Помоги проекту - поделись книгой:
Леонид ЛЕНЧ
СЧАСТЛИВЫЙ ОБОРОТ
РИСУНКИ М. ЧЕРЕМНЫХ
М., «Издательство «Правда», 1959
СЧАСТЛИВЫЙ ОБОРОТ
Приехал я тут как-то недавно по своим литературным делам на один большой завод. Натурально, являюсь к директору.
Его секретарша, симпатичная блондинка со вздернутым носиком, любезно говорит:
— Насколько я вас понимаю, цель вашего приезда — изучать заводскую жизнь. Так?
— Да… собственно… так!
— Я не сомневаюсь, что Иван Васильевич ласт вам разрешение на изучение жизни, но, к сожалению, он сейчас занят. В данное время у него в кабинете как раз происходит совещание.
— Что-нибудь секретное?
— Нет, обыкновенное, нормальное совещание Собрались начальники цехов, инженеры, мастера.
— Голубушка, а нельзя ли мне обождать, пока Иван Васильевич освободится, не здесь, у вас в приемной, а там, в кабинете, на совещании? Посижу, послушаю, что народ говорит, и, таким образом, не теряя времени, начну изучать жизнь.
Симпатичная блондинка посмотрела на меня, подумала и… улыбнулась.
— Идите!.. Только тихонько!
Я осторожно отворил дверь, обитую коричневым дерматином, и вошел в просторный кабинет, заполненный людьми, сидевшими по обеим сторонам длинного стола, покрытого зеленым сукном. Одним концом он упирался в другой стол, письменный, массивный, украшенный резьбой, над которым монументально возвышался представительно-седоватый, но моложавый мужчина, по-видимому, сам Иван Васильевич.
Люди сидели не только за длинным столом, но и в креслах, стоявших вдоль стен. Я увидел свободный стул и тихо уселся. Никто не обратил на меня внимания, даже скатавшийся моим соседом понурый, неказистый блондин с блекло-голубыми грустными глазами. Глаза эти были устремлены на выступавшего а ту минуту энергичного здоровяка в военном кителе без погон и. как мне показалось, просили о чем-то «очередного оратора». Нет, не просили а безмолвно и жарко умоляли. Губы моего соседа при этом быстро шевелились.
Я напряг слух и разобрал слова. «Худо дело, худо!»
Вскоре картина стала для меня ясной.
Оратор в кителе без погон, обращаясь к моему соседу и называя его то Петром Филипповичем, то товарищем Камышевым, а то и просто Петей, критиковал ею за плохую работу механического цеха.
Говорил он очень спокойно, даже мягко, но убийственно-убедительно. Звучало это, как мне запомнилось, примерно так:
— На заводе, как на фронте. Сосед на фланге не поддержал — и наступление превращается в «пшик»… Мы тебе, Петр Филиппович, не раз говорили: товарищ Камышев, возьмись за ум, организуй работу в цехе как следует — ты на наши слова ноль внимания, фунт презрения. И я считаю, что если Петр Филиппович и дальше будет так относиться к своим обязанностям и к товарищеским предупреждениям, то придется нам тебя, Петя, поучить по-другому. И тогда уж не обижайся!..
После здоровяка в военном кителе выступил мастер Проценко, совсем еще молодой человек, худощавый, легкий, с интеллигентным нервным лицом. Этот критиковал не только беднягу Петра Филипповича, моего соседа, но и самого Ивана Васильевича, директора. На величественном лице последнего появилось выражение смущения, когда Проценко, заканчивая свою речь, сказал ему:
— Ваше отношение, Иван Васильевич, к Камышеву похоже на отношение крыловского повара к шкодливому коту.
Я посмотрел на соседа. Он был, что называется, мокрым, как мышь. Пот выступил на его лбу. на шее, даже его белесые броди были влажны.
Я вынул блокнот и стал делать свои записи, как вдруг услыхал басовитый голос Ивана Васильевича:
— Слово имеет товарищ Бородаев.
Я поднял голову и увидел, что к столу директора, председателя собрания, подошел и готовится начать свою речь невысокий мужчина с выпученными, маслянисто-черными, сверкающими от какого-то неистового, бесшабашного восторга глазами, с курчавой странной шевелюрой на непропорционально крупной голове: каждый волосок закручен этаким маленьким черным штопориком и как бы живет отдельной, независимой жизнью, не якшаясь со своими коллегами.
Мой сосед так и впился глазами в оратора. На его лице, все еще покрытом испариной, было написано: если хочешь добить, Бородаев, добивай скорей, не тяни!
А с Бородаевым творилось нечто для меня непонятное.
Продолжая с тем же бесшабашным, но уже злобным восторгом глядеть на сидящих в кабинете, он начал быстро розоветь. Мне показалось, что внутри у Бородаева происходит какая-то сложная может быть, даже ядерная реакция. Щеки и лоб у него постепенно сделались темно-розовыми, почти малиновыми Наконец произошло «расщепление», рот Бородаева раскрылся — и грянул взрыв!
— В то время как наш героический спутник. — вдруг завопил Бородаев звонким, надтреснутым и очень противным тенором, — совершает свой плановый полет…
Он не говорил, а именно вопил. Он вопил, как купальщик, попавший в речной водоворот. Он кричал, как прохожий, на которого в темном переулке напали грабители. Он стонал, как роженица. На него было страшно смотреть, но еще страшнее было его слушать.
— …Такие, как Камышев, нетерпимы в нашем здоровом коллективе! — грохотал Бородаев. — Камышевых надо беспощадно изгонять! — Он сделал выдох и судорожно глотнул новую порцию воздуха. — Камышевых надо публично бичевать… Камышевых надо судить, товарищи!..
Тут взгляд мой с продолжавшего вопить и орать Бородаева перешел на самого Камышева, и я от удивления так подался вперед, что чуть было не свалился со стула: Камышев весь снял от удовольствия. Он даже не пытался скрывать своей радости. Он улыбался, пожимал плечами, поглаживал себя по коленкам и не спускал повеселевших глаз с лица оратора.
— К прокурору Камышева! — между тем орал Бородаев. — Надо раз и навсегда покончить с камышевщииой, товарищи!
Наконец он затих. И сейчас же Иван Васильевич объявил десятиминутный перерыв. Участники совещания стали шумно выходить из кабинета. Мой сосед тоже поднялся и вышел. Я последовал за ним.
В коридоре я подошел к Камышеву, назвал себя и сказал.
— Петр Филиппович, вы меня извините за мое бестактное литераторское любопытство. Но объясните мне, ради бога, почему вы радовались, когда Бородаев так, не знаю, как сказать, ну… вас, простите, мерзавил, что ли, на собрании? Меня интересует это только с точки зрения психологии.
Петр Филиппович посмотрел на меня свысока и даже с некоторым сожалением.
— Не понимаете?!.
— Не совсем. И хотелось бы из ваших уст…
— Так ведь теперь все ораторы именно его, Бородаева, начнут склонять по всем падежам и про меня вовсе забудут. Я сидел, ждал, будет перегиб или не будет. Бородаев у нас — известный перегибщик. Когда он взял слово, я еще подумал: «А вдруг он сегодня не в ударе, Бородаев? Тогда, — думаю, — мне конец: подведут под монастырь!» Смотрю, нет, все в порядке, на уровне Бородаев. Гремит! Ну, и… того… обрадовался. Очень было заметно?
— Заметно, Петр Филиппович!
— Это плохо. Но даст бог, обойдется. Вы действительно… только с психологической точки интересуетесь?
Я успокоил мнительного Петра Филипповича, мы покурили. А тут и перерыв кончился. Мы вернулись в кабинет.
Первый же оратор начал так:
— Я по поводу выступления товарища Бородаева. Товарищи, ну. нельзя же, в самом деле, так перегибать!
Второй оратор тоже критиковал Бородаева и уже выгораживал и всячески защищал Петра Филипповича.
Третьим оратором оказался сам Иван Васильевич, директор.
Он поднялся и сказал с еле заметной усмешкой:
— Я не хотел выступать, но наш непромокаемый Бородаев меня подбил на выступление — По кабинету прокатился смешок. — Товарищ Бородаев, милый, ведь ты тут такого наплел!..
Он долго срамил и пушил Бородаева. А тот сидел с каменным лицом, и вся его фигура выражала полное безразличие. Видно было, что не в первый раз слушает Бородаев такие поучения.
Я взглянул на Петра Филипповича. Он подмигнул мне, как бы говоря «Ну, кто был прав?»
Я понял, что собрание затягивается, встал и вышел из кабинета Ивана Васильевича так же тихо, как вошел.
СМЕТОЙ НЕ ПРЕДУСМОТРЕНО
Этой осенью пришлось мне побывать в отдаленном районе Зауралья. Под вечер на «Победе» областной газеты я приехал в районное село. Выяснилось, что гостиница переполнена, и мы решили переночевать в помещении редакции районной газеты. Это была ветхая, покосившаяся набок избушка на курьих ножках. Две комнатки избушки занимала редакция, в третьей жили печатник и секретарь редакции. Гостеприимный редактор принес из дому подушку и одеяло, мы расстелили на полу коврик из машины и улеглись вповалку. Нахлынули фронтовые воспоминания, и, согретые теплыми, лирическими чувствами, мы заснули. Однако под утро ядреный сибирский холодок полез во все щели и дыры избушки и, развеяв лирическое тепло, бесцеремонно забрался пол редакторское одеяло. Я не выдержал первый, встал, оделся и вышел во двор. На востоке уже алело. По селу шла петушиная перекличка, выдержанная в бодрых, мажорных тонах. Все сулило ясный и свежий осенний денек.
