Продолжая использовать наш сайт, вы даете согласие на обработку файлов cookie, которые обеспечивают правильную работу сайта. Благодаря им мы улучшаем сайт!
Принять и закрыть

Читать, слущать книги онлайн бесплатно!

Электронная Литература.

Бесплатная онлайн библиотека.

Читать: Красная звезда - Александр Александрович Богданов на бесплатной онлайн библиотеке Э-Лит


Помоги проекту - поделись книгой:

Александр Александрович Богданов

Красная звезда

Предисловие

Заманчивая идея изобразить будущий общественный строй человечества с давних времен занимала мысль и воображение писателей. В форме научного трактата, сатирического памфлета или фантастического романа они пытались вызвать картину будущего перед взорами своих современников. «Государство» Платона, «Утопия» Томаса Мора, «Вести ниоткуда» Вильяма Морриса и, наконец романы Уэллса — являются наиболее известными образцами подобного рода литературы.

Ценность этих произведений измеряется не тем, конечно, насколько авторам удалось дать живую и полную картину будущего общества. Поскольку такая задача не может быть разрешена средствами научного предвидения, которое может дать материал только для общего, схематического изображения основных линий будущего общественного строя, — всякая попытка дать конкретное изображение будущего остается недостоверной, произвольной фантазией.

Действительная ценность социальных утопий определяется тем, что авторы, рисуя картины будущего, исходят из критики существующих социальных отношений и излагают программу преобразования общества в соответствии с требованиями тех общественных классов, с которыми они солидаризируются.

В ряду этих произведений «Красная звезда» и «Инженер Мэнни» А. Богданова занимают особое место. Автор не только является сознательным и преданным сторонником социалистической организации общества, которую он изображает в своих романах, но он долгое время, в течение доброй половины своей жизни, боролся в рядах большевистской партии.

В годы первой революции А. Богданов был одним из выдающихся деятелей партии. Широко образованный человек, с большим творческим научным дарованием, Богданов посвятил ряд лет изучению основ научного социализма Маркса-Энгельса, и хотя ему в конце концов не удалось овладеть марксизмом, — эти занятия не могли не наложить заметного отпечатка на методы его творчества и излагаемые им взгляды.

В своих фантастических романах Богданов стремился дать точно проанализированную картину социалистического общества, устраняя по возможности утопические черты, неизбежные впрочем, в таких произведениях, сознательно обуздывая полет фантазии рамками закономерного научного предвидения. «Красная звезда», написанная в 1908 году, является весьма добросовестным отображением социалистической программы пролетариата в том виде, как она понималась революционным крылом социал-демократии в эпоху, предшествовавшую мировой империалистической войне.

Чтобы показать, насколько это время теперь, по истечении 20 с небольшим лет, прошедших после написания романа, является отдаленным для нас — я напомню читателям, в каком состоянии тогда находилась такая важная отрасль современной техники, как авиация.

В 1908 году прославленный впоследствии французский летчик Блерио ставит рекорд — первое в мире воздушное путешествие на аэроплане из Тури в Артеней, покрыв расстояние в 14 километров! В следующем году тот же Блерио совершает знаменитый перелет через Ламанш, канал, отделяющий европейский континент от Англии, шириною всего лишь в 35 километров.

Мы далеко ушли от этого времени и разумеется не только в авиации или технике вообще. Нас отделяет от него целая эпоха, — развитие системы империализма; крушение социал-демократии; мировая война, проложившая новые грани; образование пролетарского государства Советов, которое с каждым годом все более и более превращает социализм из утопии в живую действительность, и все-таки «Красная звезда» не потеряла своего блеска, все-таки она в известной мере остается и сейчас путеводной звездой к социализму. В этом сказалась сила и социальная значимость тех классовых устремлений, которые сумел отразить в своем произведении культурный пролетарский писатель.

