Я - Мышиный король

Возникало такое ощущение, что у нее - вдруг разболелись разом все зубы.

Я, однако, догадывался, то это - не зубы.

Меня бросило в жар.

А без усилий перекрывая и скрипение, и пошлепывание, точно боевая труба, возносился охрипший, налитый ненавистью голос Ценципера:

- Господа гвардейцы!.. - выкрикивал он. - Смирна-а-а! Перед нами поставлена очередная задача!.. Для спасения Отечества!.. На одоление супостатов!.. Левое плечо вперед! Шаго-ом... марш!..

При этом Ценципер бухал кулаком по столу - так, что, как живая, подпрыгивала посуда.

Во всяком случае, один стакан покатился.

- Уймись!.. - на секунду прерывая постанывания, сказала Мальвина.

- Гвардейцы!.. Вперед!..

- Уймись!..

- Мальвиночка, это несправедливо!..

В общем, продолжалась такая разноголосица, по-видимому, секунд десять или пятнадцать, время для меня тянулось невыносимо, а затем Директор, вдруг как-то крякнувший и облегченно вздохнувший, неожиданно произнес очень ясным, красивым, ораторским голосом:

- Па-а-апрошу минутку внимания... Дорогие друзья!..

- Господи боже ты мой!.. - сейчас же обреченно сказала Мальвина.

- Извините, Мальвина Ивановна, но к вам это тоже относится...

- Издевательство!..

- Я прошу вас, Мальчина Ивановна!..

- Мы же не на собрании!..

Судя по мелькнувшим рукам, Мальвина схватилась за голову. Поразительное отчаяние прозвучало в ее словах. Тут же к ней подскочил Дуремар, и, по-видимому, нежно обнял, приговаривая:

- Мальвиночка, радость моя!..

- Пошел ты к черту!..

- А вот - не пойду, не пойду...

- Да отвяжись ты!..

А Ценципер опять проревел - с казарменным низким надрывом:

- Рота!.. Слушай мою команду!.. Наизготовку!..

Но Директора такой кавардак, кажется, нисколько не обеспокоил.

- Дорогие товарищи и друзья! - с достоинством сказал он. - Пользуясь тем кратким временем, которое мне предоставлено, я хотел бы напомнить вам об очень важных вещах, упускаемых нами, порою, в суете повседневности. Я хотел бы напомнить о долге и о служении. Я хотел бы напомнить о верности и любви. Я хотел бы напомнить о тех добровольных обязанностях, которые мы на себя принимаем. Дорогие друзья!.. Все мы люди, и у всех нас, конечно, имеются свои достоинства и недостатки. Всем нам свойственно ошибаться, и, наверное, свойственно иногда проявлять нетерпимость друг к другу. Но ведь разве этого ждет от нас данный этап Процветания? Разве общество, ныне обогатившееся сотнями новых сограждан, не взирает на наши раздоры с обидой и сожалением? Наконец, разве те возвышенные отношения, отношения дружбы и взаимной любви, что связали и господина Мэра и нашего Великого Покровителя, не являются для нас почти каждодневным примером? Я бы взял на себя смелость сказать: примером, зовущим и облагораживающим... Дорогие друзья!.. Мы собрались сегодня не для взаимных раздоров и оскорблений, не для резких упреков и мелких обид, особенно тягостных между нами. Нет! Нами двигала более высокая, если можно так выразиться, одухотворенная цель!... Друзья!..

Директор остановился, вероятно, чтобы набрать в себе в грудь побольше воздуха. Сквозь распахнутую половинку дверей я отчетливо видел его крепкую белую руку, обхватившую граненый стакан, в котором что-то плескалось. Рука эта делала энергичные движения в такт словам и тогда, как будто задетые ею, огневые бутоны подсвечника начинали медленно колебаться, - безобразные тени скользили по стенам, и даже через коридор долетал запах расплавленного стеарина.

Уходили одна за другой минуты.

- Вот сволочь!.. - неожиданно сказала Мальвина.

А, по-моему, Дуремар икнул.

Не знаю, почему я решил, что именно этот момент наиболее благоприятен для бегства, я, наверное, был обманут ленивой расслабленной позой Абракадабра, который, казалось, утихомирился, но когда директор через секунду опять воскликнул: "Друзья"!.. - а затем разразился длиннейшим периодом, из которого следовало, что все здесь присутствующие любят и уважают друг друга, то я, даже сам от себя такого не ожидая, вероятно, непроизвольно, сделал маленький, как бы проверочный шаг по направлению к выходу.

А чтоб подкрепить это намерение, я состроил умильную рожу и, заглядывая в желтые вздрагивающие светильники Абракадабра, произнес очень тихим, фальшивым и сдавленным шепотом:

- Хороший песик, хороший...

Трудно было сказать, на что я рассчитывал, я, по-видимому интуитивно, рассчитывал хоть на какую-то благодарность, но расчеты мои были немедленно опрокинуты, потому что Абракадабр, который до этого, в общем-то, невозмутимо сидел, лишь пофыркивая и загораживая собою выход из ниши, после первого же моего движения заученно вскинулся и, подняв кверху зад с обрубком хвоста, гулко, как будто выстрелили из пушки, пролаял:

- Гав-гав-гав!..

Меня мгновенно отбросило.

А когда я, прижимаясь к стене, начал снова, хотя бы отчасти, различать окружающее, то, конечно, увидел в дверях и Директора, с его граненым стаканом, почему-то раздетого, обмотанного по бедрам банным сиреневым полотенцем, и всклокоченного, как панка, Ценципера в мундире полувоенного образца, у которого морда была, как неочищенная картофелина, и вытягивающую шею, счастливую, по-прежнему распаренную Мальвину, и недоуменного Дуремара, чьи бесцветные брови, казалось, залезли под волосы яйцеобразного черепа.

Но, конечно, ужаснее всех был полураздетый Директор.

- Мальчик? - сказал он, ощутимо покачиваясь. - Откуда ты взялся, мальчик? Ты, наверное, пришел сдавать математику? А вот мы тебя сейчас и проверим: чему равен котангенс прямоугольного треугольника?..

Директор рыгнул.

Отвратительный запах сивухи распространился по коридору.

Мальвина тут же заметила:

- Ну уж это ты слишком. Кто же тебе ответит - в половине одиннадцатого?..

- Пусть отвечает!..

- Не мучай ребенка...

- Мальчик, я к тебе обращаюсь!..

- Не знаю... - сказал я.

- Чего не знаю? - удивился Директор.

- Про котангенс не знаю...

- Какой котангенс?

- Чему равен котангенс... прямоугольного треугольника...

- А действительно, чему он равен? - заинтересовался Директор. - Вот ведь, елки-палки, бывают вопросы... Треугольник... прямоугольный... Это - какой идиот придумал?...

Тогда встрял Ценципер.

- Расстрелять его надо! - лениво посоветовал он. - Расстрелять в подвале - и никаких последствий. Говорил же вам один умный руководитель: есть человек - есть проблема, нет человека - нет проблемы...

Однако, Директор не согласился.

- Расстрелять?.. Фи, как грубо, - покачиваясь, сказал он. - Расстрелять ребенка? Вы, Николай, дурно воспитаны... После чего уронил свой стакан и с большим удивлением посмотрел на пустые, но еще сохраняющие прежнюю хватку, корявые пальцы. - Где-то тут у меня водочка произрастала...

Он явно задумался.

- А тогда я его сам кокну, - сказал Ценципер и откудато из кармана вытащил громадный, по-видимому, очень тяжелый маузер, какие я видел только в фильмах о Славном прошлом. Спорим, что положу с первого выстрела?..

Директор очнулся.

- Стрелять надо в мозжечок, - назидательно сообщил он. - Если в мозжечок, тогда человек меньше мучается...

Он, по-моему, хотел добавить что-то еще, но в этот момент в учительской раздался какой-то катастрофический грохот и немедленно вслед за ним - поросячий пронзительный крик Дуремара:

- Радость моя, Мальвиночка, умоляю!..

- Ну ты - козел безрогий!..

- Умоляю, Мальвиночка!..

Крик был такой, что, казалось, сейчас посыплются стекла из внутренних переплетов.

Что-то, во всяком случае, покатилось.

И тут нервы у Ценципера дрогнули, и маузер оглушительно выстрелил...

2. К Е Ф И Б О Р К А. И З Т Е М Н О Т Ы.

Все было очень красиво: офицер взмахнул игрушечной саблей, оловянная узенькая полоска ее блеснула, раскатилась в морозном воздухе отчетливая команда:

- На пле-е-е-чо!..

Караул единообразно качнул ружьями - брякнуло металлом, иглы бледного солнца загорелись на отточенных лезвиях багинетов. Солнце было еще совсем зимнее, слабо-желтое, кажется, даже мохнатое от утреннего мороза, зыбкий диск его немного дымился в мартовской голубизне, прямо не верилось, что именно этот болезненный, почти прозрачный, туманный диск, будто ртутная капля испаряющийся на небосводе, в самом деле и есть то светило, которое, ежедневно всплывая над горизонтом, озаряет собою земные пространства: колоннады дворцов, островерхую позолоту шпилей, разногорбицу крыш, лепящихся одна на другую. Но все-таки это было оно: белой мутью сквозили выходящие к площади улицы, а на третьем, последнем этаже Дворца как будто лежал крепкий румянец.

Выделялись своей чернотой безгласые терпеливые кариатиды.

Кариатиды были особенно хороши.

Будто черная стража, опоясывали они все здание, и могучие закинутые назад руки их, как пушинку, поддерживали уплощенную крышу.

Ощущение, во всяком случае, было именно такое.

- Да, - сказал Борка.

Что в переводе на обычный язык означало: "Все в порядке. Мне нравится. Я доволен".

И Кеф, который чувствовал то же самое, в свою очередь тихо ответил:

- Да...

Очень трудно было выразить все это: мутную белесую светлость, заливающую собой весь город, легкое пощипывание мороза, который не обжигал лицо, а лишь заставлял кровь струиться быстрее, яркое распахнутое пространство, заполненное людьми и звуками - будто расстелили по солнцу и снегу пестрый цветной ковер.

Жизнь была изумительно хороша.

- Шаго-о-ом... марш!..

Рота двинулась, печатая шаг.

И немедленно из всех репродукторов, укрепленных на зданиях полукруглой площади, точно из десятка музыкальных шкатулок, надуваясь и лопаясь, потекла мелодия серебряных клавикордов.

Словно доносилась сюда из прошлого века.

- Равнение напра-а-а-во!..

Гвардейцы были в красных мундирах, стянутых перекрещенными ремнями, в лакированных, жестких, сияющих сапогах выше колен - причем в раструбах этих сапог горела синяя оторочка - в нахлобученных до ушей громадных бараньих шапках из черного меха, руки их в белых перчатках взлетали до уровня подбородка, а литые, наверное, подбитые пластинками стали, тяжелые каблуки, сотрясая окрестности, лупили в каменную мостовую.

- Ур-ра-а-а!..

Офицер, который шел впереди, вымахивал блистающей молнией сабли.

- Да здравствует наша непобедимая гвардия!..

- Ура-а-а!..

Радостный многоголосый крик поднялся над площадью.

Кричали, кажется, - все.

Кричали мужчины с красными разгоряченными лицами и с такими сиплыми голосами, будто они неделями не вылезали из прокуренных комнат, кричали женщины, тоже разгоряченные, полнотелые, в теплых чепчиках, прижимающие к себе раскормленных мордастых детей, кричали и сами дети, размахивая флажками, на которых по трафарету, несколько карикатурно был нанесен одухотворенный, как бы летящий вперед профиль Мэра, кричали даже немногочисленные старики - надувая лиловые щеки, сатанея, срываясь на астматический кашель.

- Ура-а-а!..

Кеф и Борка тоже кричали, забыв обо всем на свете. Впрочем, что было помнить: Мрак, который покрывал собою половину Вселенной, черную горячую воду, будто нефть разъедающую гранитные скалы, плоские ленивые волны, качающие на себе бревна обросшего топляка, кислый запах земли, заросли камыша и осоки, взгорбленные ощетиненные кустарником острова, словно кладбище мертвых ежей, раскинувшиеся в темной безжизненности, а над ними - протухшее небо, струящееся туманом; шорох лиственниц, стон одинокой цапли, и, как туша шипастого динозавра, вытягивающийся из-за островов, грозный, медленный скерринг, наполненный сарацинами.

Поднимаются весла, татуированные выжиганием, точно мокрая тряпка, распято на мачте холщевое грубое полотнище, разлетается над водой гортанная команда Геккона.

Помнить здесь было нечего.

И поэтому они помнить и не пытались, а лишь громко и беспорядочно кричали вместе со всеми. Звонкое мычание клавикордов будоражило и оглушало, полоскались в порывах ветра узкие городские штандарты. Им необычайно, сказочно повезло, потому что они протолкались практически к самому ограждению, отделяющему официальную часть площади от толпы, - загородки были довольно убогие, разнокалиберные и уже обтертые по верхнему краю многочисленными животами, но, по-видимому, очень прочно сцепленные между собой, треугольные их опоры вонзались в землю между камней, а за толстой металлической цепью, продернутой, наверное, для надежности, в коридоре пространства, которое запрещалось пересекать, заложив руки за спину, расставив ноги, будто истуканы, застыли нахмуренные милиционеры.