Двери редакционной конюшни были открыты. Я заглянул туда и увидел престарелую кобылу грязновато-серой масти, с отвислой нижней губой и жидким хвостом. Она стояла в позе, описанной поэтом:
Я уже собирался уходить, как вдруг заметил под сеном в ее кормушке какие-то бумаги.
«Странно! — подумал я. — Неужели они кормят свою лошадку забракованными очерками и корреспонденциями?! Нехорошо! Хоть и старое животное, но… не гуманно!»
Литератор не может не быть любопытным. Я на цыпочках подошел к кормушке, взял бумаги и ушел. На дворе я развернул куски срыва и увидел, что они исписаны крупными печатными буквами. Я стал читать и почувствовал легкое головокружение. Хотите верьте, хотите нет, но моя находка была… дневником редакционной кобылы!
Я ущипнул себя и снова стал читать. Да, это дневник серой кобылы, сомнений нет!
«А что же тут в конце концов странного?! — подумал я. — Во-первых, она не обыкновенная кобыла, а редакционная, то есть кобыла, так сказать, прикоснувшаяся к интеллектуальной жизни. Во-вторых, писала же собака у А. Франса свои записки!»
Короче говоря, я увез с собой «Дневник серой кобылы» и теперь публикую выдержки из него.
Конечно, мне пришлось отредактировать ее записи.
Мелкие выпады против кучера, деда Агафона, показались мне не имеющими общественного значения, но остальное… Впрочем, судите сами.
Итак, ниже идут отдельные записи из «Дневника серой кобылы»:
«5 мая. Сегодня в моей жизни произошло крупное событие. Приказом райисполкома я переведена из райтопа, где проработала, как говорится, не вылезая из оглобель, пять лет, в редакцию районной газеты. С едкой стороны, мне льстит этот перевод. Но. с другой, ведь новое место — это новый кучер. А новый кучер — это новый кнут. Новый кнут всегда больно бьет. Однако повозим — узнаем!
10 июня. Вот уже больше месяца, как я работаю в редакции. Что я могу сказать про свое новое место? Откровенно говоря, я ожидала большего. Уж очень она какая-то… такая… бедная, наша редакция! Куда ей до райтопа! Взять хотя бы мою сбрую. Ветхая, старая рванина, клочки, которые мой кучер, дед Агафон, этот старый кнутобоец (тут следуют всякие крепкие словечки по адресу кучера, они мною выброшены — Л. Л.), ежедневно сшивает дратвой. В райтопе меня в такой сбруе никогда бы не выпустили на улицу села, а тут выпускают! Мне, лошади, толстокожему, можно сказать, созданию, и то стыдно бывает, когда я везу редактора, а прохожие прыскают в кулак, глядя на мою упряжь.
Вчера при мне Агафон сказал редактору, что, мол, надо бы купить для «нашего одра» («наш одер» — эго я. Как вам это понравится!) новую сбрую. На это редактор ответил ему со вздохом.
— Бухгалтер не даст! Сметой не предусмотрено!
Выходит, что сметой предусмотрено, чтобы над редакционным выездом смеялось все село? Вот уж действительно оборжаться!
27 июня. Сегодня ездили в соседнюю деревню за 12 километров. Редактор был не в духе, Агафон — тоже. В результате он мне крепко «всыпал».
(Тут мне снова пришлось пустить в ход цензорский карандаш и выкинуть из «Дневника серой кобылы» большой кусок выпадов против кучера Агафона — Л. Л.).
На обратном пути выяснилась причина плохого настроения редактора. Оказывается, ему тоже «всыпали». Он получил выговор «за неоперативность».
А какая же у него может быть «оперативность», когда все его транспортные возможности — это «наш одер», то есть я? А ведь район огромный! Чуть ли не с Бельгию! И туда надо поехать и сюда. И все на мне. Вернешься поздно вечером в конюшню, а ноженьки гудут, сил нет терпеть!
29 нюня. Опять по поводу оперативности. Сегодня ездили в другую деревню, и по дороге редактор мечтал вслух:
— А мне даже не надо машины! Хоть бы мотоцикл с коляской!
На это Агафон заметил:
Поделиться книгой: