Клятва у знамени

Жестокая реакция, воцарившаяся в стране после поражения революции девятьсот пятого года, не могла, однако, повернуть историю вспять. Загнанные в глубокое подполье, революционеры в тяжелейших условиях продолжали борьбу. Не оставляли они без внимания и учащуюся молодежь.

Конечно, не все гимназисты, принимавшие стихийное участие в демонстрациях и побоищах с полицией в бурном пятом году, пронесли сквозь жизнь революционный дух и убеждения. Многие угомонятся, станут либеральными земскими врачами, усердными чиновниками, преуспевающими путейскими инженерами — словом, благонамеренными членами общества. С улыбкой будут вспоминать о бездумных порывах мятежной юности.

Многие, но не все.

Окажутся и такие, для кого революция станет делом всей жизни, гимназические беспорядки явятся первым факультетом в университете бескомпромиссной борьбы с самодержавием и капитализмом, от ученических кружков они найдут путь к ленинской партии, станут профессионалами и солдатами революции, ее героями, а один — ее величайшим поэтом.

Юный Васо Киквидзе не забыл ничего, что видел, слышал, пережил в пятом году. На всю жизнь он запомнил разбитое прикладом окровавленное лицо подростка-гимназиста, трупы убитых рабочих у решетки городского сада, свист пуль, что посылали в него — мальчишку с моста через Риони — озверевшие казаки.

Не забыл и не простил…

Он пытается понять, осмыслить, осознать. Встречает людей, которые хотят ему в этом помочь. От них получает листовки, газеты, брошюры, книги. До латыни ли ему, тем паче закона божьего!

Дома плохо. Семья, и раньше небогатая, впала уже просто в настоящую бедность. Раньше денег не хватало на приличную одежду, теперь — даже на хлеб.

Мать плакала — рушилась ее мечта дать сыну образование, но отговорить его не смогла: в 1910 году Василий Киквидзе бросил гимназию. Крепкого юношу охотно взяли молотобойцем в кузницу.

Пять лет провел Василий у наковальни. Тяжелая это была работа, к тому же от зари до зари. Но давала она и свою радость, наливала тело здоровой силой, вселяла в душу уверенность. Было в этом занятии с железом что-то гордое и буйно-веселое. Кто такой гимназист? Еще неизвестно, что из него получится. А кузнец — среди людей человек уважаемый. Рабочий человек, который все может, все умеет. Так говорил дядя Илико, кузнец, у которого Васо стоял подручным.

Первые месяцы юноша приходил домой настолько разбитый от усталости, что даже есть не хотелось, думал только об одном — как поскорее добраться до кровати. Но потом втянулся в работу, овладел мало-помалу мастерством, научился обращаться с молотом сноровисто и без суеты. Стал меньше уставать, появилось время и для отдыха, и для других занятий. Начал подрабатывать перепиской бумаг.

Честно говоря, Васо и не вспоминал поначалу о заброшенных гимназических учебниках — так надоела ему их казенная скука. И для чего ему знания, не имеющие ничего общего с реальной жизнью, если становиться царским чиновником он не собирался, а учиться дальше, в университете скажем, так на какие деньги? Нет, не нужна эта гимназия ни ему, ни другим беднякам.

— Нет нужна! — сказали Васо его старшие товарищи.

Чтобы бороться с царем, капиталистами, помещиками, рабочие должны овладеть знаниями, наукой, военным делом. Рабочий класс, народ нуждаются в грамотных, знающих людях. Царские власти это хорошо понимают, именно поэтому они установили такие порядки, чтобы как можно меньше детей бедняков могли получить образование.

Рано или поздно, говорил дядя Илико, в России снова произойдет революция. В пятом году царь сумел ее подавить, но грядущая революция победит обязательно. А для этого ей нужны свои командиры, офицеры из рабочих и крестьян. Откуда же их взять, если такие здоровые и грамотные ребята, как он, Васо Киквидзе, не хотят учиться дальше?

Дядя Илико, конечно, был прав. Как только Васо понял это, он, вздохнув, достал из чулана успевшие изрядно запылиться учебники. За год повторил все забытое, нагнал упущенное и экстерном сдал за полный курс классической гимназии. Теперь он имел право поступать в любое учебное заведение Российской империи. Правом этим воспользоваться, однако, ему так и не довелось.