Если хочется ввести некоторые поправки в данную Богдановым картину социалистической жизни, то они не затрагивают наиболее важных вопросов. Организация производства, распределения, весь уклад общественных взаимоотношений между отдельными лицами и группами в обществе, в котором уже завершился процесс отмирания государства с его аппаратом принуждения, — обрисован автором четко с какою-то необыкновенной полнотой художественной правды, которая легко заставляет забывать читателя о том, что он имеет дело с фантастическим романом.

Поправки, о которых мы говорили, относятся преимущественно к двум вопросам: о многобрачии и о самоубийствах. В самом начале своих записок герой романа, от лица которого ведется рассказ, так излагает свое расхождение во взглядах с Анной Николаевной. «Еще острее мы разошлись во взглядах на наши собственные отношения. Она считала, что любовь обязывает к уступкам к жертвам и, главное, к верности, пока брак продолжается. Я на деле вовсе не собирался вступать в новые связи, но не мог и признать обязательства верности, именно как обязательства. Я даже полагал, что многобрачие принципиально выше единобрачия, так как оно способно дать людям и большее богатство личной жизни и большее разнообразие сочетаний в сфере наследственности. На мой взгляд, только противоречия буржуазного строя делают в наше время многобрачие частью просто неосуществимым, частью привилегией эксплоататоров и паразитов».

В дальнейшей судьбе, когда герой попадает в социалистическое общество, его взгляды на многобрачие подвергаются довольно острому испытанию. Его любовь к марсианке Нэтти описана автором с большой нежностью и увлечением. Когда герой узнает, что его любимая до связи с ним была женою двух своих товарищей одновременно, он, невзирая на свои программные размышления о многобрачии, чувствует себя прескверно. А как бы он себя чувствовал, если бы эти одновременные связи, оправдываемые теорией многобрачия, имели место не до, а во время его любви к Нэтти?

Прямого ответа на это мы не найдем в романе. Письмо Нэтти приносит успокоение герою. «У меня не будет других личных связей, — пишет Нэтти, — эта любовь сильнее всякой другой, какая может быть у человека к человеку. И потому в моем обещании нет жертвы». Так разрешается этот конфликт, и любовь на Марсе возвращается к испытанным формам любви на Земле. Но идея многобрачия продолжает свои скитания на страницах романа. Нэтти отправляется в кратковременное междупланетное путешествие. Герой, тоскующий в отсутствие Нэтти, сближается с другой марсианкой — Энно. «Как-то самой собой, без порыва и без борьбы, наше сближение привело нас к любовным отношениям. Неизменно кроткая и добрая Энно не уклонялась от этой близости, хотя и не стремилась к ней сама. Она только решила не иметь от меня детей. Был оттенок мягкой грусти в ее ласках, ласковой нежной дружбы, которая все позволяет».

Идеи автора в этом вопросе остаются неясными. Ничто нас не убеждает, что в данном случае мы имеем высшие формы взаимоотношений в половой сфере. Общепринятые моральные понятия, свойственные нашему семейному укладу, исчезнут вместе с исчезновением семьи, собственности и государства. С ними вместе исчезнет и обязательство верности при половом союзе, которое в настоящее время чаще всего заменяет собою верность и является школой притворства и лицемерия. Самая же верность, не по принуждению, но по свободному побуждению, может остаться и быть может именно при социалистическом строе, когда личные связи не будут опутаны побочными интересами, связанными с семейным домашним хозяйством и семейным воспитанием детей, получит впервые простор и станет заурядным явлением. Из сказанною конечно вовсе не вытекает, чтобы в свободном обществе социалистов, могла сохранить свое место ревность с ее кровожадными претензиями на «вечную верность» и т. д.

Таким образом, выдвинутый в начале романа тезис о том, что «многобрачие принципиально выше единобрачия», остается недоказанным и отражает повидимому преходящие оттенки настроения автора. Результатом таких же настроений являются и рассуждения о самоубийствах.

