Следы ведут в Караташ

Эд. Зорин

Следы ведут в Караташ

(Пришельцы с Аристилла)

(Фантастико-приключенческая повесть)

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ЗАГАДОЧНАЯ НАХОДКА

Самолет сбивается с курса

Белая пелена застлала смотровое стекло. Самолет качнуло и бросило вниз.

Внизу были горы. Еще пять минут назад Беляев видел скалистый гребень Главного хребта; местами пену облаков прорывали взблескивающие на солнце вершины. Теперь все было в тумане.

Справа и слева под плоскостями вспыхивали синие жилы молний. Они протягивались до самой земли, ударялись там о невидимые скалы.

Беляев потянул штурвал на себя: лететь под грозой в горах было опасно. Но самолет не подчинился ему. Он только на минуту вскинул слегка свой тупой нос и тут же снова нырнул в белую мглу. Высота катастрофически падала. Четыре тысячи, три тысячи пятьсот, три тысячи метров... Горы где-то совсем близко.

На лбу летчика выступили крупные капли холодного пота. Нисходящие потоки продолжали нести машину к земле. Еще несколько минут неравной борьбы — и все будет кончено... Беляев представил себе, как брызнет сноп ослепительного огня и эхо раскатится по глухому ущелью...

Еще утром он вылетел с почтой, а в полдень должен был приземлиться в Узунабаде. Очередной рейс — старая, хорошо изученная трасса. А этот циклон поджидал его еще с позапрошлой ночи. Обычно он не переваливал через хребет — истощался сильными ливнями на его крутых южных склонах. Но сегодня встретились две стихии — с Индийского океана и с Атлантики — и высокие синие столбы взметнулись над неприступными горами.

Туман под плоскостями быстро редел. Высокая белая стена, как привидение, выросла перед самолетом. Беляев рванул штурвал — машина, словно испугавшись опасной встречи, круто вскинулась вверх. Стена прошла под самыми шасси, прошла и растворилась в тумане.

Молния опять с сухим треском проскочила у крыльев. Она осветила кабину и бледное, сосредоточенное лицо Беляева. Сколько времени кружил он над горами?.. Бензина оставалось всего на двадцать минут.

Аэропорты молчали. В наушниках раздавался сильный треск грозовых разрядов. Смерть пока что миновала его. Ну что ж, и он еще не разучился воевать. Если бы Беляев нашел хоть небольшую площадку, он смог бы посадить самолет...

Летчик чуть подал штурвал от себя. Теперь оставалось только снизиться, чтобы вырваться из облаков — другого выхода не было. Полторы тысячи, тысяча метров... Последнее облако словно платочком махнуло перед самым смотровым стеклом. Вот это да! Ему все-таки чертовски везло: он шел по узкому скалистому коридору. Достаточно повернуть машину чуть влево или вправо, чтобы обломать крылья и рухнуть на вьющуюся внизу речушку.

Беляеву стало страшно, он впервые осознал безвыходность положения.

А молнии сверкали, ветвились и разбегались по ущелью, словно огромные светящиеся пауки...

От сильного удара звенело в затылке. Беляев лежал в большом рыхлом сугробе, одежда дымилась — он сел и присыпал ее снегом. Потрескивая, догорал в стороне самолет, выставив вверх сизое изуродованное крыло.

Как это случилось? Он и сам толком не знал. Внезапно ущелье кончилось. Потом вспыхнул яркий свет, и он провалился в глубокую яму. Видимо, его отбросило в сугроб взрывной волной...

Беляев встал и сделал несколько шагов. Каждое движение нестерпимой болью отзывалось в пояснице и в голени правой ноги. Но это не перелом — скорее всего вывих или растяжение.

Местность была ему незнакома — большая котловина с иссеченными островерхими скалами. Оплывшие, словно расплавленные и затем затвердевшие базальтовые столбы, зловещие зеленоватые трещины и железистые ноздреватые плиты, будто пробитые тысячами мелких осколков. Но больше всего Беляева поразила тишина — абсолютная, угрожающая тишина. Мертвое царство камня.

Волоча обессилевшую ногу, Беляев с надеждой осмотрел еще теплые останки самолета. Ничего, что можно было бы взять с собой. Только страшное горелое железо...

Это было странное чувство. Иногда Беляеву казалось, что он не один. Что пристальные чужие глаза следят за каждым его движением. Он не был труслив, но это проклятое ущелье сводило с ума. Целую ночь он шел по нему на север. Гроза рокотала чуть правее — за высоким горным седлом. А здесь, над ущельем, высыпали звезды. После грозы они казались ярче и крупнее обычного.

Пока Беляев шел, нога не очень его беспокоила. Но стоило ему присесть, и боль становилась нестерпимой.