Вместо синей студенческой тужурки ему пришлось облачиться в серую солдатскую шинель: уже разразилась первая мировая война, и в 1915 году Василий Киквидзе оказался в армии на правах вольноопределяющегося. Попал он в небольшой русский город Кирсанов на Тамбовщине. Здесь новобранцы в ускоренном порядке проходили военную подготовку, отсюда затем их посылали на передовую — в 6-ю кавалерийскую дивизию 7-го кавкорпуса Юго-Западного фронта.

Казарменная жизнь для Киквидзе с первого же дня сделалась невыносимой. Дело было не в нагрузке, павшей на плечи новобранцев. Сегодняшние драгуны вчера были рабочими и крестьянами, привычными к тяжелой работе и суровому быту. Оскорбляло, возмущало обращение с защитниками «престола и отечества», безответными и беззащитными перед господами офицерами и лютыми унтерами.

«Знамя есть священная хоругвь… Долг солдата — беспощадно сражаться не на жизнь, а на смерть с врагом внешним и внутренним» — эти премудрости вбивали в солдатские головы на занятиях словесностью, перемежая пустые напыщенные фразы густой матерщиной, словно иного языка драгун понять не мог. На занятиях по строевой и огневой не стеснялись и рукоприкладства. Однажды в манеже вахмистр, словно по ошибке, несколько раз опустил хлыст не на круп лошади, а на спину Васо.

Видимо, из Кутаиса в Кирсанов дали знать, что Киквидзе до призыва в армию числился в полиции неблагонадежным. Не раз, вернувшись в казарму, Киквидзе обнаруживал, что в его сундучке кто-то рылся. Вещи и деньги целы, — значит, логично рассуждал Васо, лазал в сундучок не вор.

Негласные обыски участились после того, как в полку появились революционные прокламации. Киквидзе имел к их распространению самое непосредственное отношение, но был осторожен и предусмотрителен — в сундучке ничего крамольного не держал, прятал в надежных местах. Однако тучи над ним сгущались, и как-то знакомый писарь из штаба шепнул Киквидзе, что ночью за ним придут.

Васо не стал дожидаться ареста, следствия, суда. Уж если приказ о его аресте отдан, значит, жандармы докопались до чего-то серьезного. А трибунал в военное время мог означать в лучшем случае каторжные работы.

Ночью в казарму явился жандармский штабс-ротмистр Подлясский, но место на нарах, где спал Киквидзе, оказалось пустым. Казарму обшарили, выслали наряд и на железнодорожную станцию. Поздно.

Киквидзе ушел… Плотами по матушке Волге он добрался до Астрахани, а весной 1916 года очутился в Баку, где устроился на нефтяные промыслы.

Все-таки надо отдать должное царской полиции — хлеб даром филеры не ели. Сыск в России был поставлен во главу угла всей внутренней политики. Среди промысловиков, с которыми работал Киквидзе несколько месяцев, нашелся осведомитель полиции, он и сообщил по начальству, что новый рабочий — дезертир.

Под конвоем Василия вернули в полк. Тут ему повезло — то ли новый командир недолюбливал жандармов, то ли просто полагал, что его дело пополнять действующую армию, а не сибирскую каторгу. Во всяком случае, он не отдал Киквидзе под суд, а посадил его под строгий арест на двадцать суток. Потом снова строй.

В начале 1917 года на фронт отправлялся очередной маршевый эскадрон. Воспользовавшись предотъездной суматохой, вызванной главным образом тем, что почти все офицеры последние дни непробудно пили, прощаясь с тыловой жизнью, Киквидзе снова бежит. На сей раз в одно из селений под Кутаисом, где у него были родственники. Всего несколько дней прожил Васо на свободе. Его таки выследили и снова арестовали. Теперь уже на снисхождение рассчитывать не приходилось. Его и не последовало. Через неделю военно-полевой суд Кутаисского гарнизона за неоднократные побеги из армии приговорил Василия Киквидзе к смертной казни «через расстреляние».

Надеждой на помилование он не тешился, но думать, что вот-вот, не сегодня, так завтра, сухой треск ружейного залпа оборвет его короткую жизнь, не хотелось. А хотелось жить и верилось, что после этой ненужной народу войны придет свобода рабочим и крестьянам, начнется новая жизнь, счастливая, без царя, жандармов, банкиров, фабрикантов и помещиков. Не желал примириться с мыслью, что ему до этих светлых дней не дожить. Но приговор есть приговор, а в нем черным по белому неумолимо и неотвратимо: «Через расстреляние».