Марсианское общество оказывает организованную помощь самоубийцам. Лучшее помещение в лечебнице отводится для лиц, желающих покончить с собою. Им предоставляются все средства спокойной, безболезненной смерти. Особенно часты случаи самоубийства среди стариков. Это плохо вяжется с общей картиной гармонической жизни марсиан. Еще меньше с нею вяжутся те отдельные случаи самоубийств, которые приводятся автором в качестве примеров. Замечательный врач, с чрезмерно развитой способностью чувствовать страдания других людей. Во время тяжелой эпидемии его исследования помогли довольно скоро покончить с нею. Но когда это было сделано, он отказался жить!

Или женщина, у которой умерли одновременно муж и ребенок. Или, наконец, попытка к самоубийству из-за неудачной любви. Все эти случаи, как будто, взяты из журнальной хроники нашей эпохи и объяснимы только на почве нервной неустойчивости и индивидуалистической замкнутости.

Второй роман Богданова «Инженер Мэнни» написан года на четыре позже «Красной звезды». Эти годы, вместе с тем, являются решающими и для дальнейшей судьбы самого автора. Наметившийся еще ранее отход Богданова от марксизма в области философии привел его в конце концов в лагерь идеалистов. Его колебания в политической линии партии вели ко все более полному отмежеванию от революционной социал-демократии и от Ленина. От программы революционного завоевания власти пролетариатом Богданов шел к «программе культуры», к провозглашению «всеобщей организационной науки» единственным пригодным средством к преобразованию капиталистического общества в социалистическое. Здесь не место разбирать подробно эти новые взгляды Богданова, которые вывели его из рядов активных борцов за дело пролетариата.

Достаточно указать, что сущность их сводится к тому, что пролетариат как класс, раньше чем ставить своей задачей завоевание власти, должен овладеть наукой, переработать ее в соответствии со своими классовыми интересами, создать и разработать новую науку — всеобщую организационную науку, как ее называл Богданов, которая должна быть наукой о построении нового социалистического общества. Всякая иная попытка осуществить программу пролетариата, по убеждению Богданова, явилась бы «программой авантюры, самой мрачной в истории пролетариата, самой тяжелой по последствиям… Единственным концом авантюры явилось бы длительное царство Железной пяты».[1]

В другом месте той же брошюры Богданов так формулирует свое положение: пока рабочий класс не овладеет наукой, он не может, не должен предпринимать попытки осуществить социализм (см. стр. 69). Его задачей, по мысли Богданова, является: собирать, развивать, стройно систематизировать возникающие в недрах капиталистического строя зародыши новой культуры, элементы социализма, не покушаясь на непосредственный захват власти и преобразование общества до накопления необходимых элементов культуры (см. там же, стр. 74 и 103).

По представлению Богданова, элементы социализма и классовая культура пролетариата вырастают внутри капиталистического общества подобно тому, как элементы буржуазного строя созрели под оболочкой феодального общества. Такая установка сближает взгляды Богданова с выдвинутой реформистами и вульгаризаторами марксизма теорией «врастания» социализма.

Свойственная Богданову своеобразная переоценка культуры, которая лежит в основе его ошибочных взглядов, могла бы быть отпарирована одним замечанием самого автора, оброненным им в «Красной звезде». Размышляя о том, как произошло то убийство, которое так наглядно показало неспособность человека Земли ассимилировать культуру марсиан, он высказывает предположение, что тут имел значение неправильный выбор марсианами человека Земли. Если бы Мэнни выбрал рабочего, — говорит автор, — он, несмотря на свою культурную отсталость, обнаружил бы больше психической твердости и устойчивости: «Думаю, что Мэнни тут впал в ошибку расчета, придавая уровню культурности больше значения, чем культурной силе развития».

Не ту же ли ошибку допускает Богданов в своих научно-организационных рассуждениях? Не придает ли он больше значения уровню культурности пролетариата, чем его культурной силе развития? Мы думаем, что сам Богданов превосходно формулировал этими словами свою основную ошибку.

В заметке «О нашей революции» В. И. Лениным блестяще разработан тот же вопрос о культуре и революции. «Если для создания социализма требуется определенный уровень культуры (хотя никто не может сказать, каков этот определенный „уровень культуры“), то почему нам нельзя начать сначала с завоевания революционным путем предпосылок для этого определенного уровня, а потом уже, на основе рабоче-крестьянской власти и советского строя, двинуться догонять другие народы».[2] Богданов наравне с другими реформистами конечно не знал и не мог знать, какой именно уровень развития «всеобщей организационной науки» явился бы достаточным для того, чтобы приступить к социалистическому преобразованию.

Изложенные взгляды Богданова, хотя они в то время еще не были им так четко сформулированы, нашли свое отражение в «Инженере Мэнни» и на тех страницах «Красной звезды», которые предвосхищают сюжет, разработанный позже подробно в «Инженере Мэнни». В последнем романе автор преимущественно останавливается на борьбе идей, которая в заключительных главах принимает какой-то феерический характер. Борьба классов представлена заглушенной, действия масс нет. В философских и социологических рассуждениях проскальзывает идеалистическое восприятие мира, свойственное автору.

Ленин в одном из писем к Горькому в 1913 г. дает такой отзыв о романе: «Прочел его „Инженера Мэнни“. Тот же махизм — идеализм, спрятанный так, что ни рабочие, ни… редакторы в „Правде“ не поняли».[3] Все же «Инженер Мэнни», хотя и уступает «Красной звезде» как в идеологическом, так и в художественном отношении, представляет значительный интерес, как оригинальная попытка изобразить переходную эпоху к социализму. А по сравнению с такими произведениями, как роман Беллами, широко распространенный у нас в годы первой революции, или утопические новеллы Уэлса, романы Богданова, человека большой культуры и ума и сердца, пламенного идеалиста, в лучшем смысле этого слова, на протяжении всей своей жизни, — являются превосходным материалом для чтения.

Последние годы своей жизни Богданов посвятил всецело научной работе в созданном им в Москве «Институте по переливанию крови». Эта идея занимала Богданова с давних пор, еще в «Красной звезде» он писал о том, что марсиане применяли этот способ для обновления жизни. В 1928 году Богданов погиб при одном из опытов переливания крови, в котором он, с обычной для него самоотверженностью, принимал участие собственной кровью. Так жизнь человека, который более всего верил в то, что наука должна явиться освободительницей человечества, была принесена в жертву науке.

Бор. Легран

VI. 1929

Красная звезда

Роман-утопия

Часть I

I. Разрыв

Это было тогда, когда только начиналась та великая ломка в нашей стране, которая идет еще до сих пор и, я думаю, близится теперь к своему неизбежному грозному концу.

Ее первые, кровавые дни так глубоко потрясли общественное сознание, что все ожидали скорого и светлого исхода борьбы: казалось, что худшее уже совершилось, что ничего еще худшего не может быть. Никто не представлял себе, до какой степени цепки костлявые руки мертвеца, который давил и еще продолжает давить живого в своих судорожных объятиях.

Боевое возбуждение стремительно разливалось в массах. Души людей беззаветно раскрывались навстречу будущему; настоящее расплывалось в розовом тумане, прошлое уходило куда-то вдаль, исчезая из глаз. Все человеческие отношения стали неустойчивы и непрочны, как никогда раньше.

В эти дни произошло то, что перевернуло мою жизнь и вырвало меня из потока народной борьбы.

Я был, несмотря на свои двадцать семь лет, одним из «старых» работников партии. За мною числилось шесть лет работы, с перерывом всего на год тюрьмы. Я раньше, чем многие другие, почувствовал приближение бури и спокойнее, чем они, ее встретил. Работать приходилось гораздо больше прежнего; но я вместе с тем не бросал ни своих научных занятий — меня особенно интересовал вопрос о строении материи, — ни литературных: я писал в детских журналах, и это давало мне средства к жизни. В то же время я любил… или мне казалось, что любил.

Ее партийное имя было Анна Николаевна.

Она принадлежала к другому, более умеренному течению нашей партии. Я объяснял это мягкостью ее натуры и общей путаницей политических отношений в нашей стране; несмотря на то, что она была старше меня, я считал ее еще не вполне определившимся человеком. В этом я ошибался.

Очень скоро после того, как мы сошлись с нею, различие наших натур стало сказываться все заметнее и все болезненнее для нас обоих. Постепенно оно приняло форму глубокого идейного разногласия — в понимании нашего отношения к революционной работе и в понимании смысла нашей собственной связи. Она шла в революцию под знаменем долга и жертвы, я — под знаменем моего свободного желания. К великому движению пролетариата она примыкала, как моралистка, находящая удовлетворение в его высшей нравственности, я — как аморалист, который просто любит жизнь, хочет ее высшего расцвета и потому вступает в то ее течение, которое воплощает главный путь истории к этому расцвету. Для Анны Николаевны пролетарская этика была священна сама по себе; я же считал, что это — полезное приспособление, необходимое рабочему классу в его борьбе, но преходящее, как сама эта борьба и порождающий ее строй жизни. По мнению Анны Николаевны, в социалистическом обществе можно было предвидеть только преобразование классовой морали пролетариата в общечеловеческую; я же находил, что пролетариат уже теперь идет к уничтожению всякой морали и что социальное чувство, делающее людей товарищами в труде и радости и страдании, разовьется вполне свободно только тогда, когда сбросит фетишистскую оболочку нравственности. Из этих разногласий рождались нередко противоречия в оценке политических и социальных фактов, противоречия, которые примирить было очевидно нельзя.

Еще острее мы разошлись во взглядах на наши собственные отношения. Она считала, что любовь обязывает к уступкам, к жертвам и главное верности, пока брак продолжается. Я на деле вовсе не собирался вступать в новые связи, но не мог и признать обязательства верности, именно как обязательства. Я даже полагал, что многобрачие принципиально выше единобрачия, так как оно способно дать людям и большее богатство личной жизни и большее разнообразие сочетаний в сфере наследственности. На мой взгляд только противоречия буржуазного строя делают в наше время многобрачие частью просто неосуществимый, частью привилегией эксплоататоров и паразитов, все грязнящих своей разлагающейся психологией; будущее и здесь должно принести глубокое преобразование. Анну Николаевну такие воззрения жестоко возмущали: она видела в них попытку облечь в идейную форму грубо чувственное отношение к жизни.

И все же я не предвидел и не предполагал неизбежности разрыва, — когда в нашу жизнь проникло постороннее влияние, которое ускорило развязку.

Около этого времени в столицу приехал молодой человек, носивший необычайное у нас конспиративное имя Мэнни. Он привез с Юга некоторые сообщения и поручения, по которым можно было видеть, что он пользуется полным доверием товарищей. Выполнивши свое дело, он еще на некоторое время решил остаться в столице и стал нередко заходить к нам, обнаруживая явную склонность ближе сойтись со мною.

Это был человек оригинальный во многом, начиная с наружности. Его глаза были настолько замаскированы очень темными очками, что я не знал даже их цвета; его голова была несколько непропорционально велика; черты его лица, красивые, но удивительно неподвижные и безжизненные, совершенно не гармонировали с его мягким и выразительным голосом так же, как и с его стройной, юношески гибкой фигурой. Его речь была свободной и плавной и всегда полной содержания. Его научное образование было очень односторонне; по специальности он был, по-видимому, инженер.

В беседе Мэнни имел склонность постоянно сводить частные и практические вопросы к общим идейным основаниям. Когда он бывал у нас, выходило всегда как-то так, что противоречия натур и взглядов у меня с женой очень скоро выступали на первый план настолько отчетливо и ярко, что мы начинали мучительно чувствовать их безысходность. Мировоззрение Мэнни было, по-видимому, сходно с моим; он всегда высказывался очень мягко и осторожно по форме, но столь же резко и глубоко по существу. Наши политические разногласия с Анной Николаевной он умел так искусно связывать с основным различием наших мировоззрений, что эти разногласия казались психологически неизбежными, почти логическими выводами из них, и исчезала всякая надежда повлиять друг на друга, сгладить противоречия и прийти к чему-нибудь общему. Анна Николаевна питала к Мэнни нечто вроде ненависти, соединенной с живым интересом. Мне он внушал большое уважение и смутное недоверие: я чувствовал, что он идет к какой-то цели, но не мог понять, к какой.

В один из январских дней — это было уже в конце января — предстояло обсуждение в руководящих группах обоих течений партии проекта массовой демонстрации с вероятным исходом в вооруженное столкновение. Накануне вечером пришел к нам Мэнни и поднял вопрос об участии в этой демонстрации, если она будет решена, самих партийных руководителей. Завязался спор, который быстро принял жгучий характер.

Анна Николаевна заявила, что всякий, кто подает голос за демонстрацию, нравственно обязан идти в первых рядах. Я находил, что это вообще вовсе не обязательно, а идти следует тому, кто там необходим или кто может быть серьезно полезен, причем имел в виду именно себя, как человека с некоторым опытом в подобных делах. Мэнни пошел дальше и утверждал, что, ввиду, очевидно, неизбежного столкновения с войсками, на поле действия должны находиться уличные агитаторы и боевые организаторы, политическим же руководителям там совсем не место, а люди физически слабые и нервные могут быть даже очень вредны. Анна Николаевна была прямо оскорблена этими рассуждениями, которые ей казались направленными специально против нее. Она оборвала разговор и ушла в свою комнату. Скоро ушел и Мэнни.

На другой день мне пришлось встать рано утром и уйти, не повидавшись с Анной Николаевной, а вернуться уже вечером. Демонстрация была отклонена и в нашем комитете и, как я узнал, в руководящем коллективе другого течения. Я был этим доволен, потому что знал, насколько недостаточна подготовка для вооруженного конфликта, и считал такое выступление бесплодной растратой сил. Мне казалось, что это решение несколько ослабит остроту раздражения Анны Николаевны из-за вчерашнего разговора. На столе у себя я нашел записку от Анны Николаевны:

«Я уезжаю. Чем больше я понимаю себя и вас, тем более для меня становится ясно, что мы идем разными путями и что мы оба ошиблись. Лучше нам больше не встречаться. Простите».

Я долго бродил по улицам, утомленный, с чувством пустоты в голове и холода в сердце. Когда я вернулся домой, то застал там неожиданного гостя: у моего стола сидел Мэнни и писал записку.

II. Приглашение

— Мне надо переговорить с вами по одному очень серьезному и несколько странному делу, — сказал Мэнни.

Мне было все равно; я сел и приготовился слушать.

— Я читал вашу брошюру об электронах и материи, — начал он. — Я сам несколько лет изучал этот вопрос и полагаю, что в вашей брошюре много верных мыслей.

Я молча поклонился. Он продолжал:

— В этой работе у вас есть одно особенно интересное для меня замечание. Вы высказали там предположение, что электрическая теория материи, необходимо представляя силу тяготения в виде какого-то производного от электрических сил притяжения и отталкивания, должна привести к открытию тяготения с другим знаком, то есть к получению такого типа материи, который отталкивается, а не притягивается Землей, Солнцем и другими знакомыми нам телами; вы указывали для сравнения на диамагнитное отталкивание тел и на отталкивание параллельных токов разного направления. Все это сказано мимоходом, но я думаю, что сами вы придавали этому большее значение, чем хотели обнаружить.

— Вы правы, — ответил я, — и я думаю, что именно на таком пути человечество решит как задачу вполне свободного воздушного передвижения, так затем и задачу сообщения между планетами. Но верна ли сама по себе эта идея или нет, она совершенно бесплодна до тех пор, пока нет точной теории материи и тяготения. Если другой тип материи и существует, то просто найти его, очевидно, нельзя: силою отталкиванья он давно уже устранен из всей солнечной системы, а еще вернее — он не вошел в ее состав, когда она начинала организовываться в виде туманности. Значит, этот тип материи надо еще теоретически конструировать и затем практически воспроизвести. Теперь же для этого нет данных и можно, в сущности, только предчувствовать самую задачу.

— И тем не менее эта задача уже разрешена, — сказал Мэнни.

Я взглянул на него с изумлением. Лицо его было все так же неподвижно, но в его тоне было что-то такое, что не позволяло считать его за шарлатана.

«Может быть, душевно-больной», — мелькнуло у меня в голове.

— Мне нет надобности обманывать вас, и я хорошо знаю, что говорю, — отвечал он на мою мысль. — Выслушайте меня терпеливо, а затем, если надо, я представлю доказательства. — И он рассказал следующее:

— Великое открытие, о котором идет речь, не было совершено силами отдельной личности. Оно принадлежит целому научному обществу, существующему довольно давно и долго работавшему в этом направлении. Общество это было до сих пор тайным, и я не уполномочен знакомить вас ближе с его происхождением и историей, пока нам не удастся столковаться в главном.

Общество наше значительно опередило академический мир во многих важных вопросах науки. Радиирующие элементы и их распределение были известны нам гораздо раньше Кюри и Рамсая, и нашим товарищам удалось гораздо дальше и глубже провести анализ строения материи. На этом пути была предусмотрена возможность существования элементов, отталкиваемых земными телами, а затем выполнен синтез этой «минус-материи», как мы ее кратко обозначаем.

После этого было уже нетрудно разработать и осуществить технические применения этого открытия — сначала летательные аппараты для передвижения в земной атмосфере, а потом и для сообщения с другими планетами.

Несмотря на спокойно-убедительный тон Мэнни, его рассказ казался мне слишком странным и неправдоподобным.

— И вы сумели все это выполнить и сохранить в тайне? — заметил я, прерывая его речь.

— Да, потому что мы считали это в высшей степени важным. Мы находили, что было бы очень опасно опубликовать наши научные открытия, пока в большинстве стран остаются реакционные правительства. И вы, русский революционер, более чем кто-либо должны с нами согласиться. Посмотрите, как ваше азиатское государство пользуется европейскими способами сообщения и средствами истребления, чтобы подавлять и искоренять все, что есть у вас живого и прогрессивного. Многим ли лучше правительство той полу-феодальной, полу-конституционной страны, трон которой занимает воинственно-болтливый глупец, управляемый знатными мошенниками? И чего стоят даже две мещанские республики Европы? А между тем ясно, что если бы наши летательные машины стали известны, то правительства прежде всего позаботились бы захватить их в свою монополию и использовать для усиления власти и могущества высших классов. Этого мы решительно не желаем и поэтому оставляем монополию за собой, выжидая более подходящих условий.

— И вам в самом деле уже удалось достигнуть других планет? — спросил я.

— Да, двух ближайших, теллурических планет, Венеры и Марса, не считая, конечно, мертвой Луны. Именно теперь мы заняты их подробным исследованием. У нас есть все необходимые средства, нам нужны люди сильные и надежные. По полномочию от моих товарищей я предлагаю вам вступить в наши ряды, — разумеется, со всеми вытекающими из этого правами и обязательствами.

Он остановился, ожидая ответа. Я не знал, что думать.

— Доказательства! — сказал я. — Вы обещали представить доказательства.

Мэнни вынул из кармана стеклянный флакон с какой-то металлической жидкостью, которую я принял за ртуть. Но странным образом эта жидкость, наполнявшая не больше трети флакона, находилась не на дне его, а в верхней части, около горлышка, и в горлышке до самой пробки. Мэнни перевернул флакон, и жидкость перелилась ко дну, то есть прямо вверх. Мэнни выпустил склянку из рук, и она повисла в воздухе. Это было невероятно, но несомненно и очевидно.

— Флакон этот из обыкновенного стекла, — пояснил Мэнни, — а налита в него жидкость, которая отталкивается телами солнечной системы. Жидкости налито ровно столько, чтобы уравновесить тяжесть флакона; таким образом, то и другое вместе не имеет веса. По этому способу мы устраиваем и все летательные аппараты: они делаются из обыкновенных материалов, но заключают в себе резервуар, наполненный достаточным количеством «материи отрицательного типа». Затем остается дать всей этой невесомой системе надлежащую скорость движения. Для земных летательных машин применяются простые электрические двигатели с воздушным винтом; для междупланетного передвижения этот способ, конечно, негоден, и тут мы пользуемся совершенно иным методом, с которым впоследствии я могу познакомить вас ближе.

Сомневаться больше не приходилось.

— Какие же ограничения налагает ваше общество на вступающих в него, кроме, разумеется, обязательной тайны?

— Да вообще-то почти никаких. Ни личная жизнь, ни общественная деятельность товарищей ничем не стеснены, лишь бы не вредили деятельности общества в целом. Но каждый должен при самом своем вступлении исполнить какое-либо важное и ответственное поручение общества. Этим способом, с одной стороны, укрепляется его связь с обществом, с другой — выясняется на деле уровень его способностей и энергии.

— Значит, и мне будет теперь же предложено такое поручение?

— Да.

— Какое именно?

— Вы должны принять участие в отправляющейся завтра экспедиции большого этеронефа на планету Марс.

— Насколько продолжительна будет экспедиция?

— Это неизвестно. Одна дорога туда и обратно требует не менее 5 месяцев. Можно и совсем не вернуться.

— Это-то я понимаю; не в том дело. Но как мне быть с моей революционной работой? Вы сами, по-видимому, социал-демократ и поймете мое затруднение.

— Выбирайте. Мы считаем перерыв в работе необходимым для завершения вашей подготовки. Поручение не может быть отложено. Отказ от него есть отказ от всего.

Я задумался. С выступлением на сцену широких масс устранение того или иного работника — факт совершенно ничтожный по своему значению для дела в его целом. К тому же это устранение временное, и, вернувшись к работе, я буду гораздо более полезен ей со своими новыми связями, знаниями и средствами. Я решился.

— Когда же я должен отправляться?

— Сейчас, со мною.

— Вы дадите мне два часа, чтобы известить товарищей? Меня надо завтра же заменить в районе.

— Это почти сделано. Сегодня приехал Андрей, бежавший с Юга. Я предупредил его, что вы можете уехать, и он готов занять ваше место. Дожидаясь вас, я написал ему на случай письмо с подробными указаниями. Мы можем завезти ему это письмо по дороге.

Больше толковать было не о чем. Я быстро уничтожил лишние бумаги, написал записку хозяйке и стал одеваться. Мэнни был уже готов.

— Итак, идем. С этой минуты я — ваш пленник.

— Вы — мой товарищ! — ответил Мэнни.

III. Ночь

Квартира Мэнни занимала весь пятый этаж большого дома, обособленно возвышавшегося среди маленьких домиков одной из окраин столицы. Нас никто не встречал. В комнатах, по которым мы шли, было пусто, и при ярком свете электрических лампочек пустота эта казалась особенно мрачной и неестественной. В третьей комнате Мэнни остановился.

— Вот здесь, — он указал на дверь четвертой комнаты, — находится воздушная лодочка, в которой мы сейчас поедем к большому этеронефу. Но раньше я должен подвергнуться маленькому превращению. В этой маске мне трудно было бы управлять гондолой.

Он расстегнул воротничок и снял с себя вместе с очками ту удивительно сделанную маску, которую я, как и все другие, принимал до этого момента за его лицо. Я был поражен тем, что увидел при этом. Его глаза были чудовищно громадны, какими никогда не бывают человеческие глаза. Их зрачки были расширены даже по сравнению с этой неестественной величиной самих глаз, что делало их выражение почти страшным. Верхняя часть лица и головы была настолько широка, насколько это было неизбежно для помещения таких глаз; напротив, нижняя часть лица, без всяких признаков бороды и усов, была сравнительно мала. Все вместе производило впечатление крайней оригинальности, пожалуй, уродства, но не карикатуры.

— Вы видите, какой наружностью наделила меня природа, — сказал Мэнни. — Вы понимаете, что я должен скрывать ее, хотя бы ради того, чтобы не пугать людей, не говоря уже о требованиях конспирации. Но вам уж придется привыкать к моему безобразию, вы по необходимости будете проводить много времени со мною.



Поделиться книгой:

На главную
Назад