу.

Микушев вздохнул и полез в карман за портсигаром.

— Не рано ли об отпуске заговорил? — спросил он, прикуривая от самодельной зажигалки.

— Это почему же? Ведь вы обещали, Николай Петрович, — Мезенцев закашлялся и начал отбиваться от дыма, как от комаров. — К тому же Юра возвращается — в конце месяца защитит диплом...

— Хорошо, что не выносишь табачного дыма, — слабо улыбнулся Микушев. — Я вот не могу отвыкнуть от курения — десятки раз бросал. А с рапортом придется подождать.

Он приподнялся со старого потертого дивана, на котором в двух местах проглядывали пружины и который, конечно же, давно пора бы заменить. Микушев был плотным массивным человеком, и когда он шагнул к шкафу, половицы жалобно скрипнули под ним, а сам шкаф мелко вздрогнул, — не из-за того что Микушев грузный человек, а потому что и доски на облезлом, давно не крашенном полу старые, как и диван, как и книжный шкаф, к которому Николай Петрович направлялся.

Микушев с досадой подумал, что обещанный ремонт опять, наверное, откладывается — штукатурка облезает и сыплется на пол по-прежнему, уборщица ворчит, будто они с Мезенцевым виноваты. В этой комнате Микушеву было как-то неудобно и не только перед самим собой, но и перед задержанными и свидетелями, которые тут каждый день торчали. И он представил, как здесь будет уютно, когда выбросят этот диван, сдерут со стен штукатурку, побелят их заново два раза, перестелят полы и укрепят на потолке лампы дневного света. Он подумал, что надо идти и тормошить нерасторопного бездельника коменданта, которого критикуют едва ли не на каждом собрании, но ему все — как с гуся вода.

Микушев расправил затекшие плечи, сладко потянулся — он чувствовал усталость после позавчерашней бессонной ночи, когда их вызвал и отчитывал комиссар Виктор Степанович Колотов, говорил, что в районе вокзала — безобразие, раз у инженера большой стройки, приехавшего в командировку, средь бела дня выкрадывают документы, деловые бумаги и бумажник. Микушев шефствовал над районом вокзала — поэтому ему стало стыдно и за себя, и за участкового инспектора, и за весь линотдел, он краснел и что-то невнятно бормотал в ответ. Всю ночь они мотались на мотоциклах, пока к утру не выяснили, что деньги инженер прокутил, деловые бумаги оставил в ресторане, а документы были при нем.

Перед глазами Микушева как сейчас встало постное лицо этого командировочного, его умные испуганные глаза, когда он просил только об одном — «не сообщать жене» и говорил-говорил, что все расходы возьмет на себя. Какие расходы инженер имел в виду, Микушев так и не понял, однако зол он был порядочно, поскольку они всю ночь не спали, носились на мотоциклах и зазря поднимали с постели заспанных людей, которые были у милиции на подозрении. Микушев продрог насквозь, был страшно голоден и засыпал на ходу. И чтобы хоть как-то взбодрить себя, они сжевали в привокзальном буфете по два малосъедобных бутерброда с колбасой и выпили по стакану какой-то мутной бурды, которую буфетчица именовала почему-то «кофе». И все же — они чуть приободрились, но это вначале, а потом спать захотелось еще больше, и они разъехались по домам. Жене инженера они, конечно же, сообщать не стали, но на работу его официальную бумагу решили послать непременно.

Сейчас Микушев вспомнил это недавнее, поглядел на Федю, листавшего тоненькую папку «дела» об убийстве Лагунова, и раскрыл дверцу стеклянного шкафа, набитого книгами — комендант все же обещает всю старую мебель вскоре заменить, и надо посмотреть, какие книги оставить, а какие выбросить. На верхней полке лежали стопкой разрозненные комплекты «Следственной практики», которые оперативники не читали, потому что времени на это не было совсем, а читали их с увлечением только практиканты. Зато гражданский и особенно уголовный кодексы были порядком потрепаны.

Он поглядел на Федю, на его худое загорелое лицо, хрупкую мальчишескую фигуру, на его слегка воспаленные от постоянного недосыпания глаза и подумал, что работать здесь, в городском отделе, ему будет интересней, чем в Министерстве, где он засиделся за бумагами — справками и отчетами. А сюда, в угрозыск, его назначили совсем недавно, и попал он в горячее время, когда в отделении почти никого — один инспектор заканчивает последний курс юрфака, диплом пишет и появляется на работе раз в неделю, второй сотрудник лежит в стационаре — ему сделали операцию, а третье место — вакантное, и пока им с Федей Мезенцевым приходится потеть за четверых... Но с другой стороны Микушев рад был: опять вернулся он на практическую работу и квартиру ему рядом с горотделом дали в пятиэтажном доме на третьем этаже...

— С отпуском подожди, Федя, — сказал Микушев. — Вот Юра вернется после защиты диплома, на вакантное место возьмут кого-нибудь, тогда... Я, конечно, понимаю, два года не отдыхал... Но я тебе обещаю, как только дело Лагунова закончим и передадим его в прокуратуру...

— Николай Петрович, на Тобольского санкцию будем брать?

— А разве вина его доказана?

Микушев задумался. Выглядел он старше своих сорока лет — лицо рыхловатое, в крупных морщинах. В пиджаке он совсем грузным выглядел, но когда однажды Федя увидел его на пляже, куда они ездили во время физподготовки, удивился — у Микушева было мускулистое, крепкое тело.

— Как же это не доказана вина Тобольского? — переспросил Мезенцев. — Николай Петрович, он ведь сознался, что был в роще. Отпечатки следов в точности совпадают с размером ботинок Тобольского. А кровь на камне... Показания свидетелей, которые видели, как Алик о чем-то громко спорил с Лагуновым. Потом...

— Самая сомнительная вещь на земле — это явные улики, Федя...

— Если он не виноват, то почему скрывался, и мы его задержали за триста километров, в другом городе? — парировал Мезенцев.

— Он испугался. Он ведь говорил на допросе, что испугался.

— Это естественно. Но если бы он был невиновен, то, наверное, и не уехал? Вы бы уехали?

— Я? — Микушев улыбнулся. — Откровенно говоря, не знаю...

* * *