Я-за улыбку!

И, примеряя новенький наряд,

Я буду ей рассказывать подряд

О том, что было двести лет назад.

Как сообщить ей в темь времен других,

Что мы счастливей правнуков своих?

Тяжелые лишения терпя,

Мы Золушку подняли из тряпья.

Тела и души ветер колебал…

Скорее, Золушка! Не опоздай на бал!

Нашли мы под Житомиром в бою

Потерянную туфельку твою.

Окружены, мы знали, что умрем,

Чтоб мальчик-с-пальчик стал богатырем,

И позавидует твоей большой судьбе

И улыбнется правнучка тебе.

Других веков над нами встала тень…

Так продолжается рабочий день.

1958.

ЛЮБОВЬ

Быть может, в разговорах откровенных, Шагая с молодежью по нови, Увижу я средь лиц обыкновенных Встревоженную мордочку любви… Поверь мне, ты ничуть не постарела, Что для тебя земная дань годам! Бегут двадцатилетние пострелы По светлой стежке — по твоим следам, До старости, до смерти сохранится Твой образ, появившийся вдали, — В простом платке, а над тобой зарницы Грузинским садом пышно расцвели. И этих чувств волшебных излученье Сейчас меня на подвиг позовет, Отчаянное кровообращенье Сейчас мне стенки сердца разорвет! И приютит нас древняя дубрава, И старые дубы прошелестят: «Такой любви мы не видали, право, Чтоб не солгать, лет этак пятьдесят!»

БЕССМЕРТИЕ

Как мальчики, мечтая о победах, Умчались в неизвестные края Два ангела на двух велосипедах — Любовь моя и молодость моя. Иду по следу. Трассу изучаю. Здесь шина выдохлась, а здесь прокол,  А здесь подъем — здесь юность излучает День моего вступленья в комсомол. И к будущему выходя навстречу, Я прошлого не скидываю с плеч. Жизнь не река, она — противоречье, Она, как речь, должна предостеречь: Для поколенья, не для населенья, Как золото, минуты собирай, И полновесный рубль стихотворенья На гривенники ты не разменяй. Не мелочью плати своей отчизне,  В ногах ее не путайся в пути И за колючей проволокой жизни Бессмертие поэта обрети. Не бойся старости. Что седина — пустое! Бросайся, рассекай водоворот, И смерть к тебе не страшною, простою, Застенчивою девочкой придет. Как прожил ты? Что сотворил? Не вспомнишь? И все же ты недаром прожил век: Твои стихи, тебя зовет на помощь Тебя похоронивший человек. Не родственник, ты был ему родимым, Он будет продолжать с тобой дружить Всю жизнь, и потому необходимо Еще настойчивей, еще упрямей жить. И новый день встречая добрым взглядом, Брось неподвижность и, откинув страх, Поэзию встречай с эпохой рядом На всем бегу,  На всем скаку, На всех парах. И вспоминая молодость былую, Я покидаю должность старика, И юности румяная щека Опять передо мной для поцелуя, 1957.

ИСКУССТВО

Венера! Здравствуй! Сквозь разлуки, Сквозь лабиринты старины Ты мне протягиваешь руки, Что лишь художнику видны. Вот локоть, пальцы, тонкий ноготь, Совсем такой, как наяву… Несуществующее трогать Я всех товарищей зову. Сквозь отрочество, сквозь разлуки, Сквозь разъяренный динамит Мечта протягивает руки И пальчиками шевелит. Зовет: «Иди ко мне поближе, Ты не раскаешься, родной! Тебя с собой я рядом вижу На фотографии одной — На красном фоне канонады, На черном — прожитых ночей И на зеленом фоне сада В огне оранжевых лучей. Давай с тобою вместе будем! Сквозь кутерьму идущих лет Давай с тобой докажем людям, Что есть мечта и есть поэт!» 1957.

БАСНЯ

Было так — легенды говорят, — Миллиарды лет тому назад Гром был мальчиком такого-то села, Молния девчонкою была. Кто мог знать — когда и почему Ей сверкать и грохотать ему? Честь науке — ей дано уменье Выводить нас из недоуменья. Гром и Молния назначили свиданье (Дата встречи — тайна мирозданья). Мир любви пред ним и перед ней, Только все значительно крупней. Грандиозная сияла высь, У крылечка мамонты паслись,  Рыбаков артель себе на завтрак Дружно потрошит ихтиозавра. Грандиозная течет вода, Грандиозно все, да вот беда: Соловьи не пели за рекой  (Не было же мелочи такой). Над влюбленными идут века. Рановато их женить пока… Сквозь круговорот времен домчась, Наступил желанный свадьбы час. Пили, кто знаком и незнаком, Гости были явно под хмельком. Даже тихая обычно зорька Всех шумней кричит фальцетом: — Горько! Гром сидит задумчиво: как быть? Может, надо тише говорить? Молния стесняется — она, Может, недостаточно скромна? — Пьем за новобрачных! За и за! Так возникла первая гроза. Молния блестит, грохочет гром. Миллиарды лет они вдвоем… Пусть любовь в космическом пространстве О земном напомнит постоянстве! Дорогая женщина и мать, Ты сверкай, я буду грохотать! 1958.

ЗДРАВИЦА

Всю жизнь имел я имя, отчество, Растил сознание свое… Поверь, товарищ, так не хочется Переходить в небытие. Не то чтоб возрастом преклонное Мне тело жаль земле отдать, — Предметы неодушевленные Я так люблю одушевлять! Несется лодка по течению, В ней рыбаки плывут домой… Напишешь песню-сочинение — Река становится живой! А темный лес? Заставим старого Поверить в наши чудеса: Певуче будут разговаривать Полезащитные леса. В частушке воину отказывать? Она удобна и проста, Ее не чистить и не смазывать: Она душевна и чиста. Не рукописью в старом шкапике, Не у Истории на дне, — Несись, моя живая капелька, В коммунистической волне! Друзья мои! Поднимем здравицу За все, что нужно молодым, Им без стихов ни с чем не справиться, Им всем поэт необходим! 1952.

ОТЦЫ И ДЕТИ

Мой сын заснул. Он знал заране: Сквозь полусон, сквозь полутьму Мелкопоместные дворяне Сегодня явятся к нему. Недаром же на самом деле, Не отрываясь, «от» и «до», Он три часа лежал в постели, Читал «Дворянское гнездо»! Сомкнется из отдельных звеньев Цепочка сна — и путь открыт! Иван Сергеевич Тургенев Шоферу адрес говорит. И, словно выхваченный фарой В пути машиною ночной, Встал пред глазами мир иной: Вся красота усадьбы старой, Вся горечь доли крепостной. Вот парк старинный, речка плещет, А может, пруд… И у ворот Стоит, волнуется помещик — Из Петербурга сына ждет. Он написал, что будет скоро, — Кирсанова любимый сын. (Увы, не тот, поэт который, А тот, который дворянин.) За поворотом кони мчатся. На них три звонких бубенца Звенят, конечно, без конца… Прошло не больше получаса — И сын в объятиях отца. Он в отчий дом, в гнездо родное. Чтоб веселей набраться сил, Привез Базарова с собою. Ах, лучше бы не привозил! Что было дальше — всем известно… Светает… сын уснул давно. Ему все видеть интересно, Ему, пожалуй, все равно — Что сон, что книга, что кино! 1953.

* * *

Живого или мертвого Жди меня двадцать четвертого, Двадцать третьего, двадцать пятого — Виноватого, невиноватого. Как природа любит живая, Ты люби меня, не уставая… Называй меня так, как хочешь: Или соколом, или зябликом. Ведь приплыл я к тебе корабликом Неизвестно, днем или ночью. У кораблика в тесном трюме Жмутся ящики воспоминаний, И теснятся бочки раздумий. Узнаваний, неузнаваний… Лишь в тебе одной узнаю Дорогую судьбу мою. 1961.

ЯМЩИК

Посветлело в небе. Утро скоро. С ямщиком беседуют шоферы. «Времечко мое уж миновало… Льва Толстого я возил, бывало, И в моих санях в дороге дальней Старичок качался гениальный…» «Пушкина возил?» «Возил, еще бы!.. Тьма бессовестная, снежные сугробы, Вот уже видна опушка леса Перед самой пулею Дантеса…» «Ты, ямщик, в романсах знаменит…» Им ямщик «спасибо» говорит, Он поднялся, кланяется он — На четыре стороны поклон. Он заплакал горькими слезами, И шоферы грязными платками, Уважая прежние века, Утирают слезы ямщика. Шляется простудная погода, В сто обхватов виснут облака… Четверо людей мужского рода До дому довозят ямщика. И в ночи и темной и безликой Слушают прилежно вчетвером — Старость надрывается от крика, Вызывает юности паром…
Ловкий, лакированный, играючи, Мчит автомобиль во всей красе, Химиками выдуманный каучук Катится по главному шоссе… Слышу я сквозь времени просторы, Дальний правнук у отца спросил: «Жил-был на земле народ — шоферы. Что за песни пел? Кого возил?» 1959.

* * *

Тихо светит месяц серебристый… Комсомольцу снятся декабристы. По России, солнцем обожженной, Тащатся измученные жены, Молча по дороге столбовой Одичавший тянется конвой. Юноша из-за столетий мглы  Слышит, как бряцают кандалы. Спят давно и старики и дети, Медленная полночь над селом… Комсомолец видит сквозь столетье Пушкина за письменным столом. Поздний час. Отяжелели веки, И перо не легче, чем свинец… Где его товарищ Кюхельбекер, Фантазер, нестроевой боец? С каждым днем разлука тяжелее, Между нами сотни верст лежат. Муравьев-Апостол и Рылеев Входят в Петербургский каземат. Комсомольцу кажется сквозь сон, Что стоит у Черной речки он. Он бежал сквозь зимнее ненастье. Разве можно было не спешить, Чтоб непоправимое несчастье Как угодно, но предотвратить! Поздно, поздно… Раненый поэт Уронил тяжелый пистолет. Гаснут звезды в сумраке ночном, Скоро утро встанет над селом, И скрипят тихонько половицы, Будто Пушкин ходит по избе… Как узнать мне, что еще приснится, Юный друг мой, в эту ночь тебе? 1950.

* * *

Все ювелирные магазины — они твои. Все дни рожденья, все именины — они твои Все устремления молодежи — они твои. И смех, и радость, и песни тоже — они твои. И всех военных оркестров трубы — они твои. И всех счастливых влюбленных губы — они твои. Весь этот город, все эти зданья — они твои. Вся горечь жизни и все страданья — они мои… Уже светает. Уже порхает стрижей семья. Не затихает, не отдыхает любовь моя. 1960.

ГОСТЬ

Не поверят — божись не божись, — У меня, говорю без обмана, Для подарков людям всю жизнь Оттопыривались карманы. Прав, не прав я, наверно, решит Старый турок Гарун-аль-Рашид. Он ко мне, обалдев с непривычки, Едет в гости на электричке. Он приехал и ждет на вокзале — Мне об этом в киоске сказали. Он столетия пробыл в пути, На него современность накинется, И задача моя — привезти Человека из сказки в гостиницу… Спит столица в предутренней мгле, Спит старик телефон на столе, Спят гостиницы все этажи… Ну-ка, милый, давай расскажи, Расскажи мне, что слышно на свете И поют ли еще соловьи? Что дарил ты и взрослым и детям? Как продолжил ты сказки мои? Как шагал ты по сказочным странам, Что писал ты и что прочел? Указал ты путь великанам? Быть полезным учился у пчел? Так коснуться бумаги ты смог, Чтобы пахла она, как цветок? Как я жил? Что я делал на свете? Смог ли сказку я в быль превратить? Не могу я на это ответить, У читателя надо спросить! 1961.

БОЛЬШАЯ ДОРОГА

К застенчивым девушкам, Жадным и юным, Сегодня всю ночь Приближались кошмаром Гнедой жеребец Под высоким драгуном, Роскошная лошадь Под пышным гусаром… Совсем как живые, Всю ночь неустанно Являлись волшебные Штабс-капитаны, И самых красивых В начале второго Избрали, ласкали И нежили вдовы. Звенели всю ночь Сладострастные шпоры, Мелькали во сне Молодые майоры, И долго в плену Обнимающих ручек Барахтался Неотразимый поручик… Спокоен рассвет Довоенного мира. В тревоге заснул Городок благочинный, Мечтая бойцам Предоставить квартиры И женщин им дать Соответственно чину. Чтоб трясся казак От любви и от спирта, Чтоб старый полковник Не выглядел хмуро… Уезды дрожат От солдатского флирта Тяжелой походкой Военных амуров. Большая дорога Военной удачи! Здесь множество Женщин красивых бежало, Армейцам любовь Отдавая без сдачи, Без слез, без истерик,  Без писем, без жалоб. По этой дороге От Волги до Буга Мы тоже шагали, Мы шли, задыхаясь, — Горячие чувства И верность подругам На время походов Мы сдали в цейхгауз. К застенчивым девушкам, В полночь счастливым, Всю ночь приближались Кошмаром косматым Гнедой жеребец Под высоким начдивом, Роскошная лошадь Под стройным комбатом. Я тоже не ангел — Я тоже частенько У двери красавицы Шпорами тенькал, Усы запускал И закручивал лихо, Пускаясь в любовную Неразбериху. Нам жены простили Измены в походах, Уютом встречают нас Отпуск и отдых. Чего же, друзья, Мы склонились устало, С тяжелым раздумьем Над легким бокалом? Большая дорога манит издалече, Зовет к приключеньям Сторонка чужая. Веселые вдовы Выходят навстречу, Печальные женщины Нас провожают… Но смрадный осадок На долгие сроки, Но стыд, как пощечина, Ляжет на щеки. Простите нам, жены! Прости нам, эпоха, Гусарских традиций Проклятую похоть! 1928.

ПИСЬМО

К моему смешному языку Ты не будь жестокой и придирчивой, — Я ведь не профессор МГУ, А всего лишь Скромный сын Бердичева. Ты меня хотя бы для приличья Выслушай, красивая и шустрая, Душу сквозь мое косноязычье, Как тепло сквозь полушубок, Чувствуя. Будь я не еврей, а падишах, Мне б, наверно, делать было нечего, Я бы упражнялся в падежах Целый день — С утра до вечера. Грамматика кипела бы ключом! — Кого-чего… — Кому-чему… — О ком, о чем. Вот ты думаешь, что я чудак: Был серьезен, А кончаю шуткой. Что поделать! Все евреи так — Не сидят на месте Ни минутки. Ночь над общежитием встает И заглядывает в эти строки. Тихо-тихо по небу плывет Месяц, как Спиноза одинокий. Эта ночь, я знаю, отдалила Силача Самсона от Далилы. Как же мне от этих чувств сберечь Тихий голос мой И слабость плеч? Месяцы идут, Проходит лето, И о том, что молодость уйдет, Комсомольский маленький билет мой Каждым членским взносом вопиет. Меланхолик, на твоем пути Я стою задумчивый и хмурый, Потому что бицепсы мои Далеко не гордость физкультуры. Мы с какой угодно стороны Несоединяемые части: Я — как биография страны, Ты — ее сегодняшнее счастье. Извини мне темперамент мой, Я насчет любви глухонемой, Просто ветер мчался по стране, Продувая горлышко и мне. Ночь над общежитием стоит, Дышит теплым запахом акаций. Спят рабфаковцы… И лишь один не спит — Это я, как можешь догадаться. 1929

ПРИЗРАК

Я был совершенно здоровым в тот день, И где бы тут призраку взяться? В двенадцать часов появляется тень Без признаков галлюцинаций. (Она непохожа на мертвецов, Являвшихся прежде поэтам. Ей фрэнч — голубой заменяет покров, И кепка на череп надета. Чернеющих впадин безжизненный взгляд Под блеском пенснэ оживает. И таза не видно — пуговиц ряд Наглухо все закрывает.) — Привет мой земному! Здорово, мертвец! Мне странно твое посещенье. О, я ведь не Гамлет — мой старый отец Живет на моем иждивеньи. Зачем ты явился? О, тень, удались! Ведь я (что для призрака хуже?) По убеждениям — матерьялист И комсомолец к тому же. Знакомство вести с мертвецами давно Для нас подозрительный признак. Поэтам теперешним запрещено Иметь хоть малюсенький призрак. И если войдет посторонний ко мне И встретит нас, — определенно Я медленно буду гореть на огне Уклонов. Уклонов, Уклонов… Мне голосом тихим мертвец отвечал С заметным загробным акцентом: — Мой друг! Я в твоем общежитьи стучал В двери ко многим студентам. — Уйдите! — они мне кричали в ответ Дрожащими голосами. — Уйдите! Вон там проживает поэт, Ведущий дела с мертвецами. О, друг мой земной, не гнушайся меня. Забудем о классовой розни. По вашей столице я шлялся два дня, Две ночи провел на морозе. Я вышел из гроба как следует быть: С косою и в покрывале. (Такие экскурсии, — может быть, Ты вспомнишь, — и прежде бывали). Но, только меня увидали в лесу В моем облачении древнем, Безжалостно отобрали косу И отослали в деревню. Я в город явился, и многих зевак Одежда моя удивляла. — Снимай покрывало, старый чудак! Кто носит теперь покрывала? Они выражали сочувствие мне И, чтоб облегчить мои муки, Мне выдали фрэнч, подарили пенснэ, Надели потертые брюки. Тяжел и неловок мой жизненный путь, Тем более, что не живой я. О, друг мой живущий! позволь отдохнуть Хотя б до рассвета с тобою. Он встал на колени, он плакал, он звал, Он принялся дико метаться… Я был беспощаден. Я призрак прогнал, Спасая свою репутацию. Теперь вспоминаю ночною порой О встрече такой необычной… Должно быть, на каменной мостовой Бедняга скончался вторично. 1927.

СТАРАЯ РУСЬ

Бояре затевают Новые козни, Чутко насторожилась Придворная челядь. Сидит извозчик На стареньких козлах, Думает извозчик От нечего делать. Больно уж лютая Выдалась погода — Метель продувает Во все концы. Сидит извозчик, Немного поодаль На пьяной лавочке Сидят стрельцы. Петр, соблазненный Заграничным раем, Бороды велел Поостричь боярам. Бояре в оппозицию: — Мы не желаем! Нам-то борода Досталась недаром!.. Петровских ассамблей Старинные танцы, Чинные гости У круглого стола… Эх, будь я Дмитрием Да еще Самозванцем, Я бы натворил Большие дела! Я бы обратился С речью к боярам: — Царь — это дорого. Сколько ни борися! Я вам согласен Царствовать даром, Ну, хотя бы вместо Годунова Бориса. Бояре бы ответили С серьезным выражением, Хищными глазами Взглянув из-под бровей: — Мы-то согласны! Но есть возраженья: Во-первых, Михаил, Во-вторых, еврей! Какое огорчение! Я не буду императором, В золоченой карете По Москве не поеду, Зато пронесу Без малейшей утраты Свое политическое кредо. 1927.

* * *

Мы с тобой, родная, Устали как будто, — Отдохнем же минуту Перед новой верстой. Я уверен, родная: В такую минуту О таланте своем Догадался Толстой. Ты ведь помнишь его? Сумасшедший старик! Он ласкал тебя сморщенной, Дряблой рукою. Ты в немом сладострастье Кусала язык Перед старцем влюбленным, Под лаской мужскою. Может, я ошибаюсь, Может быть, ты ни разу Не явилась нагою К тому старику. Может, Пушкин с тобою Проскакал, по Кавказу Пролетел, простирая Тропу, как строку… Нет, родная, я прав! И Толстой и другие Подарили тебе Свой талант и тепло. Я ведь видел, как ты Пронеслась по России, Сбросив Бунина, Скинув седло. А теперь подо мною Влюбленно и пылко Ты качаешь боками, Твой огонь не погас… Так вперед же, вперед, Дорогая кобылка, Дорогая лошадка Пегас! 1927.

ВСТУПЛЕНИЕ К ПОВЕСТИ

О душа моя! Ты способная девушка. Ты Одною из лучших Считалась в приготовительном классе… Ты из юбок своих вырастаешь, Меняешь мечты И уже начинаешь по каждому поводу клясться. Ты — мещанка, душа моя! Ты — жрица домашнего плена. Это время прошло, Это славное время, когда Ты, по мненью Верхарна, Тряслась, Трепетала, Провожая Бегущие рядом с тобой поезда. Поездов не видать… Ты скрипишь на домашней оси, Переросток пассивный, Исключенная из комсомола… Слышишь? Рюмки звенят, Поднимая высокое «си», Им тарелки на «до» Отвечают раскатам тяжелым: «До»… «Си»… До сих пор отдаленный напев Поднимается к небу И падает, осиротев, После жарких боев Покрывается легким морозом, Голос в русло вошел, И поэт переходит на прозу. Свой разбрызганный пафос, Свой пыл — Он готов обязаться, — Собирая по каплям, Разложить по частям и абзацам, Чтоб скрипело перо, Открывая герою пути, Чтобы рифмы дрожали, Не смея к нему подойти. Он придет, мой герой, Оставляя большие следы. Ом откуда придет, Из какой социальной среды? Он пройдет сквозь республику, И, дойдя до восточной границы — Мы условились с ним, — Он обязан мне будет присниться! В петушиное утро, Подчиняясь законам похода, Он пройдет, Освещен Старомодной расцветкой восхода, Под свинцовым осколком, Придавленный смертною глыбой, Он умрет вдалеке И шепнет, умирая: «Спасибо!» Нет! Он сразу займется, Он будет, наверно, упорен В заготовительном плане, В сортировке рассыпанных зерен.. Впрочем, делай что хочешь! Если б знал ты, как мне надоело, Выбирая работу тебе, Самому оставаться без дела! Что мне делать теперь И какой мне работой заняться, Если повесть моя Начинает опять волноваться?.. 1929.

НЭПМАН

Я стою у высоких дверей, Я слежу за работой твоей. Ты устал. На лице твоем пот, Словно капелька жира, течет. Стой! Ты рано, дружок, поднялся  Поработай еще полчаса! К четырем в предвечернюю мглу Магазин задремал на углу. В ресторане пятнадцать минут Ты блуждал по равнине меню; Там, в широкой ее полутьме, Протекает ручей Консоме. Там в пещере незримо живет Молчаливая тварь — Антрекот; Прислонившись к его голове, Тихо дремлет салат Оливье. Ты раздумывал долго. Потом Ты прицелился длинным рублем.
Я стоял у дверей недвижим, Я следил за обедом твоим. Этот счет за бифштекс и компот Записал я в походный блокнот, И швейцар, ливреей звеня, С подозреньем взглянул на меня. А потом, когда стало темно, Мери Пикфорд зажгла полотно. Ты сидел недвижимо — и вдруг Обернулся, скрывая испуг: Ты услышал, как рядом с тобой Я дожевывал хлеб с ветчиной… Две кровати легли в полумгле, Два ликера стоят на столе. Пьяной женщины крашеный рот Твои мокрые губы зовет. Ты дрожащей рукою с нее Осторожно снимаешь белье. Я спокойно смотрел. Все равно Ты оплатишь мне счет за вино, И за женщину двадцать рублей Обозначено в книжке моей. Этот день, этот час недалек: Ты ответишь по счету, дружок. Два ликера стоят на столе, Две кровати легли в полумгле, Молчаливо проходит луна, Неподвижно стоит тишина. В ней усталость ночных сторожей, В ней бессонница наших ночей. 1925.

ПОХОРОНЫ РУСАЛКИ

И хотела она доплеснуть до луны

Серебристую пену волны.

ЛЕРМОНТОВ. Рыбы собирались В печальный кортеж, Траурный Шопен Громыхал у заката… О светлой покойнице, Об ушедшей мечте, Плавники воздев, Заговорил оратор. Грузный дельфин И стройная скумбрия Плакали у гроба Горючими слезами. Оратор распинался, В грудь бия, Шопен зарыдал, Застонал И замер. Покойница лежала, Бледная и строгая, Солнце разливалось Над серебряным хвостом. Ораторы сменяли Друг друга. И потом Двинулась процессия Траурной дорогою.