Ущелье постепенно сужалось и по тому, как трудно стало идти, Беляев понял, что начался подъем.

К рассвету летчик был почти на самой седловине. Он упал, не дойдя до вершины каких-нибудь двадцати-тридцати метров. Упал и заснул.

А когда проснулся, солнце стояло в зените. Что-то ослепительно вспыхивало у подножья высокой, похожей на привставшего медведя гранитной скалы. Наверное, этот блеск и разбудил его. Беляев поднес иссеченную камнями ладонь к глазам. Он лежал ногами у самой пропасти. Внизу на сером известняковом выступе дремала большая черная змея. Беляев вздрогнул, инстинктивно поджав ноги, перекатился влево. Яркая вспышка снова заставила зажмуриться. Он с трудом встал, выпрямился и сделал несколько шагов к вершине.

Ему показалось, что под ногами уже не просто бесформенные глыбы. Они были поставлены друг на друга и пригнаны так, что образовывали ступени. Шершавая стена справа была сложена из прямоугольных тесаных плит.

Щ-24456

Начальник погранзаставы капитан Ларионов получил телефонограмму. В ней сообщалось о пропаже почтового самолета Щ-24456. Вчера на рассвете самолет вылетел очередным рейсом на Узунабад, но попал в грозовую зону и не прибыл к месту назначения. Самолет либо совершил вынужденную посадку, либо разбился. Возможно, это произошло в районе границы.

Ларионов хорошо знал Беляева. Летчик он был решительный, в совершенстве владел искусством пилотирования. И если он не приземлился в Узунабаде, значит с ним действительно стряслась большая беда.

Капитан развернул на столе карту, щелчком расправил загнувшиеся уголки. Здесь проходил самый сложный по рельефу участок границы — от Безымянного ущелья до Южных гор. И ураган вчера промчался в этом районе. И трасса самолета Щ-24456 шла параллельно границе.

Куда могло снести Беляева? Ветер дул на северо-восток, самолет шел строго на север. Угол склонения был небольшой, и Ларионов подумал, что, пожалуй, искать его следует где-нибудь в Безымянном ущелье.

К вечеру отряд пограничников тщательно прочесал местность, но никаких следов Беляева и его самолета обнаружить не удалось. И тогда Ларионов понял: случилось худшее — Беляев разбился в труднодоступном ущелье Караташ.

Ущелье это пользовалось худой славой. Сейсмические станции не раз отмечали здесь сильные колебания земной коры. Контролируя границу, Ларионов несколько раз пролетал над ущельем. Но и летчики избегали этого района из-за глубоких воздушных ям. Со стороны Ларионов видел беспорядочно торчащие бурые скалы, будто опаленные огнем, странные базальтовые стены, напоминавшие руины разбитого бомбежкой города — развороченные марши бетонных лестниц, закопченные глазницы насквозь просвечивающих окон. Очевидно, грандиозная катастрофа потрясла эти скалы в глубокой древности. И до сих пор, как проклятье, несли они свою страшную рану...

В тот же день капитан Ларионов радировал о своих догадках в Узунабад. Оттуда выслали вертолет. Но снова разразилась непогода, и вертолет ни с чем вернулся на базу.

Три дня на перевалах вьюжило.

Старый Рахим больше полувека охотился в горах. Он знал здесь каждый кустик, и каждый кустик знал старого Рахима. Иные кустики давно вытянулись в высокие стройные деревья, а Рахим все не старел. Был он все так же широкоплеч и темнолиц, слегка прищуренные глаза его блестели молодо.

Мягкие ичиги Рахима бесшумно ступали по камням и жесткой траве. Он не шел, а скользил по горам, и козы, попав на мушку его ружья, падали с высоких утесов, так и не расслышав рокового выстрела. Но чаще он выслеживал добычу и, вспугнув ее, влюбленно смотрел, как ловко взбегают стройные самки на вершины и катятся вниз — в тенистые, подернутые спасительной мглой расселины. Он знал повадки зверей и птиц, по шороху отличал полоза от гадюки. И каждая тропка, пробитая им в горах, приводила к людям...

Рахим шел по редкому арчевнику, закинув ружье на плечо. Он жевал пряную травинку и мурлыкал под нос старую веселую песню. Еще бы!.. Накрыть в горах гнездо «хозяина» — большого ястребиного орла, повадившегося в колхозное стадо, — не шутка. А Рахим выследил его, вскарабкался на плоскогорье и даже попытался спуститься на Южный выступ, но чуть не сорвался и повернул назад. «Хозяин» был хитер — знал, где строить свое гнездо.

Вот и возвращался Рахим в родное село за друзьями-охотниками, и за два шага не знал еще, что у большого крапчатого валуна поперек тропы лежит человек.

