Идеальная для колдуна (СИ)

Амели пожала плечами:

— Отец считает, что это необходимая воспитательная мера. Знаешь, что он как-то сказал?

— Что?

— Что когда у меня появится муж, он тоже будет иметь право поколачивать меня, если я в чем-то провинилась. Все намекает на мой характер. Называет несносной. Якобы это пользительно и богоугодно. И отец Олаф, знай, поддакивает! Ну-ну… Когда-то в детстве я подсмотрела, как матушка отцу в кухне медным черпаком аккурат по голове заехала. Они тогда о чем-то сильно ругались. Видно, тоже весьма пользительно было.

Эн серьезно покачала головой:

— Нельзя так. В тебе совсем почтения нет. Он твой отец. Он мужчина. Благодетель. Тут только виниться и терпеть.

— Виниться — повинюсь, если есть за что. Но терпеть… Я вообще все в толк не возьму: с чего это вдруг решили, будто отцы и мужья всегда над нами главные?

Эн пожала плечами:

— Так уж повелось. Они умнее. Они сильнее. У них все права.

Последнее, увы, верно — ничего не поделаешь. И Конклав, и церковники — все на их стороне.

Когда неспешно вышли на Хлебную площадь, часы на башне смотрителя пробили пять. Эн попрощалась и заторопилась домой, к свадебным хлопотам. Амели еще долго расхаживала по улицам, делая вид, что куда-то спешит, потому что девице не престало слоняться одной без дела. Бродила, смотрела по сторонам. Все время чудилось, что в толпе вот-вот покажутся синие глаза. Ох, и глаза — внутри все перевернули. Даже при одной только мысли кровь расходилась, а тело наполнялось какой-то приятной ломотой. Вот бы такого мужа — задохнуться от счастья можно. Тут с одного только взгляда так полюбишь, что сердце остановится. Ведь можно помечтать? Узнать бы кто такой, где остановился. Хотя бы просто имя. У него должно быть прекрасное звучное имя, которое перекатывается на языке, как леденец. И хранить, как детский секрет. Девчонкой Амели часто делала секретики. Подбирала всякую ерунду, накрывала битым стеклышком и присыпала землей. Оставалось лишь протереть пальцем круглое окошечко и заглянуть.

А вдруг он женат? От этой мысли все радужные грезы померкли — грех мечтать о женатом мужчине. Но как не мечтать о таком? Никогда, никогда такого не было. Эн влюблялась чуть ли не каждый день, едва завидев смазливое лицо. Каждый день новая любовь и новые мечты. Амели лишь смеялась. А теперь сама себя не узнавала — впервые в жизни. Хотелось прыгать, смеяться, кружиться, но одновременно реветь. А он ведь даже слова не сказал. Да и, наверняка, даже не вспоминает о ней.

Глупые мысли вытеснили даже страх перед отцом. На залитой странице были все расчеты за последний месяц. Отец каждый раз что-то скрупулезно высчитывал, чтобы семья имела самое необходимое, собирал по крину, по мелкому медному луру. Подгонял так, чтобы и жене и дочерям выделить, пусть небольшую, но собственную сумму. Если и выпорет — поделом. Где заслужила — там заслужила.

Когда город стали накрывать теплые синие сумерки, оставаться на улице было попросту не безопасно. Добропорядочные горожане спешили разойтись по домам и закрыть ставни, оставляя Шалон бродягам из Веселого квартала. Тени удлинялись и чернели настолько быстро, что когда Амели добралась до Седьмой площади, над головой раскинулся усыпанный звездами синий полог ночи. Она помедлила у двери: лишь бы оказалось не заперто. Тогда, может, удастся проскочить в комнату незамеченной и соврать, что вернулась значительно раньше.

Амели толкнула тяжелую окованную дверь, та бесшумно поддалась на хорошо смазанных петлях, и проскользнула в прихожую. На крючке висел тусклый запаленный фонарь — увы, ее ждали. Но надежда проскочить незамеченной все еще оставалась. Амели заглянула в коридор, ведущий в кухню — темно, даже кухарка не скребется со своими котлами. Она подобрала суконную юбку, аккуратно ступая по предательской деревянной лестнице — та скрипела от самого легкого касания. Поднялась на второй этаж и замерла — в гостиной ярко горели свечи. Отец никогда не позволяет жечь свечи так расточительно. Что ж… здесь не проскочить. Попадет за все: и за расходную книгу, и за позднее возвращение, и еще за какие попутные грешки.

Амели вздохнула, собираясь с духом: за свои поступки надо отвечать. Она шагнула в гостиную и виновато опустила голову. Мать с отцом сидели рядом на обтянутой истертым гобеленом кушетке. Прямые, с бледными вытянутыми лицами. Все это было ненормально — они всегда демонстративно рассаживались по разным углам: мать неизменно считала, что отец ее не ценит, а отец исправно повторял, что мать его изводит. Идеальные семейные отношения. Теперь они будто перестали быть сами собой. Может, кто-то умер? Не приведи Создатель…

Амели опустила голову, не решаясь говорить первой, посмотрела в угол у камина. Отвела взгляд и тут же вновь вскинула голову: в кресле, под портретом деда Гаспара в тяжелой золоченой раме, сидел тот самый безобразный горбун. Пламя свечей плясало бликами на его длинном, как у цапли, увесистом носу. Амели попятилась, но взяла себя в руки: здесь и отец, и матушка — худого не будет.

Горбун разглядывал ее с явным удовольствием. Подался вперед, улыбнулся, отчего лицо перекосило в уродливую маску, будто исполосованную черной тушью:

— А вот и наша девица.

Глава 3

Амели вновь посмотрела на родителей — те по-прежнему сидели недвижимо, с вытянутыми лицами. Хотелось кинуться, взять матушку за руку, но это казалось неуместным. Что происходит?

Горбун посмотрел на отца:

— Ну, что же вы, господин Брикар, осчастливьте вашу драгоценную дочь.

Голос вполне соответствовал уродливый внешности. Низкий, сиплый, будто горбун хватил в жару ледяной воды и простыл. Этот голос вгонял в онемение, скреб по ребрам, как наждак по камню. Вжих-вжих.

Амели похолодела, видя, сколько муки отражается в глазах отца. Открыто посмотрела на горбуна, стараясь не показывать страх:

— Что здесь происходит? Что вам здесь нужно?

Горбун повел блеклыми кустистыми бровями:

— Какая невоспитанная девица. М… Господин Брикар, что же это происходит? Ваша невоспитанная дочь позволяет себе заговаривать первой в присутствии старших. Может, она еще имеет привычку перечить вам? Разве позволительно такое девице?

Вжих-вжих, вжих-вжих. С таким звуком камнетес шлифовал белый камень, когда возводили ограду у собора святого Пикары. Тогда вся улица с утра до ночи звучала этим ширканьем, словно повсюду мыши скреблись.

Отец, наконец, шевельнулся, опустил голову:

— Дочь моя, мое решение может показаться тебе неожиданным. Но я все обдумал. Досточтимый хозяин господина Гасту пожелал видеть тебя в своем замке. Это большая честь для нас.

— Колдун?

Амели не сдержалась, но взгляд отца просто умолял замолчать.

Это не может быть правдой. Если все это из-за испорченной расходной книги… да разве мыслимо такое?

— Отец, да, я виновата. Я заходила в ваш кабинет и испортила расходную книгу. Я не стану отпираться. Виновата — отвечу. Я все перепишу. Но зачем мне куда-то идти?

Отец поднял голову:

— Книга тут не причем. Пропади она пропадом, эта книга.

Казалось, живые эмоции отца бессильно бьются под непроницаемой броней, надежно запертые, заключенные, как преступники, в каменный мешок тюрьмы.

— Тогда почему вы гоните меня?

Отец молчал. Горбун сверлил его маленькими черными глазками, похожими на двух тараканов, перевел взгляд на Амели:

— Придется мне объяснять. Милая девица, мой досточтимый хозяин оказал вам неслыханную милость. А я и так отсиживаю здесь зад уже несколько часов. А это чревато. Досточтимый хозяин будет недоволен, — теперь звучало назидательно и гнусаво.

Хотелось взять что-то тяжелое, кочергу, огреть урода по голове, чтобы замолчал. Но Амели лишь спросила:

— Зачем мне идти туда?

Горбун выдохнул со скучающим видом:

— Досточтимый хозяин вам сам все разъяснит.

Амели перевела взгляд на отца — тот лишь обреченно кивал. Она порывисто шагнула вперед:

— Да, неужто, вы меня вот так отпустите? Куда? Зачем? С ним?

Отец не знал, куда себя деть:

— Прости, моя девочка. Но сейчас так нужно. Ты должна пойти.

Горбун нетерпеливо поднялся, выпрямился, насколько мог. В кресле он не выглядел таким уродливым, таким скрюченным, как морской конек. Сальные желтенькие волосы, длинные непропорциональные руки с огромными ладонями, будто принадлежащими другому человеку. И этот птичий нос… Настолько несуразный, что вызывал скорее усмешку, чем страх.

Горбун шумно вздохнул и сделал шаг к Амели:

— Как мне надоело… Я несколько часов имел несчастье убеждать вашего папеньку. Ваш папенька упрямый. Ваш папенька непонятливый. Но некоторые, особо весомые аргументы, все же, убедили его. А теперь девица кочевряжится. Что же, вас не научили отцовскую волю исполнять? Что же за вздорное семейство!

Каким жалким сейчас казался отец… И мать — белая, как полотно, словно не живая. Она так и не проронила ни слова.

Амели все еще надеялась, что сейчас все разрешится. Все это непременно должно хорошо разрешиться. Она вновь посмотрела на горбуна:

— Какие аргументы?

Тот явно терял терпение:

— Мой досточтимый хозяин выплатит господину Брикару за беспокойство крупную сумму в золотых саверах, которая решит многие проблемы вашего папеньки. А в частности, покроет его внушительный долг некоему господину Рому и избавит господина Брикара от долговой тюрьмы. А ваше семейство, соответственно, от позора. Сплошное благочинство и неоспоримая выгода.

Амели с ужасом посмотрела на отца:

— Долг? Долговая тюрьма?

Он лишь кивнул и опустил голову:

— Мы уже несколько лет живем в долг. Здесь не осталось ничего нашего.

Амели заглянула в отрешенное лицо матери:

— Так вы меня… продаете? — сейчас она в полной мере ощущала на себе выражение «глаза лезли на лоб». — Вот так запросто? За долги?

Отец с трудом поднялся — он едва держался на ногах:

— Нам не оставляют выбора, — он опустил голову низко-низко. Мог бы — провалился со стыда. — Нас просто поставили перед фактом. Я не могу спорить с таким господином. Он уничтожит всех нас.

Амели замотала головой:

— Мы найдем эти деньги. Я выйду за того, за кого скажете. Клянусь, слова не скажу! Все стерплю! Только не отсылайте.

Отец покачал головой:

— Теперь нельзя. Надеюсь, все обойдется. Он говорил, что ты сможешь вернуться. Может даже очень скоро. И все будет, как прежде.

— А если я не вернусь?

Горбун подкрался совсем близко. Согнутый, он едва доставал Амели до плеча:

— Ваше согласие никого не интересует, милая девица. Досточтимый хозяин повелел — это главное. Ничего не поделаешь. Но ведь будет гораздо лучше, если ваши благородные родители не останутся в накладе. Да и вы проявите благоразумие.

Амели все еще не верила, что видит и слышит все это. Она зажмурилась, потрясла головой, открыла глаза, но все осталось на своих местах. И родители, и уродливый горбун. Она вспомнила реку, гвардейца с длинным багром. Создатель! А если ее назавтра точно так же выловят из реки? Голую и сломанную? Отчего-то даже смерть не пугала сейчас так, как ногата. Амели порывисто закрыла лицо ладонями, шумно дышала. Наконец, посмотрела на горбуна:

— Могу я попрощаться с сестрами?

За спальней девочек — лестница черного хода. Калитка ведет в Ржавый переулок. Если выбирать между рекой и ночным городом…

Горбун склонил голову. Его все время перекашивало вправо, потому что горб был смещен:

— Можете. Только спешно.

Амели в последний раз взглянула на мать — ее лицо от шока ничего не выражало. От шока или неведомого колдовства. Они оба околдованы, иначе никогда, никогда в жизни отец не сказал бы подобного. Не согласился. Не отпустил. Амели подобрала юбки и выскочила из гостиной. Едва не бегом преодолела темный коридор, миновала комнату сестер с закрытой дверью. Дальше, в самый конец, к бельевой. Сняла с крюка фонарь, нащупала на полочке огниво, но руки дрожали — не запалить, да и времени нет. Она оставила фонарь, шмыгнула в низкую неприметную дверь, на узкую черную лестницу и стала спускаться в полной темноте, на ощупь, держась за холодную каменную стену. Наконец, нащупала доски двери, массивный железный засов. Дернула, но железо не поддавалось — дверью нечасто пользовались, видно, заржавело. Амели дергала еще и еще, обдирая пальцы, но в темноте раздавался лишь хилый лязг, будто засов намертво заклепали. Она дергала снова и снова, уже не обращая внимание, что лязг железа могут услышать. Пальцы саднило, на лбу выступила испарина.

Амели не сразу поняла, что засов начал приобретать очертания. Бледный апельсиновый свет становился все ярче. Горбун стоял на лестнице, держа фонарь на вытянутой руке:

— Так и знал. Дурная, спесивая девчонка. Ну, ничего, досточтимый хозяин вмиг эту дурь собьет. Не любит он спесивых.

Глава 4

Амели, не отрываясь, смотрела в смятое лицо горбуна, но все еще методично дергала засов. С упорством, с остервенением загнанного в тупик. На мгновение показалось, что дверь вот-вот поддастся.

Горбун потерял терпение — спустился, тяжело ступая огромными носатыми башмаками на толстых каблуках, схватил за руку:

— Пошли. Времени нет шутки шутить.

Амели дернулась, пытаясь освободиться, но огромная сухая ладонь прочно обхватила запястье. Горбун протащил ее по лестнице с невероятной силой, без сожаления сжимал пальцы так, что ломило кость. Казалось, еще немного, крошечное нажатие — и рука попросту сломается. Они вернулись в коридор, но у самой гостиной горбун свернул на лестницу и потащил вниз, к выходу. Амели отчаянно цеплялась за перила, хваталась за балясины:

— Постойте. Постойте же! Дайте с матерью проститься.

Горбун остановился. На мгновение показалось, что позволит, но тот лишь еще крепче сжал пальцы. Кандалами, колодками, тюремным железом.

— Ты свой шанс уже упустила. Никаких прощаний.

Горбун спустился в прихожую, отворил дверь и потащил Амели в прохладную ночь. Она мелко семенила за неожиданно широкими шагами, но все время оглядывалась на ярко освещенные окна, надеясь увидеть черный силуэт матери, увидеть, что она смотрит вслед. Но окна оставались всего лишь желтыми подрагивающими прямоугольниками, забранными мелким свинцовым переплетом.

Чем дальше от дома, тем сильнее холодело сердце. Все еще не верилось. Когда Горбун свернул в непроглядно черный, узкий, как чулок, переулок, когда дом пропал из виду, Амели заартачилась. Изо всех сил упиралась ногами, пыталась выдернуть руку, но проклятый горбун ни на мгновение не ослабил хватку. Его почти не было видно, он превратился в едва различимую тень, бледно обрисованную лунным светом, будто просыпанную пудрой. Он дернул так резко и сильно, что Амели рухнула на колени в дорожную пыль. Горбун наклонился, едва не касался своим птичьим носом ее лица:

— Я не нянька для вздорных девиц. Не стану ни упрашивать, ни жалеть. И слезы пускать не вздумай — бесполезно.

Слезы хлынули потоком, безудержным водопадом. Горбун неожиданно разжал пальцы, и Амели тут же закрыла мокрое лицо ладонями. То подвывала, то всхлипывала, сотрясаясь всем телом. Эти звуки разносились по пустой улице собачьим поскуливанием.

Горбун стоял рядом и терпеливо ждал, нервно притопывая башмаком. Но не хватал, не поторапливал. Наконец, склонился, и его большая ладонь легла на плечо:

— Хватит. Что мне твои вопли слушать, — казалось, голос смягчился.

Амели лишь всхлипывала, шмыгала носом. Наконец, подняла голову:

— Отпустите меня. Создателем прошу. Зачем я вам?

— Велено.

— Это, наверняка, ошибка. Я ничего не сделала, — она отчаянно замотала головой. — Я самая обычная девушка.