PR для братвы

— Тихо, ребенка разбудишь. Ты что так поздно?

— Щас разбазарюсь, приколешься. Торчим мы, значится, в тошниловке, а там татарин фраером подваливает, ну чисто Алек Капонов, с чувырлой. Гнать не буду, телок кайфовый и весь в голде, типа деловой, прям от буфера. И лавэ у них из всех щелей секут. Ну Макарыч типа: «Кого на банзай ставил, колись браткам». А тот как бы: «Тихим скоком…»

— Не гони фуфло, Димыч! Под Кострова один черт не канает.

— Это точно.

— Ты все еще его любишь?

— Дурак ты. Я вас люблю. Тебя и Алишку. Думаешь, мне эти хоромы нужны? Шесть комнат, заблудиться можно. А вот ты нас не любишь!..

— Чевой-то?

— Думаешь, не знаю, что за картиной Петрова-Водкина тайник с «Калашниковым»? Мол, холстом прикрыл и ладно. Это сейчас она маленькая, ничего не поймет… Ты что, всю жизнь бандитствовать собрался?

— …

— …

— А давай я тебя стрелять научу.

— Поздно, уже научили…

— Андрюха?

— Андрюха. Я когда с ним познакомилась, то чуть ли не каждый день на перешеек ездили, по несколько пачек за раз по шишкам расстреливали. Где он только патроны брал?..

— Да, Макарыч пацан крутой…

— Это вы с Лехой пацаны и всегда пацанами останетесь. Вы для меня куклами были, в дочки-матери я с вами играла. Как сейчас помню, под тополем во дворе стоите, друг друга соплями путаете, боссы. Ты у Лехи спроси, сколько подзатыльников он от меня получил… А Костров — мужик… Это для вас мужик — ломовая лошадь, а для нас это отец, и муж, и брат, и сват… Я ведь отца-то всего раз видела, уже с Андреем, он меня на встречу возил.

— Ну и кто он?

— Тогда художником работал. Сразу видно было, что богатый, но какой-то жалкий, трясущийся. Потом в Израиль свалил.

— А Андрюха чего?

— Ворюга, говорит, конченый…

— Что-то он вдруг воров невзлюбил…

— Не путай. С ворами с настоящими, еще той закалки, Костров еще до вашего рождения общался, а ворюги — вон они вокруг, каждый день по телеку пачками…

— Все равно, дурак он, раз тебя бросил…

— Это не он меня, это я его не дождалась…

— Откуда?

— Оттуда…

— Он чего, еще раз сидел? Про его первую ходку я помню. За валюту, кажется, шесть лет. А о второй он ничего не рассказывал.

— Костров много чего говорит, вон весь город, как Задорнова, слушает. А что из его выступлений ты о нем узнал? То-то. Он, как вы трещите, базар фильтрует…

— Да не говорим мы так, по крайней мере промеж собой. Это только когда перед барыгами пальцами крутим.

— …

— А за что он?

— За мусора, козлину вонючего. Опера по-нормальному до него добраться не могли. Решили подставу сделать. Ну этот, когда хотел пакетик ему в карман пихнуть, тут же локтем в нос схлопотал. Кострова, конечно, скрутили, но там свидетелей полресторана было, герик куда-то исчез, зато сопротивление властям, Андрей же первый ударил, да и легавый в больничку попал. Так что четыре года как с куста. Да и первую ходку, думается мне, ему подстроили. Костров же идейный, только ворюг грабил, вот, наверно, и опустил какого-нибудь по советским временам шишака…

— Ну, ты даешь, ну прям как браток трещишь…

— С кем поведешься… Хорош базарить, Димон. Скоро утро, пошли спать… Да, ты же мне недорассказал.

— Вчера Равиль с подругой пришел, а на ней цацки заметные, накануне ворованные. Наверняка уже оперативки разосланы. Любой случайный мусор с пол-оборота опознал бы. Знаешь, сколько их в «Континенте» трется! Когда Ящер разобрался, парочка уже накачалась. Мы хотели их по-тихому вынести, а татарин спьяну бузу устроил, хорошо Макарыч реанимационную догадался вызвать, а то бы сегодня я, может быть, вообще не пришел, в лягушатнике отдыхали бы. Так под Красным Крестом и Полумесяцем и свалили.

— Дим, тебе тридцать один, а ты все как под тем тополем, одним словом — пацаны.

— Да уж, не Макарыч…

— Не дуйся, он старше и мудрее. Вот сколько раз ты с Лешкой сидел?

— Три раза, под следствием…

— Есть чем гордиться, адвокаты, взятки — и через месяц-полтора на свободе. Да вы там просто отдыхали на всем готовеньком, а братки вам мешками сыры-колбасы переправляли. Вы с Лехой от не чего делать всякой херней занимались, вон животы расписали, как якудзы. А Костров десять лет от звонка до звонка, и ни одной синей точечки. Он еще по первой ходке за смотрящего был, сколько к нему парней после отсидки приезжало, последнее на подъем отдавал, а ведь нам самим иногда не хватало. Это вы сейчас все жируете, а посмотри, сколько нищеты вокруг.

— Да ладно, Мариш! Чего ты заводишься. Бригадир этой «нищете» по пять косарей отстегивает. А Андрюха и сейчас за братвой по зонам носится, они к нему за помощью прут, откуда столько жил у старикаши, еще и в политику полез…

— Знаешь, для чего он туда сунулся? Нет? Я так думаю, он хочет кому-то, до кого с земли не добраться, просто-напросто в рожу плюнуть…

— Дорогой плевок получиться может. Леха говорил, что на эту кампанию двести косарей выделил.

— Для Кострова деньги — мусор, он действительно, как в «Вечерке» писали, Робин Гуд, а вы лишь бы накопать да пожрать, боссы сраные…

— Ну что ты сердишься, зеленоглазая, мы ведь тоже пацанам, кто попал, из общака помогаем и семьи поддерживаем.

— На то он и общак… Дим, вы хоть смотрите, кого греете? У вас ведь тоже гопников хватает, только пальцами крутят да мафиози из себя корчат. Из-за таких действительно серьезных людей отморозками прозвали. Среди вас правильных в лучшем случае один из пяти, остальные — на все готовые шушеры, ничего святого… одним словом, упыри. Мне, конечно, барыг не жалко, там процент нормальных еще меньше, но ведь вы от своих баранов чем-то отличаться должны.

— Да эти овцы под нашу марку косят, их иной раз и распознать трудно, разве что на базаре колоть. Давай завязывать, Мариш, а то сейчас и за мусоров трещать начнем, а мне сегодня переводчика с китайского найти надо.

— Зачем?

— Одну делюгу через китайцев затеял, потом расскажу. Пошли спать, зеленоглазая.

27

Как мы уже знаем, из всех искусств Равиль Тутаев разбирался только в порнухе, в остальных формах и видах их широкого спектра он был девственен. На этом фоне Олег Строгов выглядел вальяжно-развратным. Он несколько раз в музеях был. Трижды.

Впервые — от жадности. Чтобы сэкономить на мороженице и кино, в полной уверенности, что там не общепит, он назначил свидание своей однокурснице в Эрмитаже, причем внутри, у гробницы Александра Невского, о наличии каковой ему рассказывали. Так что рандеву ему обошлось массой впечатлений и десятью копейками за входной билет со студенческой скидкой. С того дня его можно было уже считать восторженным поклонником неподражаемого Рубенса, вернее, сюжетов его картин, потому как фамилия самого автора в перевозбужденной зрелищем голове не отложилась.

От продолжения свидания Олежек отказался — от изображенных фламандским мастером обильной жрачки и пышнотелых красавиц в первую очередь разыгрался аппетит. Остальные желания дошли до него позже, когда, проводив свою пассию до ближайшего трамвая, сам обожрался ветчиной и курами в «Литературном кафе», тем самым приобщившись и к этому жанру.

После того как изжога наконец мягко перетекла в икоту, захотелось в женскую общагу, к сокурснице, но резонно решив, что она обиделась, остался доикивать.

Всю ночь скаредному студенту снились рубенсовские матроны, при ближайшем рассмотрении становившиеся уезжающими в трамвае и хрюкающими от обиды свиными окороками…

В последующем Строгов поступил разумней. Он много и даже с избытком поел, прежде чем отправиться к гробнице великого князя на предмет дешево обольстить очередную студентку.

Оказалось, что девушка в музее бывала не раз, и ее интересовал Египет и мумии жрецов. Увиденное эффектно отразилось на переполненном желудке Олежки, к тому же за выходом из зала оказался дорогой музейный буфет, и дама выразила желание закусить. Обслужив ее прихоти и заплатив по счетам, любитель прекрасного кинулся на поиски заветного заведения, которое, как всем известно, находится в Эрмитаже у гардероба, то есть в противоположном конце от гробниц и сракофагов… ой, простите за опечатку… саркофагов по диагонали.

Естественно, бедняга заблудился, так как ориентировался на усыпальницу князя и буквально три метра не донес. Он бы успел, но была неиссякающая и неприступная очередь, что необходимо поставить на вид администрации очага российской культуры мирового значения.

В ту ночь студент юрфака вообще не спал, между позывами вспоминая, что он ел и чем так сильно отравился. Впечатление от экскурсии все же осталось, так как стало ясно, что следователем Строгову становиться не стоит, потому что не переваривает несвежих покойников.

Естественно, от метода обольщения женщин через прекрасное и вечное, хорошо запоминающий негативные жизненные уроки будущий шеф отдела юстиции отказался, отчего искусство понесло огромные потери. Но об этом позже…

И вот здесь возникает резонный вопрос: «Откуда у обворованного Олега Юрьевича Строгова появилась редкая и обильная коллекция изящных нэцке японского производства конца семнадцатого века, а также картина признанного мастера пейзажа Архипа Ивановича Куинжди?»

Разъясняем. Это побочный продукт его третьего свидания с прекрасным в стенах другого, но тоже мирового значения Русского музея. На этот раз встречу к тому времени уже преподавателю юриспруденции Строгову назначили, и не какая-нибудь страдающая дамочка, а еврей-реставратор того же очага культуры, то есть тот самый старик, резко обуянный желанием приобщиться к своей древнейшей цивилизации и поэтому выставивший на торги уже знакомую нам шикарную квартиру, правда, тогда она не была таковой.

Еврей этот, видимо, насмотревшись Брунни и его «Медного змия», тоже решил последовать за своим поводырем Моисеем в далекие Палестины для воссоединения, поэтому и распродавался. Как потом выяснилось, не напрасно, его друг и дольщик уже сидел, но про реставратора молчал, в надежде, что тот его вытащит.

Они как раз искусство воровали, так что сидеть пришлось бы долго и, скорее всего, там по возрасту и скопытиться, что в натуре нежелательно…

Еврей забился с преподавателем возле «Ночи на Днепре», где снимал со стены «Зимний пейзаж» пореставрировать. Там они и сговорились о цене квартирки.

Вдогонку старик предложил коллекцию нэцке, оставленную ему на хранение попавшим за решетку дольщиком, а так как был весьма азартным, то и вышеуказанный пейзаж: «Мол, не сомневайтесь, гражданин, вынесем, добра много, никто и не заметит. И цена бросовая, так как торопимся, и нам скупиться некогда, а в эту дырку я копию прикручу. Поэтому не паникуйте и не стесняйтеся, дело верняк…» А у самого уже ручки засучились. Ну этому, который из преподавательского состава вроде бы и ни к чему, да и на хату еле собрал, но вспомнил, что босс и благодетель очень на этот счет интересовался. Будущий градоначальник вперемешку с высокой политикой ящиками антиквариат скупал, потому как интеллигентным считался и даже этим кичился. Не тем, что скупал, — это скрывалось, а тем, что интеллигент в будущем поколении и муж будущей интеллигентки. Ну и сказал тогда Строгову: «Молодец. Просек ситуэйшн. Возьми денег, сколько надо, , и дай, сколько просит, но еще поторгуйся, а я в Верховный Совет полетел по неотлагательному вопросу. Мне там речь произнести хочется. А ты смотри, чтобы фуфло не подсунули». И погнал за привилегии бороться и популярность зарабатывать.

Олежек легко справился и даже куш схавал, так как будущему Вашему превосходительству еврейские расценки вдвойне загнул.

Ну здесь еще не все кончилось, так как началась ББР (буржуазно-барахолочная революция), выборы и раздел Эсэсэсэра — мероприятия для шефа-благодетеля оказались, видимо, настолько прибыльные, что он напрочь запамятовал о каких-то там японских статуэтках с дырочками, о картинке кисти пейзажного мастера и что на это денег дал.

Так что все довольны остались. Еврей, что сумел под шумок с четвертью лимона свалить и за бугром с предками соединиться.

Отрогов, что за счет забывчивого политдеятеля поимел столько же, да еще и произведения искусств на халяву.

Ну а деятель в своем роскошном неведении…

Да, чуть не забыли. Судьба еврейского дольщика, бывшего ценителя японской старины, затерялась где-то в удмуртских лагерях, что при наличии хорошей заначки в теперешние времена не столь печально, о чем в «Лохотроне» на этот счет специальные инструкции имеются, так что авось не пропадет, если не жадный…

28

Дамочки суетились в поте лица, наивно надеясь, что ударно-восстановительный труд спасет их или хотя бы отодвинет по времени неминуемую экзекуцию.

Раздраженность бродившего по развороченным апартаментам Строгова нарастала, вместе с ней нарастала и нервная чесотка, начавшаяся, как всегда, с голого затылка. Он еще не решил, как поступит с проштрафившимися юристками, несправедливо виня их в своем неожиданном материальном падении. Просто поставить их раком и, как обычно, отхлестать приготовленными для сексуально-садистких утех плетками казалось недостаточным, а фантазии на что-то изощренное у шефа юстиции не хватало.

В памяти всплывали сцены из испанской инквизиции, какие-то зверские приспособы для колесования или чего-то там такое, но все это могло привести к нешуточным увечьям, а стало быть, каким-нибудь судебным разбирательствам, кроме того, девочки были еще хороши и ими можно было попользоваться в будущем. Такие обстоятельства сдерживали.

— Ну что, газеты жеваные? — широким спектром ругательств Строгов не отличался, обычно ограничиваясь «курвами» и чем-нибудь «по матери», поэтому не ожиданная фраза прозвучала зловеще. — За двенадцать лет сигнализацию поставить своими свинячьими мозгами не додумались?

— Олежек, ну кто мог знать, что такое возможно, — зашелестела испуганная Таня. — Ты сам говорил, что двери неприступны. К тому же милиция в сорока метрах. Только дурак мог на такое решиться.

Упоминание о находящемся рядом отделе милиции вызвало новый виток раздражения у чиновника, и он, уже не сдерживаясь, запустив скрюченные пальцы под пиджак, начал ожесточенно чесаться.

В мозгах возникла картинка первого привода в эту квартиру тогда еще цветущих первокурсниц Тани и Гали для приватного приема зачетов. Оставив свою новенькую «девяточку» на предмет сохранения напротив дежурки, молодой и физически стойкий преподаватель для проверки знаний очаровашек-студенток выделил целую ночь и проставил им отличные оценки только к утру.

Весьма довольный способностями учениц в освоении материала, в прекрасном настроении, Олежек собрался было уехать. Он обнаружил свою первую «ласточку» там, где и парковал, но без лобового стекла и на кирпичиках вместо колес. Как потом выяснилось, как раз под окном кабинета начальника угрозыска, где и оставил после громкого скандала и топанья ногами бесполезное заявление по поводу автокражи.

«А что вы хотели, уважаемый товарищ? — ответил тогда молодцеватый капитан. — Насколько известно, транспортное средство вы нашим сотрудникам под охрану не сдавали, а мало ли кто там на улице возится. Что ж, мы у всех на дороге обязаны документики проверять?» Но заяву принял, при этом ничего не обещая. Дело так и заглохло…

Воспоминание о связанном с девочками своем первом матпопадаловом вывело раздражение Строгова на новую высоту и переросло в едва сдерживаемый гнев. В воспаленном мозгу нарисовалась картина еще более раннего периода жизни карьериста…

К столыпинскому вагону подкатил автозак. В переданных от сопровождающих ментов списках значилось двенадцать осужденных мужского пола и одна женщина, судя по году рождения, молоденькая.

Ефрейтор Ваня Черепков, еще не глядя, радостно потирал руки, рассчитывая на приятное времяпрепровождение в пути в обществе дамы.

Женщина оказалась стройненькая и приятная, и Ваня самолично отвел ее в дальний плацкарт. Угрюмых мужиков пихнули в первое отделение и захлопнули за ними решетки. Командовавший конвоирами сержант Строгов отдал соответствующие распоряжения молодым солдатам, а сам поспешил присоединиться к Черепку, уже приступившему к уговорам смазливой зечки.

Девочка оказалась стойкая и с характером. Когда ублюдки повалили ее на нары и стали срывать с нее одежду, мученица завизжала и вцепилась в насильников когтями и зубами.

В бессильной злобе замурованные в первой плацкарте парни попытались было раскачать вагон, но массы явно не хватало, тогда они стали мочиться через решетку в коридорчик, выплескивая свое отношение к происходящему, но помочь девочке они уже ничем не могли.

— Держи ее за волосы, — приказал Черепку Отрогов. — Сейчас я ее, сучку, вырублю.

Схватив ослабевшие руки девчонки, сухой ефрейтор развернул несчастную жертву навстречу залихватски замахнувшемуся для удара сержанту-насильнику. Огромный кулак обрушился в лицо бедняжке, что-то хрустнуло в тонкой шейке, хрупкое тело сломалось и рухнуло на заплеванный пол. Остекленевшие глаза с удивлением смотрели на новоявленных убийц…

Тщательного расследования никто не проводил, конвоируемых мужиков под дулами автоматов и лай собак высадили раньше, а оперов женской зоны вполне устроила версия самоубийства «прыгнувшей вниз головой с верхней полки худенькой зечки», красноречиво расписанная начальником конвоя сержантом Строговым в докладной записке и в объяснениях подчиненных ему солдат…

Юристки, без сомнения, ужаснулись бы и бросились из этой квартиры куда глаза глядят, узнай они мысли влиятельного благодетеля, смотрящего в злобе на их ухоженные шейки и вспоминающего отвратительную историю в специально оборудованном для перевозки зеков вагоне, случившуюся более двадцати лет назад.

Ломать шеи шеф городской юстиции своим подопечным не стал, но мстительную душу свою на адвокатессах отвел, привязав в неглиже к батарее, запихнув в них баллончики неукраденных дезодорантов и устроив им допрос на тему, кто, по их мнению, из посещавших ранее шикарную квартиру мог бы совершить грабеж.

О профессиональных навыках Равиля униженные адвокатессы не знали, но назвали его имя в числе других, где, естественно, упоминались Чернявенький, Костров, а также Вадим и Вовчик из бригады Кротова.

Поизмывавшись над зависимыми от него дамочками, садист закончил необычные процедуры и укатил, обдумывая дальнейшие действия.

Перекрестившись, привыкшие к сладкой жизни, за нее и расплачивающиеся Таня-Галя поплелись в ванную отмокать…

29

Равиль на даче Ящера вяло оправдывался перед братками за покрошенные челюсти своих друзей накануне:

— Да там разве типа разберешь, я по пьяни думал, что с меня штаны снимают. Это как бы опускать собрались. Что это вы, я типа в темноте не разглядел. Выпил немерено, вот и понесло с непривычки, со всяким случиться может. Братва, вы уж как бы без обидняков, лады?

— Рав, башкой-то варить надо, — отчитывал татарина Леха, — все, что на Лерке напялено, слишком заметно и наверняка уже в розыске. А ты ее как фотомодель выставил: любуйтесь, козлы, какие мы бесшабашные. Не успели обнести, а уже бахвалимся.