Помоги проекту - поделись книгой:
Gustav Meyrink
Fledermaüse Kurt Wolff Verlag Leipzig, 1916
Walpurgisnacht Kurt Wolff Verlag Leipzig, 1917
Der weiβe Dominikaner Langen — Miiller Verlag Munchen, 1922
ЛЕТУЧИЕ МЫШИ
Действо сверчков
—Нy что? — воскликнули в один голос господа, когда вошел профессор Гоклениус, но тут же, заметив его расстроенное лицо и нервные торопливые движения, сбились и заговорили все разом, наперебой: — Вам выдали письма? — А когда приедет сам Иоганн Скопер? — Он уже на пути в Европу? — Как он себя чувствует? — А материалы экспедиции и коллекции тоже прибыли?
— Вот все, чем мы располагаем, — сказал задумчиво профессор и положил на стол туго перетянутый бечевкой пакет и маленький флакончик, в котором находилось какое-то мертвое белесое насекомое величиной с обычного рогача, — китайский посол собственноручно передал мне эти вещи, добавив от себя, что шли они кружным путем через Данию и на адрес посольства поступили только сегодня.
— Боюсь, он принес дурные вести... Уж не случилось ли чего с нашим коллегой Скопером? — прошептал, прикрыв рот рукой, безбородый господин своему соседу, старичку с не по годам буйной шевелюрой, напоминающей львиную гриву, который, сдвинув на лоб очки, с выражением крайней заинтересованности вертел перед глазами флакончик, рассматривая инсекта.
Помещение, в котором находились господа — их было шестеро и все они занимались при биологическом музее исследованиями в области энтомологии, — выглядело довольно странно.
Приглушенный запах камфары и сандалового дерева пропитывал здесь все и вся, кружа голову и навязчиво нагнетая и без того тяжелое впечатление какой-то враждебной, агрессивной экзотики, которое порождали подвешенные к потолку колючие и пучеглазые ежи-рыбы — такими же стеклянными, вылезшими из орбит глазами смотрят казненные, когда палач поднимает за волосы свежеотрубленную голову и показывает толпе, — ярко разрисованные белым и красным дьявольские маски туземцев,
страусиные яйца, чудовищные челюсти акул, гигантские бивни нарвалов, чучела обезьян, застывшие в самых немыслимых позах, и прочие гротескные проявления жизни, подчас совершенно фантастических форм, во множестве населяющих далекие, недоступные человеку зоны.
И в то же время в обстановке присутствовало что-то неуловимо затворническое, монастырское, аскетическое; особенно это ощущалось вечером, когда тусклые лучи заката проникали из запущенного музейного сада сквозь забранное выпуклой кованой решеткой окно и косыми пыльными столбами падали на коричневые, источенные жучком шкафы и массивные суровые стены с висящими на них в пышных золоченых рамах фотографиями увеличенных до гигантских размеров инсектов — щитников и медведок — так же надменно и чопорно, из таких же точно рам взирают в аристократических замках поблекшие портреты почтенных предков.
В углу — нос кнопкой, желтые лукавые стекляшки глаз, льстивая, заискивающая улыбочка, цилиндр господина препаратора ухарски сдвинут на затылок, — услужливо изогнув руку кренделем, застыл в подобострастном поклоне похожий на допотопного деревенского старосту, оказавшегося впервые в жизни под прицелом фотоаппарата, ленивец, на шее которого вместо галстука болталось великое множество сухих змеиных шкурок.
А там, благопристойно сокрыв в туманных далях коридора длиннющий зубчатый хвост — гнусный атавистический придаток — и хвастливо выставив напоказ более благородные части своего холеного тела, которое регулярно покрывали свежим лаком, следуя авторитетным пожеланиям господина министра образования («так-то оно... гм... педагогичней будет»), возлежала краса и гордость музея — двенадцатиметровый крокодил, кося коварным кошачьим глазом через полуприкрытую дверь в помещение, где собрались ученые...
Усевшись за стол, профессор Гоклениус распечатал пакет, извлек оттуда какие-то записи и пробежал глазами первые страницы; потом задумался, снова взял пустой конверт и, бормоча себе под нос, внимательно оглядел его.
— Нуте-с, обратный адрес — юго-восточный Тибет, Бутан... Датировано первым июля тысяча девятьсот четырнадцатого... Гм, за четыре недели до начала военных действий... Итак, господа, это послание находилось в пути больше года, — сказал он уже громко. — Далее коллега Скопер среди прочего пишет: «О той богатой коллекции насекомых, которую мне удалось собрать
за время длительного путешествия от китайских пограничных областей через тропические леса Ассама в до сих пор не исследованный Бутан, я подробнейшим образом сообщу в следующем отчете, сейчас же вкратце о странных обстоятельствах, повлекших за собой открытие нового вида прямокрылых — белых сверчков». — Профессор Гоклениус поднял глаза и бросил долгий, запоминающий взгляд на инсекта в пузырьке. — «Этот вид используется шаманами в колдовских целях, местное суеверное население презрительно именует его "пхак" — слово ругательное, так в Тибете называют все, что хотя бы отдаленно напоминает человека белой расы.
Однажды я узнал от ламаистских пилигримов, совершающих паломничество в Лхасу, что неподалеку от моего лагеря находится одно чрезвычайно высокое в тибетской духовной иерархии лицо — так называемый дугпа — один из тех служителей темных сил, которые держат в страхе весь Тибет. Узнают их по ярко-красным конусообразным головным уборам; говорят, что они потомки демона — повелителя летающих инсектов. Во всяком случае, несомненно одно: дугпа принадлежат к древнейшей тибетской традиции Бон, о которой мы практически ничего не знаем, и являются последними представителями какой-то таинственной, канувшей во мглу веков расы, в корне отличающейся от всех существующих на земле. Так вот, этот дугпа, рассказывали мне пилигримы, в суеверном страхе усердно крутя свои маленькие молитвенные мельницы, не кто иной как
— Как если бы рука демона тьмы, — добавил паломник, понизив голос почти до шепота, — привила ядовитый побег на древо святости.
Известен лишь один способ определить по ребенку его духовную принадлежность: он дугпа, если волосы у него на макушке закручиваются спиралью по часовой стрелке.
Я выразил желание — так, из чистого любопытства — взглянуть на этого могущественного дугпу, однако мой караванный проводник, родом из восточного Тибета, воспротивился этому.
— Какая чепуха, — как-то очень уж громко возмущался он, — в Бутане о дугпа сроду никто и слыхом не слыхивал, да, кроме того, ни один дугпа — а уж
Это слишком упорное и какое-то нарочито шумное сопротивление казалось мне все более подозрительным, в конце концов после долгих утомительных расспросов, лукавых уверток и туманных намеков удалось из него вытянуть, что сам он тоже приверженец культа Бон и по красноватому оттенку исходящих из земли испарений — так я ему и поверил! — знает совершенно точно, что посвященный дугпа находится где-то поблизости.
— Но он никогда не покажет тебе свое искусство, — в сотый раз повторил проводник, заканчивая разговор.
— Почему же? — поинтересовался я на всякий случай.
— Не возьмет на себя ответственность.
— Какую еще ответственность? — не отставал я.
— А те помехи, которые он внесет своими действиями в царство причины? За это он наверняка будет вновь вовлечен в круг перерождений, если только не поплатится еще более суровым наказанием.
Мне очень хотелось познакомиться хотя бы с основами культа Бон, и я спросил:
— Согласно вашему учению, человек обладает душой?
— И да, и нет.
— Как это?
Вместо ответа тибетец поднял травинку и завязал ее узлом.
— Есть узел? — Да.
Он развязал узел.
— А теперь?
— Теперь нет.
— Вот так и человеческая душа: она есть и ее нет... Тогда я попробовал с другого конца:
— Хорошо, помнишь тот опасный горный перевал, который мы совсем недавно преодолевали? Так вот, допустим, ты оступился и упал в пропасть... Будет твоя душа жить дальше или нет?
— Я не оступлюсь!
Стремясь быть предельно понятным, я указал на револьвер:
— А если я тебя сейчас застрелю, будешь ты жить дальше или нет?
— Ты меня не можешь застрелить.
— Запросто!
— Ну что ж, попробуй.
Э, нет, подумал я, хорошенькая история — остаться в этой бескрайней горной стране без проводника! Он, казалось, угадал мои мысли и усмехнулся. Загнанный в тупик, я некоторое время молчал.
— Да ты и не можешь "хотеть", — внезапно нарушил он молчание. — Твоей волей управляют желания, те, которые ты знаешь, и те, которых ты не знаешь, но и те и другие сильнее тебя.
— Ладно, Бог с ними, с желаниями, ты мне лучше ответь, что же такое душа согласно вашему вероучению? — спросил я раздраженно. — У меня, например, есть душа?
— Да.
— А если я умру, моя душа будет жить дальше? — Нет.
— А твоя, ты считаешь, будет?
— Будет. Ибо я обладаю... именем.
— При чем тут имя? У меня тоже есть имя!
— Да, но своего настоящего имени ты не знаешь, да у тебя его и нет. То, что ты принимаешь за свое имя, не более чем пустой звук, придуманный твоими родителями. Стоит тебе заснуть, и ты его не вспомнишь, я же мое имя не забываю и в самом глубоком сне.
— Однако после смерти ты ведь его вспомнить не сможешь! — возразил я.
— Верно. Но мое имя знает майстер, и уж он-то его не забудет. Стоит ему лишь произнести заветные звуки, и я восстану из могилы; но только я, и никто другой, ибо имя мое принадлежит мне одному. Никто другой его не знает. А на то, что ты называешь своим именем, откликнутся еще многие... даже собаки, — процедил он презрительно сквозь зубы, но так, чтобы мне не было слышно. И хотя я все прекрасно разобрал, тем не менее виду не подал.
— Кого ты называешь "майстером"? — как бы между прочим спросил я.
—
— Того самого, что здесь неподалеку?
— Да, но здесь лишь его отражение; тот же, кем он является в реальности, повсюду. Или нигде, была бы на то его добрая воля.
— Итак, он умеет становиться невидимым? — невольно усмехнулся я. — Ты считаешь, что в какой-то момент он может находиться в пределах пространства, а в какой-то — вне? Он то здесь, то там?
— Так же как имя: произнесешь его — и оно здесь, замолчишь — и его нет, — возразил тибетец.
— Ну, а ты, к примеру, можешь стать "майстером"? — Да.
— Но в таком случае будет уже два "майстера", не так ли?
Внутренне я торжествовал — меня, откровенно говоря, раздражала та непринужденность, с которой этот неотесанный парень, словно демонстрируя свое интеллектуальное превосходство, отвечал на мои каверзные вопросы, — ну ничего, теперь-то он попался, думал я (мой следующий вопрос звучал бы так: если одному "майстеру" захочется, чтобы светило солнце, а другому — чтобы шел дождь, то на чьей стороне будет право?), тем более ошеломил меня тот странный ответ, который он мне дал:
— Если уж я "майстер", то и
— И тем не менее вас будет двое; скажем, если бы я вас встретил, то увидел перед собой не одного человека, а двух, — упорствовал я.
Тибетец нагнулся, выбрал среди множества рассыпанных повсюду кристаллов известкового шпата наиболее прозрачный и насмешливо сказал:
— Взгляни-ка сквозь этот камушек вон на то дерево... Оно раздвоилось, не правда ли? Ну и что ты теперь скажешь? Сколько деревьев? Два?
Я сразу не нашелся с ответом, да при моем знании монгольского языка, на котором мы объяснялись, было бы весьма непросто внести привычную, "европейскую" логику в столь запутанную тему; посему последнее слово осталось за моим оппонентом. Про себя же я не переставал дивиться интеллектуальной изворотливости этих полудикарей с раскосыми калмыцкими глазами. Казалось, белому человеку было просто невозможно привыкнуть к тому необъяснимо странному контрасту, который присутствовал в этих обитателях высокогорья: внешне они выглядели почти как звери, но стоило только заговорить с ними о жизни духа, и под заскорузлой от грязи овчиной обнаруживался недюжинный философ.
Я вернулся к исходному пункту нашего разговора:
— Итак, ты уверяешь, что дугпа не станет брать на себя ответственность, демонстрируя мне свое искусство?
— Нет, конечно нет.
— Ну, а если эту ответственность возьму на себя я?
Впервые за время нашего знакомства я увидел своего проводника в растерянности. Эмоции, с которыми он, как ни старался, не мог совладать, явственно читались на его лице: выражение дикой, непонятной мне жестокости поминутно сменялось гримасой коварного ликования. За многие месяцы нашего совместного путешествия нам частенько приходилось смотреть смерти в глаза: мы преодолевали захватывающие дух бездны по узким, шатким бамбуковым мостикам, таким хрупким, что у меня от ужаса замирало сердце, пересекали пустыни, едва не погибая от жажды, но ни разу, ни на одну минуту он не потерял самообладания. И вот вдруг сейчас, без всякой видимой причины, такая бурная реакция! Он был буквально вне себя, я видел по нему, какие страшные мысли проносились в его мозгу.
— Проводи меня к дугпе, и плата моя будет самой щедрой, — пылко воскликнул я.
— Надо подумать, — ответил он после долгой паузы.
Стояла глухая ночь, когда он вошел в мою палатку, разбудил меня и сказал, что готов.
Оседлав двух косматых монгольских лошадок — представители этой редкой породы едва ли выше крупной собаки, — мы исчезли во мгле.
Люди из моего каравана спали глубоким сном вокруг дотлевающего костра.
Шли часы, а мы молча, без единого слова, продолжали путь; особый мускусный аромат, который тибетские степи источают в июльские ночи, и монотонный шелест дрока, цепляющегося за ноги наших лошадей, почти убаюкали меня, тогда, чтобы не заснуть, я принялся смотреть на звезды — в этом диком высокогорном крае они пылали подобно клочкам бумаги, так же неровно и трепетно, то вспыхивая, то угасая... Что-то беспокойное, возбуждающее исходило от них, и сердце мое преисполнилось тревоги.
Но вот первые солнечные лучи добрались до горных вершин, тут только я заметил неестественно широко открытые, немигающие глаза тибетца; закатив зрачки — видны были одни белки, жутко поблескивающие опаловой белизной, — проводник смотрел куда-то вверх, в одну точку. Я понял, что он в трансе.
Неужели ему так хорошо известно место пребывания дугпы, если он даже не считает нужным следить за дорогой, спросил я его пару раз. Однако ответа не получил.
— Он притягивает меня, как магнит железо, — едва ворочая языком, пробормотал он словно во сне через некоторое время, будто только сейчас расслышал мой вопрос.
Поделиться книгой: