Звезда негодяя

– Наглец, – только и смогла сказать Эмма. В ней все дрожало от гнева, и она понимала, что никуда не уйдет до Йолле – и гнев от этого только рос. Никто не примет ее под свой кров, никому не нужна приживалка, каким бы модным флористом она ни была.

– Вы не единственная, кто так говорит, – парировал Коннор и произнес уже серьезнее: – Наглец, да. Но я не беру женщин против их воли и не причиняю им боли. Оставайтесь, Эмма. После Йолле я отвезу вас, куда скажете.

***

Коннор не был в этом доме четырнадцать лет: после того, как в его пятнадцатилетие отец разошелся и выгнал сына прочь, Коннор уехал в столицу, к родственникам по матери, а потом поступил в академию и зажил один. Он был талантливым магом, и заработки позволяли ему жить на широкую ногу, не обращаясь за помощью к родителю, хотя отец, как полагал Коннор, всегда этого ждал: он любил притчу о блудном сыне, а еще больше – когда перед ним становились на колени и просили милостыню.

В определенном смысле Коннор понимал Эмму. Он знал, откуда растет эта гордость, и понимал ее стремление не склонять головы перед тем, кого презираешь. Но отец выкинул Коннора из дома, как нашкодившего щенка, не позволив даже вещи собрать.

Что плохого Коннор сделал этой прекрасной гордячке? Вытащил ее из пасти драконихи?

В этой части дома всегда было холодно. Расставшись с Эммой, Коннор ушел в отцовскую библиотеку и первым же делом подошел к огромному глобусу в самом центре: откинь верхушку и увидишь роскошное собрание вин, которое не уступает столичным. Коннор вывернул пробку из первой попавшейся бутылки – вино было залито в нее в год рождения старика Клилада Осборна – сделал глоток из горла и отсалютовал отцовскому портрету на стене.

Выкуси, папаша, старый праведник и лицемер. Все это теперь принадлежит блудному сыну.

Портрет предсказуемо промолчал.

Коннор сделал еще несколько глотков и решил, что утащит этот замечательный глобус в свою спальню, а в библиотеку больше не зайдет. Слишком уж тут холодно, несмотря на теплый день за окном, слишком веет отовсюду осуждением и гневом, словно призрак старого Клилада бродит среди книжных шкафов и потрясает невидимым кулаком.

Он сам не заметил, как бутылка опустела. Но хмель не пришел – вместо него пришла тоскливая злоба.

Все хотели видеть в Конноре мерзавца, и он постарался оправдать это желание. Никому на самом деле не было интересно, что творится у него в душе. В нем видели убийцу, и он им стал – Берта Валентайн разрушила его жизнь, и теперь Коннор сидел на обломках, напивался и понимал, что Эмма считает его негодяем. Не потому, что он причинил ей боль – потому что она так привыкла.

Значит, пришло время снова оправдывать чужие ожидания. Его считают гадиной – значит, он ей будет. Коннор усмехнулся и, запустив бутылку в отцовский портрет, вышел из библиотеки.

– Где миледи Эмма? – осведомился он у приключившегося рядом слуги. Парень уставился на него, чуть ли не раскрыв рот, а затем произнес:

– У себя, милорд, на втором этаже, стал-быть.

Коннор прикинул: на втором этаже были спальни, гостевые и хозяйские. Он еще не знал точно, чего именно хочет, но понимал, что добьется своего в любом случае, чего бы ему ни захотелось.

Он не запомнил, как поднялся на второй этаж, толкнул одну дверь, другую – Эмма сидела, склонившись над рабочим столом, в ее руках крутился темно-зеленый стебель с розоватыми шипами, и Коннор вспомнил, что она занимается цветами и букетами. Прелестное женское рукоделие – солнечный свет запутался в золотистых волосах и вдруг сделал их огненно-рыжими.

– Берта… – едва слышно произнес Коннор. Эмма – нет, уже рыжая тварь из допросной – вскинула голову и посмотрела на него с тем самым ужасом, который он так хотел увидеть в ее лице. Не презрение, с которым Эмма смотрела на него на пороге его собственного дома, а ужас.

– Коннор? – прошептала она так, словно хотела достучаться до него. До той части его сути, которая вчера вытолкнула Коннора перед обезумевшей драконихой.

– Мне очень жаль, Берта… – слова вырывались из глотки с болью, словно Коннор был ранен. – Мне правда очень, очень жаль.

Вино ударило ему в голову сильнее, чем он ожидал. Глухая ярость, которая толчками выбивалась из глубины его души, помрачала разум. Берта поднялась со стула – и Коннор видел, что сейчас она понимает все, что с ним происходит, все, в чем была виновата. Он подошел к ней вплотную, вынул из заледеневшей руки цветочный стебель и тотчас же наколол ладонь на один из шипов.

Коннор поднес руку к лицу, слизнул каплю крови. В доме его отца никогда не было комнат с такими серыми стенами и инструментами для допроса на столе. Берта Валентайн никогда не оказалась бы в Дартмуне – но вот она, стоит прямо перед Коннором, и он видит собственное отражение в ее зрачках: темное, безумное.

Он ударил ее наотмашь – хлестнул стеблем, алая полоса, расчертившая грудь, стала наливаться алыми каплями, и Берта вскрикнула и отшатнулась от него. Коннор сгреб ее, прижался губами к каплям, слизывая и сцеловывая их, чувствуя биение чужого сердца и захлебываясь тем страхом, который сейчас захлестывал Берту и заставлял твердеть ее соски под легким шелком платья.

– Кон… Коннор! – вскрикнула она чужим голосом, оттолкнула его и попыталась было броситься к дверям. Коннор схватил Берту за руку, рванул на себя – еще ни одна ведьма не уходила от него, ни одна ведьма не осмелилась бы назвать его по имени…

Его ударило в голову, в затылок – ударило так, что Коннор рухнул на старенький ковер, и допросная, которая вдруг превратилась в скромную девичью спальню, вдруг затанцевала перед ним, и шум тысяч крыльев невидимых птиц наполнил уши. В голове пульсировала боль; Коннора подбрасывало, рвало и дергало, и сквозь наползающее марево безумия он чувствовал прохладное прикосновение чужих ладоней к лицу.

– Коннор! – услышал он сквозь шум. – Коннор!

Потом пришла тьма.

***

-…остаточная магия. И очень сильная…

Волны, которые трепали и бросали Коннора во тьме, постепенно улеглись. Боль, ломавшая его тело, медленно и неохотно отступала – сквозь тьму стали пробиваться голоса, и в одном Коннор опознал доктора Маквея: тот практиковал в поселке Дартмун и приходил в поместье, когда Коннор заболевал.

Сколько же ему сейчас лет? В прежние времена доктор Маквей казался Коннору стариком, а вот надо же, еще работает.

– Вот, взгляните, миледи. Видите эти волны в лупе? Его очень сильно тряхнуло…

«Меня тряхнуло», – подумал Коннор. Мысли были вялыми, неповоротливыми, они выплывали из мрака и утекали прочь. Да, без магии тут не обошлось; плохо то, что Коннор ее не почувствовал и не отразил удара.

Сильный волшебник в Дартмуне? Сильнее столичного следователя?

Это было плохо. Очень плохо.

– Он напал на меня, – прошелестел голос Эммы, и Коннор ощутил едва уловимое прикосновение стыда. В памяти проплыл вкус ее крови на губах, и Коннора стало знобить.

– Всему виной чары, миледи, – произнес доктор Маквей. Надо же, заступился за него! – Хотя подобные вещи вполне в его характере, м-да, если верить рассказам о столичной жизни, но тут дело в окутавшей его магии. Вот, видите? Он не владел собой.

Еще хуже. В Дартмуне маг, который настолько силен, что Коннор его не чувствует – меньше всего ему хотелось стать марионеткой в чужих руках, а он почти видел, как к нему потянулись эти руки. Коннору померещилась язвительная ухмылка на тонких губах. «Я читаю твои мысли, – почудился далекий призрачный голос. – Я буду вертеть тобой, как захочу, а твое реноме отъявленного мерзавца мне только поможет».

Коннор открыл глаза. Первым, что он увидел, была огромная лупа в серебристой оправе – артефакт, который используют для обнаружения магического воздействия. По стеклу плыли разноцветные волны и полосы, и в их сочетании и сплетении Коннор увидел, что дела его идут скверно.

Потом в поле зрения появился доктор Маквей – если раньше он казался Коннору старым, то теперь выглядел древним, почти мумией. Рядом с ним стояла Эмма – бледная, строгая, в закрытом платье с высоким воротом.

– Что случилось? – Коннор боялся, что не сможет говорить, но все-таки смог, хоть горло и отозвалось болью.

– На вас напали, мой дорогой! – ответил доктор Маквей, сверкнув золотом вставной челюсти. – Причем, если верить этому предмету, еще вчера вечером!

– Вчера вечером я убил дракониху, – сообщил Коннор. Давящая слабость и тошнота отступали, и это не могло не радовать. Доктор рассмеялся.

– О да! Эбенезер вопит об этом на весь север, вы лишили его дохода, который почти прилетел в руки, – сказал он. Коннор перевел взгляд на Эмму и вдруг предположил:

– Что, если эта дракониха спустилась в город не просто так?

Доктор пожал плечами. Эмма нахмурилась, и Коннор поспешил добавить:

– Простите меня, Эмма, я уже не владел собой, когда ударил вас.

Он надеялся, что его слова прозвучали искренне и не были просто формальным извинением. Девушка кивнула, и на ее щеках снова проступил румянец. Коннор подумал, что она не просто хорошенькая – красивая. Похожая на фею из книги сказок: в детстве у Коннора была такая, и он любовался рисунком феи в легком синем одеянии и месяцем, вплетенным в волосы. Потом отец отобрал книгу: незачем парню читать бабьи сказки.

Но фея вернулась.

– Чем вы ударили дракониху? – доктор снова перевел свою лупу на Коннора и нахмурился.

– Белым огнем, – ответил Коннор, и в нем вдруг заворочалось какое-то тоскливое, знобящее чувство. – Что-то не так?

– Вы ведь высший советник следственной магии? – уточнил доктор каким-то странным тоном, и Коннор вдруг вспомнил, как однажды о нем написали на первой полосе «Столичного времени»: высший советник следственной магии, один из лучших магов своего поколения во всем мире.

Почему сейчас это звучит, как издевка?

Коннор кивнул. Откуда-то снова накатила слабость, сделала его маленьким и уязвимым. Взгляд Эммы стал растерянным и сочувствующим, и это сочувствие ударило Коннора сильнее, чем он сам хлестнул по ее груди.

– Судя по артефакту, сейчас в вас почти нет магии, – медленно, взвешивая каждое слово, проговорил доктор Маквей. – Так, какие-то золотистые остатки в белом, видите?

На мгновение Коннору показалось, что доктор говорит о ком-то другом. Эмма ахнула, прижала пальцы к губам. Рука была, как чужая: Коннор взял у доктора лупу и навел на свое запястье.

Какое-то время он смотрел на цветные переливы в лупе и отстраненно думал, что доктор ему еще польстил. Никаких остатков, пустота. Должно быть, последние частицы магии Коннор потратил минувшей ночью на заклинания контрацепции и обезболивания.

Он почти выронил лупу на кровать. На какой-то миг ему сделалось очень смешно, потом за смехом пришла боль, пронзившая голову. Коннор сжал зубы, чтобы не застонать в голос.

Надо было держаться. Надо было сохранить лицо – хотя какое там, больше всего Коннору сейчас хотелось уткнуться в подушку и заорать, выплеснуть ту боль, которая пульсировала в нем ледяными ключами. Магия была тем, что всю жизнь поддерживало его и давало ему хоть какие-то основы – а теперь ее не стало, и Коннор просто не знал, что делать.

Эмма смотрела на него с ужасом и болью. Этот взгляд был хуже пощечины: чем дольше он длился, тем больше Коннор ощущал собственную мерзкую никчемность.

– Надо же… – произнес он, и доктор Маквей ожил: проворно подхватил свой саквояж, вытащил из него какие-то порошки и принялся смешивать лекарство. – Надо же… – почти шепотом повторил Коннор.

Ему вдруг невероятно остро захотелось завтра вечером выйти из дома и пойти куда-нибудь по дороге в сторону холмов. Пусть Дикая Охота фейери, которая помчится по этим местам во всем своем безумном великолепии, снесет ему голову и растопчет труп копытами. А зачем ему еще жить? Что ему делать с этой глупой жизнью?

В губы ткнулось что-то холодное: Коннор не сразу понял, что это был стакан с лекарством.

– Залпом, залпом! – приказал доктор Маквей и, когда Коннор покорно выпил жидкость, воняющую болотом, сказал: – Я остался бы здесь на пару дней. Понаблюдал бы вас.

– Я даю вам приют, доктор, – глухо произнес Коннор ту старинную фразу, которая могла защитить человека перед наступающим Йолле. – И знаете… вы правы с этой драконихой. Ее направили. Кто-то хотел, чтобы я лишился магии.

Слеза прочертила щеку. Коннор откинулся на подушку и закрыл глаза.

***

Эмма любила работать над цветами и лепестками, создание тычинок было для нее своеобразным отдыхом, когда мысли плывут спокойно и легко, но вот стебли ей никогда не нравились и всегда вгоняли ее в тоску. Особенно Эмму раздражали шипы – их надо было делать из горячего клея с краской, а потом еще тонировать.

Когда Коннор заснул после лекарства, а доктор Маквей отправился в гостевую комнату, Эмма поднялась к себе и решила заняться работой. Заколки и зажимы для волос, цветочные грозди на платье – это всегда пользовалось спросом, и Эмма знала, что лучший способ отвлечься – начать трудиться, не глядя по сторонам.

Стебель, которым Коннор хлестнул ее, валялся на полу: смятый, изуродованный, бесполезный. Эмма подняла его, бросила в мусорную корзину и машинально дотронулась до царапины на груди. От мыслей о том, как Коннор, уже теряя разум, целовал ее, ноги делались ватными, а голова начинала гудеть.

Эмме даже думать не хотелось о том, как себя чувствует Коннор, утратив магию. Теперь, зная, что он не владел собой, когда ее ударил, Эмма невольно начинала жалеть его. Что может быть страшнее безумия? А Коннор тогда был безумен, и она успела проститься с жизнью в его руках.

Роза. Пышная роза с растрепанными лепестками – вот что сейчас может помочь. Эмма достала барназийский шелк и взялась за ножницы. Такие розы нравились ей тем, что для них не надо было каких-то особенных выкроек: просто нарезать ткань на квадраты, которые потом превратятся в лепестки и сделать подклейку из более плотного материала.

Что, если дракониху в самом деле натравили на Эмму, зная, что Осборн окажется рядом и не сможет не защитить ее? Коннор, конечно, бабник и дрянь, но он всегда был хорошим магом, опытным следователем и не стал бы стоять и смотреть, как дракониха пожирает человека. Что, если злоумышленник использовал какое-то заклинание или артефакт, чтобы опустошить его в момент убийства чудовища?

Сделав заготовки, Эмма принялась смешивать краски. Зеленый и пшеничный – для центра цветка, алый для основной части и красно-коричневый для тонировки краев. Выбрав круглую мягкую кисть, Эмма сперва увлажнила лепестки, а затем принялась за раскрашивание.

Нет, Коннор Осборн не мерзавец. Он просто привык носить маску негодяя. Кто знает, как принято в столице? Может быть, порядочным людям там никуда нет хода. Но сегодня, когда Коннор просил прощения, Эмма видела, что он искренне сожалеет о том, что случилось. Он одинок и несчастен, особенно теперь. Магия была для него всем – Эмма поняла это, взглянув в его лицо, разбитое и опустошенное болью.

Как они будут жить дальше? Что делать? Йолле пройдет, Эмма соберет вещи и съедет отсюда, а Коннор останется в большом доме, полном воспоминаний и тоски. Будет пить, как пил его отец: в те далекие дни старик понял, что вино убивает его, и пригласил сестру с подругой пожить в Дартмуне. Эмма помнила старого Осборна, помнила, как после их приезда больная развалина, которая не мыслила дня без выпивки, постепенно начала превращаться в человека.

Что будет с Коннором, когда она уедет?

Кисть дрогнула, некрасиво размазывая краску, и Эмма решила, что этот лепесток пойдет на основу. Что ж, вот пока и все. Лепестки высохнут, и завтра она начнет работу с инструментами, придавая им изгибы. За окнами сгустились розоватые сумерки, и Эмма вдруг подумала, что лето кончается, а осенью всегда тоскливо – а когда ты один, тоска невыносима.

Она вымыла руки и вдруг сказала себе, что надо бы заглянуть к Коннору. Конечно, вокруг господина хлопочут слуги, Коннор не один, но… Если вылет драконихи действительно был кем-то спланирован, то Коннор потерял магию, спасая жизнь Эммы. Ей стоит быть милой и вежливой.

Она, в конце концов, не видела от него никакого зла. Удар стеблем не в счет, Коннор тогда не владел собой.

Выйдя из комнаты, Эмма обнаружила, что дом по-прежнему кипит жизнью. Слуги натирали уже и без того сверкающий паркет, из столовой веяло сытным запахом курицы с начинкой, и издалека даже доносилась музыка: Кварна завела мелодический артефакт, который, бывало, доставал старый Осборн. Эмма прошла к комнате Коннора, тихонько постучала и услышала негромкий голос доктора Маквея:

– Да, входите!

Доктор уже успел переодеться в простенький домашний костюм, который предусмотрительно захватил с собой на выезд, и сейчас сидел в кресле, попивая кофе. Коннор уже не лежал в постели – слуги задвинули балдахин кровати, хозяин Дартмуна расположился на диване, и Эмма поняла, что он добавил в свой кофе знатную порцию коньяка.

– Миледи Эмма, – гость и хозяин коротко поклонились, и Эмма вдруг почувствовала себя маленькой и ненужной. Кто она, в конце концов? Приживалка, которую не звали, но она с чего-то решила заявиться. Коннор сделал еще один глоток из чашки и сказал:

– Я очень рад, что вы пришли, Эмма. Мы с доктором как раз говорили о вас.

– Обо мне? – удивилась Эмма, опустившись на небольшой пуф. Доктор кивнул и, вынув свою лупу, навел ее на Эмму.

– Да, мелкие следы остаточной магии, – довольно произнес он и протянул лупу Коннору: – Взгляните-ка! Заклинание, которое вас опустошило, прошло через миледи Эмму. И это явно не ваша магия, Коннор, а чья-то другая.

Эмме показалось, что по ее голове побежали невидимые пальцы, зарываясь в волосы. Коннор принял лупу, бросил сквозь нее взгляд в сторону Эммы и кивнул, соглашаясь.

– Да, там был еще один человек, – угрюмо сказал он. – Я чувствовал его, но, честно говоря, никого не видел, кроме драконихи и Эммы, – он вздохнул, запрокинул голову к потолку и горько рассмеялся: – Но за что? Что я ему сделал?

Эмму кольнуло сочувствием – Коннор выглядел так, словно всеми силами старался казаться спокойным, но потеря полностью разрушила его. Доктор Маквей кашлянул в кулак и чуть ли не смущенно поинтересовался:

– Возможно, это месть за Берту Валентайн?

Берта… Так Коннор называл Эмму, когда ворвался в ее комнату. Кто она была, та убитая девушка? Коннор усмехнулся:

– Зачем столько сложностей? Меня уже отправили в отставку, да и вообще могли все это провернуть в столице, там это можно сделать намного проще. Но кому я мог помешать на родине? Я тут пятнадцать лет не был.

Доктор нахмурился и какое-то время сидел молча, а потом произнес:

– Возможно, в наших тихих краях что-то замышляется. И вы с вашей силой могли разрушить эти замыслы. Я подумал об этом сразу же, как посмотрел на вас в лупу.

Коннор вздохнул и пожал плечами.

– В тихих краях никогда не бывает так тихо, как кажется, – Эмма видела, что он страшно устал, но почему-то знала, что Коннор не хочет оставаться один. Она чувствовала это, видела в повороте его головы, отяжелевших руках, усмешке, что нервно оттягивала правый край рта.

– Подумайте об этом, – предложил доктор Маквей. – Я уверен, это пойдет вам на пользу.

***

Йолле великий праздник. В прошлом году Эмма даже отпраздновала его в компании Тавиэля. Эльфу-изгнаннику не нужен был приют: он приехал в Дартмун и, разодетый по-королевски, как и полагается эльфам, стоял в толпе зевак и смотрел, как Дикая Охота, еще не дикая, а гордая и величавая, двигалась по улице. Тонконогие кони, белые, словно свет полной луны над осенней пустошью, смотрели на людей, и в карих бархатных глазах то и дело вспыхивали искры, жемчуга на одеждах фейери наполняло лунным и звездным светом, и тяжелый шелк знамен, которые несли юные всадники, был неподвижен, словно саван.