Человек лежал ничком, подобрав под себя ноги, широко раскинув черные кровоточащие руки. Лица его не было видно, а только затылок — в пыли и рыжих колючках...

Песня замерла на губах Рахима. Он остановился у арчи, прижался спиной к гибкому податливому стволу.

Человек на тропе! Откуда? Что привело его в горы?

Охотник прислонил к валуну ружье, с трудом перевернул незнакомца на спину и невольно содрогнулся — вместо лица на него глянула слепая, окровавленная маска. Человек глухо простонал...

Рахим вспомнил, что недалеко отсюда, в зеленой балке, поросшей молодым орехом, протекает ручей. Торопливо скользя ичигами по лобастому булыжнику, он быстро скатился вниз. Зачерпнуть воды было не во что. Он снял с бритой головы большую теплую шапку, отделанную рыжеватым лисьим мехом, и, наполнив ее, осторожно понес наверх к валуну. Человек с трудом разжал спекшиеся, сухие, как солончак, губы.

Рахим оттащил его в тень, сел на валун и стал думать.

Это были нелегкие думы, и лоб у старого охотника покрылся мелкими складками. Да и что он мог придумать здесь, на этой безлюдной, дикой тропе, куда и пограничники-то не заходят, где только винторогие козлы водят стадо свое утрами на водопой?!.

Он был еще могуч, у него еще были широкие, крепкие плечи. Он встал и, присев на корточки, взвалил на себя обмякшего незнакомца.

Нелегкая, страшная ноша — умирающий человек. Случалось, носил Рахим на себе и коз, и кабанов, а человека нес впервые, и старые ноги его подкашивались на крутых спусках — вот-вот упадет.

Да разве с такой ношей упадешь?!

Человека не бросишь, человека опустишь бережно, его, как ребенка, положишь в тени на траву, а сам снова пойдешь за водой, снова и снова будешь поливать ему голову и грудь.

Иногда Рахиму казалось, что это все, что он уж не сможет больше подняться. Но так только казалось. Он вставал, брал человека за руки и, вскидывая ноющей спиной, продвигал его поближе к шее. Так легче было идти и так он меньше уставал.

Человек сначала вскрикивал, а потом замолчал, и теперь голова его расслабленно болталась у самого лица Рахима.

Солнце склонилось к закату, нырнуло за зубчатый край высокой горы. Длинные тени на тропе растаяли в быстро набежавших сумерках. С ледника потянул холодный ветерок.

Изнемогший Рахим прислонился к скале, с наслаждением вдыхая горьковатый горный воздух.

Внизу, на тропе, заметались неясные тени. Встревоженно заржал конь.

— Э-эй! — рванулся Рахим навстречу приближающемуся топоту.

— Кто такой? — спросил требовательный голос из темноты.

Кусты зашуршали, и на тропу выехали два пограничника.

...Было сделано все, чтобы спасти Беляева. Но машина из Узунабада запаздывала, да она и не могла прибыть так скоро. Когда подобрали Рахима, жизнь едва теплилась в истерзанном теле летчика. Наличных средств оказалось достаточно лишь для того, чтобы оттянуть развязку. И теперь, высоко приподнятый на подушках, Беляев быстро угасал. Губы его побелели, лицо осунулось, серые тени обметали худые ввалившиеся щеки.

Громоздкий капитан Ларионов в накинутом на плечи белом халате все время был рядом. Но Беляев не приходил в себя. Он то метался, то затихал, то, откинув назад голову с острым быстро вздрагивающим кадыком, бормотал непонятные слова.

Вот он снова подтянулся на локтях, попробовал приподняться. Но руки были слабы, он боком ткнулся в подушку и затих. Ладонь, свесившаяся с кровати, разжалась.

Ларионов подался к нему:

— Саша!..

Беляев с трудом приоткрыл веки. Глаза были чужие и мутные.

— Саша, — повторил Ларионов. — Ты видишь меня?..

Лицо Беляева дрогнуло. Он хотел что-то сказать, но, часто хватая губами воздух, повалился с подушек и затих.

Через несколько минут, не приходя в сознание, Беляев скончался. Ларионов осторожно положил на одеяло его безжизненную руку, которую только что пытался согреть в своих больших ладонях, и отошел к окну.

В комнате появились люди. Они стучали каблуками и разговаривали за спиной Ларионова. Он смутно чувствовал их, различал отдельные слова, но не мог собраться с мыслями. И когда сержант Карпенко, осторожно покашливая, обратился к нему, он тоже не сразу его понял.

— Да, вы ко мне? — машинально переспросил Ларионов.

Карпенко протянул руку. На широкой ладони сержанта лежал темный шаровидный предмет.

— Что это? — удивился капитан. — Зачем?

— Це вот они обронили, покойничек, значит, — скосив глаза в сторону, объяснил сержант.

— А, да-да, — сказал Ларионов и, не глядя, приказал отнести шар к себе в комнату.

Он вспомнил про него в тот же день, вечером, когда тело Беляева увезли в Узунабад, и жизнь на погранзаставе снова вошла в свою колею.

Капитан не был археологом и вообще плохо разбирался в таких вещах. Но он подумал, что шар, видимо, кому-то может быть нужен — ведь неспроста же тащил его с собой умирающий Беляев.

Вспомнив о летчике, он снова загрустил и, вытряхнув из пачки последнюю папироску, закурил. Однако мысли то и дело возвращались к странной находке. Он думал об одной и той же навязчивой детали — шар словно излучал невидимые токи.

Ларионов выбросил окурок в форточку и подошел к столу. Теперь, прикасаясь к шару, он волновался. А так ничего особенного, довольно грубая работа: поверхность темная, почти черная, шероховатая, вся в полопавшихся пузырьках, в острых зазубринах.

Но что-то напоминали ему и эти пузырьки, и эти зазубрины. Что?.. И он вспомнил. Все точно, все именно так... Черт возьми, неужели галлюцинация?!.

Ларионов снял трубку телефона и срочно попросил город.

Первое знакомство с профессором Юговым

За синими окнами падал снег. Он падал большими мягкими хлопьями и тут же таял на красных крышах соседних домов, на тротуарах, на приткнувшихся у продутых сквозняками подъездов мокрых автомашинах.

Югов задумчиво побалтывал серебряной ложечкой в стакане с уже остывшим крепким чаем. В комнате было тепло, но на плечи профессора была наброшена желтая вельветовая куртка. Его знобило и слегка поламывало. Он отпивал чай маленькими глотками и смотрел в рукопись, лежавшую на круглом полированном столе. Иногда Югов брал из высокой вазы толстый синий карандаш и делал жирные пометки на полях. Изредка он помечал красным карандашом. Красные и синие кружки, квадратики и стрелки украшали почти всю рукопись.

В комнате между двумя просторными венецианскими окнами тихо постукивали узкие прямоугольные часы с длинным никелированным маятником. Зеленоватый свет абажура лежал на тисненых корешках книг в высоком черном шкафу. Красным огнем светился рубиновый глаз темно-коричневого полированного Будды на средней полке заваленного рукописями стеллажа; матовый голубоватый зайчик выделялся на радужно переливающемся перламутровом теле китайского дракона.

Много замысловатых, странных и красивых вещей было собрано в московской квартире профессора Югова. Это были сувениры, привезенные в память о далеких увлекательных путешествиях.

Сам профессор был среднего роста, широк в кости; шея крепкая, мускулистая, глаза живые и умные. Рядом с книжным шкафом лежали пятикилограммовые гантели, а над кроватью профессора висел эспандер — по этим предметам не так уж трудно было разгадать секрет его неисчерпаемой бодрости. А многочисленные экспедиции, а охота, которой Югов отдавал весь свой досуг!..

Когда-то, в молодости, профессор выступал на ковре в полутяжелом весе, отлично владел труднейшими приемами классической борьбы — об этом в свое время даже писали спортивные газеты. И если бы не сердце, то, наверное, он и в свои пятьдесят с лишним лет не забросил бы любимого спорта.

Часы в простенке пробили четыре. Профессор отодвинул рукопись и, сняв очки с натруженных глаз, откинулся на спинку кресла. По всему было видно, что мысли его сейчас очень далеко отсюда — и от рукописи, и от этой уютной комнаты, и от Москвы. Его волновала удивительная находка, полученная вчера от пограничников из Средней Азии. Может быть, это игра природы, источившей бронзовую поверхность шара, а может, в узорах есть свой, глубокий смысл, тот смысл, который придавал находке и сам Югов?..

Он встал, прошелся по комнате, заложив руки за спину, остановился перед книжным шкафом. Рубиновые глаза Будды следили за каждым его движением.

— Вот так-то, старина, — задумчиво произнес профессор и ткнул Будду в стянутую золотым обручем продолговатую голову. Голова дрогнула и стала медленно и важно раскачиваться.

Профессор вышел в переднюю, надел пальто и меховую шапку.

По Страстному бульвару проходила вереница автомашин; он поднял руку и остановил такси. А минут через двадцать уже поднимался по широкой мраморной лестнице института. В гардеробной улыбчивый седоусый Денис Иванович помог ему раздеться, и Югов, потирая остывшие красные руки, стремительно зашагал по длинному коридору.