В последнюю ночь февраля, когда, словно по иронии судьбы, Васо исполнилось двадцать два года, в дверь камеры смертников загрохотали сапоги и приклады. Неужто пришел полевой караул для приведения приговора в исполнение? Но почему грохочут, когда у надзирателей есть ключи и вообще осужденных стараются выводить без лишнего шума, чтобы не будоражить всю тюрьму? Широко распахнулись двери, в проеме пляшущие, орущие, восторженные:

— Выходи, братцы! Свобода всем! В Питере революция!

В коридорах гомон в сто глоток, русские и грузинские выкрики, смех и ругань, и вот уже кто-то запел «Марсельезу». На шинелях красные кумачовые банты, перед дверью в канцелярию растоптанный — стекло в мелкий хрусткий песок — портрет царя.

Где провел Василий Киквидзе первые две недели после падения самодержавия, мы не знаем. Доподлинно известно только одно: в середине марта 1917 года он прибыл — уже по доброй воле — в расположение той самой 6-й кавалерийской дивизии Юго-Западного фронта, куда его безуспешно пытались отправить насильно. И сразу же на митинг. Драгуны, старые знакомые по прежней совместной службе в Кирсанове, встретили его с ликованием, как воскресшего из мертвых. В их глазах жестокий приговор царского суда значил многое, потому вольноопределяющегося Киквидзе почти сразу же, как своего и проверенного, ввели в состав солдатского комитета 6-й кавдивизии.

Весной 1917 года Юго-Западный фронт был самый протяженный на всем театре военных действий. На сотни верст бороздили его траншеи территорию двух военных округов — Киевского и Одесского, двенадцати губерний. Совсем недавно войска Юго-Западного принесли русскому оружию громкую победу — победу, которая вошла в историю под названием Брусиловский прорыв.

Юго-Западный был не только самым протяженным, но в политическом отношении и самым отсталым фронтом. На тысячи солдат большевиков приходилось считанные единицы. Спекулируя на «боевых брусиловских традициях», кадеты, «народные социалисты», эсеры, меньшевики старались держать солдат, в подавляющей массе крестьян из окраинных губерний, в политическом невежестве, втолковывая им на разные лады, что спасение России в верности союзническому долгу и доведении войны до победного конца. Командные посты на Юго-Западном занимали такие контрреволюционно настроенные генералы, как Корнилов, Деникин, Крымов, Краснов и другие — будущие вожди белой гвардии. На Юго-Западный чаще, чем на другие фронты, направляли свои стопы многочисленные делегации военных миссий союзнических держав Антанты.

В Киеве началось формирование украинских националистических частей — так называемых гайдамаков, ставших ядром будущей петлюровской армии.

Командование принимало все меры к тому, чтобы оградить солдат от большевиков, от правды ленинской партии. В этом генералам усердно помогали соглашатели — меньшевики и эсеры. Делегации рабочих из Петрограда, Москвы и других пролетарских центров в воинские части не допускались, большевистские газеты и литература перехватывались.

Утром 7 мая в Каменец-Подольске в помещении городского театра открылся Первый съезд Юго-Западного фронта. Командование постаралось, чтобы на съезд попало как можно меньше солдат и офицеров, настроенных подлинно революционно, лишь бы провести в состав Исполкома — Искомитюза — своих ставленников, а также протащить нужные резолюции в поддержку нового — коалиционного — состава Временного правительства и «войны до победного конца». С целью психологического воздействия на съезд из Петрограда прибыла целая делегация соглашателей, возглавляемая меньшевиком Шапиро и «народным социалистом» Станкевичем. Пожаловал в Каменец-Подольск и французский министр, известный социал-шовинист Альбер Тома.

Из семисот делегатов съезда большевиков и сочувствующих им было только около пятидесяти. В том числе Василий Киквидзе и его знакомец по тюрьме, который, оказывается, после освобождения тоже попал на Юго-Западный. Они радостно обнялись, похлопали друг друга по широким спинам, да так и просидели рядом все заседания. Познакомился Киквидзе на съезде с Кириллом Ереминым — белобрысым и ясноглазым унтер-офицером с тремя Георгиями. Еремин был по специальности связист.

Первым съезд приветствовал длинноусый, по-кавалерийски поджарый генерал с умным и волевым лицом — главнокомандующий войсками Юго-Западного фронта. На узких плечах — погоны полного генерала, под воротником и на груди — золотом и белой эмалью светились два ордена Святого Георгия. Брусилов… Самый знаменитый и талантливый генерал во всей русской армии. Говорили, что вот-вот Брусилов займет пост верховного главнокомандующего.

Главкоюз разочаровал Киквидзе и других делегатов. Не тех слов ждали от него и не так произнесенных. Генерал говорил тихо и вяло, словно отбывал какую-то тягостную повинность. Похоже, так оно и было. Речь Брусилова кончилась неожиданно: после искренне, хотя и нервически прозвучавшего призыва к всевышнему даровать победу православному воинству генералу стало дурно, и он, весь обмякнув, поддерживаемый под локоть адъютантом, с трудом сошел с трибуны. Откуда-то появился военный врач, торопливо накапал в стакан с водой лекарство, заставил командующего выпить.

В глубине души Алексей Алексеевич Брусилов, умнейший человек, видимо, знал правду, но не хотел, не мог признать ее, заставлял себя верить, что спасение родины только в полной и окончательной победе. Не верил — и переживал это горько и глубоко, — что солдатские массы откликнутся на его призыв. В своих воспоминаниях он честно признал: «Я понимал, что, в сущности, война кончена для нас, ибо не было, безусловно, никаких средств заставить войска воевать».

Посланцы меньшевистско-эсеровского Исполкома Петроградского Совета разделили свои роли. Первым выступил Шапиро и призвал съезд поддержать всемерно коалиционное Временное правительство.

Потом на трибуну поднялся «народный социалист» Станкевич — будущий комиссар Временного правительства при ставке. В длинной, выспренней речи он потребовал от солдат новых жертв и страданий во имя человечества. Закончил высокопарно:

— Русская демократия добывает мир с оружием в руках!

Станкевич в определенной степени сгладил неловкость после явно неудачной речи Брусилова. Тщательно подобранное большинство в зале аплодировало ему долго и организованно.

И вдруг в зале воцарилась настороженная тишина. Это председательствующий эсер Дашевский с явной неохотой предоставил слово делегату от большевиков — прапорщику Крыленко. С любопытством разглядывал Киквидзе лобастого человека с короткой бородкой, одетого в изрядно потрепанную солдатскую гимнастерку с помятыми офицерскими полевыми погонами. По сравнению с щеголеватым Станкевичем Крыленко выглядел совсем неказисто. Трибуна на сцене, видимо, возводилась в расчете на гвардейских гренадеров, а прапорщик был низкорослым.

Спокойно, не обращая ни малейшего внимания на язвительные смешки по этому поводу, Крыленко отошел от громоздкой постройки в сторону. Выдержка и достоинство, с которыми держался этот человек сугубо штатского обличья, сразу вызвали у Киквидзе чувство симпатии к нему. Впрочем, смешки быстро сникли.

Голос у Крыленко оказался неожиданно зычным, а логика — прямо-таки убийственной. Он камня на камне не оставил от псевдореволюционных выступлений Шапиро и Станкевича, ратовавших за возобновление на фронте активных наступательных, действий.

Легко перекрывая шиканье из первых рядов партера, Крыленко с гневом и сарказмом говорил:

— Либо господа фабриканты будут пешками в руках министров-социалистов — тогда вообще, зачем коалиционное Временное правительство, либо они не будут пешками — тогда тем более зачем они в правительстве. Единственный действенный путь — это удаление капиталистов от власти. Если они пошли на соглашение к социалистам, то только затем, чтобы отдалить момент краха всех надежд буржуазии и отдалить момент своей гибели. Коалиционное правительство — это не выход из кризиса, а усугубление его. Выход — в передаче всей власти в руки Советов!

Кто-то попытался перебить оратора — на него цыкнули, даже в этой аудитории прапорщик-большевик заставлял обманутых солдат слушать слова правды.

— Что же касается войны, то война есть и остается захватной и грабительской! Наступление ничего общего с революционной борьбой за мир и свободу не имеет и иметь не может! Путь к миру — только через революцию! Помимо буржуазии и наперекор ей!

Так закончил Крыленко свое выступление под бурные аплодисменты большевиков и сочувствующих им.

В разгар работы съезда в президиуме появился Керенский. С недоумением и разочарованием, которое он даже и не пытался скрыть, взирал Киквидзе на этого вчера еще никому не известного присяжного поверенного, капризом истории неведомо за какие достоинства словно цирковой подкидной доской вброшенного в кресло военного министра Временного правительства России.

На газетных фотографиях Керенский выглядел впечатляюще. Вблизи ничего величественного. Френч с приколотой над карманом красной розой, бриджи, ботинки с желтыми крагами делали его похожим на провинциального фата, вырядившегося на воскресную прогулку верхом. Лицо бледное, нездоровое, с больной кожей и опухшими красными глазами. Несмотря на повелительность тона и умышленную резкость манер, чувствовались в нем какая-то ненормальность, нервный надрыв.

Керенский говорил долго, с истерическими выкриками. Казалось, вот-вот все это кончится безумным смехом. Кончив говорить, он в изнеможении рухнул в услужливо подставленное кресло. Тот же военврач и ему накапал в стакан успокоительного. В зале стояла та же тягостная тишина, что и после выступления Брусилова. И вдруг ее нарушил чей-то безудержный, даже с всхлипываниями, смех. Смеялся Киквидзе.

— Ты что, Васо? — недоуменно спросил Еремин.

— Не могу, ты только посмотри, Кириле! — Киквидзе ткнул пальцем в сторону трибуны и снова закатился.

Тут и Кирилл приметил, что возле трибуны кроме охранника министра — худого офицера с солдатским Георгием и черной повязкой, прикрывающей левый глаз, — возникла еще какая-то странная фигура с неопределенными, но весьма объемистыми формами, облаченная в гимнастерку с унтер-офицерскими погонами и тоже Георгием. На толстых ногах — обмотки.

— Это же тетка! Ей-богу, тетка! — Киквидзе даже закрутился на месте от удовольствия. От смеха на глазах его выступили слезы.

Теперь уже гомерическим хохотом разразился весь зал. Улыбка пробежала даже по бледному лицу Брусилова.

Непонятное существо, точно, оказалось «теткой», точнее, взводным из пресловутого «ударного» женского батальона, которому Керенский лично покровительствовал.

Резолюция большевиков с требованием отказаться от наступления и заключить мир была отклонена, но голосовало за нее гораздо больше делегатов, чем предполагали устроители съезда. Среди тех, кто поднял мандат за большевистскую резолюцию, был и Василий Киквидзе, хотя и считался он тогда эсером.

В перерывах съезда Киквидзе познакомился с несколькими делегатами-большевиками. Среди них выделялся невысокий, очень красивый подпрапорщик с грустными темными глазами и аккуратно подстриженными усиками. На груди его позвякивали четыре солдатских Георгиевских креста — полный бант. Это был Медведевский — взводный командир в роте георгиевских кавалеров при штабе фронта.

С этим человеком Василию Киквидзе предстояло пройти плечом к плечу до конца отпущенных ему недолгих дней.

Юго-Западный фронт

По приказу Керенского 18 июня началось наступление войск Юго-Западного фронта. В его успехе буржуазия, ее политические партии, само Временное правительство видели единственное средство укрепить свою власть, нанести удар по Советам и большевикам. В случае провала наступления вину можно было возложить на большевиков, приписав им разложение армии, и под этим предлогом запретить их деятельность, а затем разогнать и Советы.

Сами большевики прекрасно понимали, что в любом случае — успеха или неудачи наступления — буржуазия использует его для удара по революции. В. И. Ленин так и писал: «Наступление, при всех возможных исходах его с военной точки зрения, означает политически… укрепление основных позиций контрреволюции».

На Юго-Западном за наступление агитировали не только представители буржуазных партий и организаций от кадетов до «земгусаров», но и соглашатели-оборонцы: меньшевики и эсеры. Им вторили, крикливо и напористо, украинские националисты.

В военном отношении наступление не было подготовлено как должно. Не хватало оружия, боеприпасов, обмундирования, продовольствия. Фронт заметно уступал противнику в артиллерии и авиации.

В представлении Керенского, настолько же невежественного в военных вопросах, насколько уверенного в своей способности исполнять безупречно обязанности министра военного и морского, отсутствие должной подготовки вполне можно было компенсировать бодростью духа армии. А лучшим средством для этого он полагал лицезрение ликующими войсками своей особы. Особу министра лицезрел весь Юго-Западный. Ликования особого, однако, не наблюдалось. Вразброд, без малейшего воодушевления войска, выстроенные для встречи высокого гостя, кричали привычное и положенное «Ура-а!», но никакого энтузиазма по поводу наступления не изъявляли.

Под Тарнополем и вовсе произошел конфуз. Гренадерский, Павловский, Финляндский полки — не армейская кобылка, гвардия! — вообще отказались приветствовать Керенского. Более того, общий митинг солдат 1-го гвардейского корпуса — восемь с половиной тысяч человек — вынес резолюцию, объявившую предстоящее наступление преступным.

Гвардейцев разоружили. Для этого, правда, командованию пришлось с недвусмысленной целью подтянуть к Тарнополю артиллерию.

И все же наступление, несколько раз переносимое, началось. Лишь 25 июня ценой огромных жертв русским войскам удалось прорвать кое-где линию обороны противника. Были взяты Галич и Калуш. На этом продвижение закончилось. Наступление захлебнулось. Хуже того — 6 июля противник сам перешел в контрнаступление, которое продолжалось две недели, взял Тарнополь и Черновицы. В результате была захвачена обширная территория Украины.

Преступная авантюра Временного правительства дорого обошлась России — Юго-Западный фронт потерял много тысяч убитыми, ранеными и пленными.

Возмущение трудящихся империалистской политикой Временного правительства и открытым переходом в лагерь буржуазии соглашателей вылилось в грандиозные стихийные демонстрации. Маски были сорваны. Правительство, отбросив демагогические разглагольствования, ответило трудовому народу вполне в духе свергнутого, но еще здравствующего Николая Кровавого — пулями. В Петрограде в июльские дни была убита и ранена не одна сотня человек. Ружейные залпы и пулеметные очереди по революционным рабочим, матросам и солдатам означали конец двоевластия. Надежды на мирное развитие революции развеялись. Нужно было перестраивать силы и стойко готовиться к вооруженному восстанию.

Шестой съезд РСДРП(б), созванный нелегально и проходивший в Петрограде с 26 июля по 3 августа, в соответствии с предложениями В. И. Ленина временно снял лозунг «Вся власть Советам!» и нацелил партию на осуществление социалистической революции путем вооруженного свержения власти буржуазии.

Съезд обратился с Манифестом РСДРП(б) ко всем трудящимся, ко всем рабочим, крестьянам и солдатам России с призывом готовиться к новым битвам. Этот призыв ленинской партии дошел и до солдат на фронте. Армейские большевики делали все, чтобы довести смысл решений партийного съезда до каждого окопника. За большевиками были правда и неумолимый ход истории, за Временным правительством — пока вооруженная сила, к которой оно прибегало теперь как к решающему аргументу по любому поводу. Не только на фронте, даже в тылу была снова введена смертная казнь.

Сами реакционные силы в стране уже готовились установить военную диктатуру. Центром контрреволюционного заговора стала ставка во главе с генералом Корниловым, назначенным, невзирая на провал наступления, верховным главнокомандующим. Активным его единомышленником был новый командующий войсками Юго-Западного фронта — генерал Деникин.

Когда известие об июльских событиях б столице достигло Юго-Западного фронта, в частях прокатилась волна стихийных митингов. Солдаты протестовали против расстрела петроградских рабочих, введения смертной казни, продолжения кровопролитной войны.

Особенно сильное возбуждение охватило 1-й Туркестанский корпус, в тылу которого стояла 6-я кавалерийская дивизия. Председателем армейского комитета туркестанцев был питерский рабочий-печатник, большевик с 1910 года, Григорий Разживин.

Руководители обоих солдатских комитетов — туркестанцев и драгун — встречались в эти дни регулярно и достаточно часто. Разживин сразу оценил способность Киквидзе поднять за собой солдат, его личную храбрость и преданность революции. Киквидзе в свою очередь признавал и уважал политический опыт Разживина, его знание законов классовой борьбы, умение правильно разобраться в быстро меняющейся обстановке. Случалось, Киквидзе увлекал Разживина своим неудержимым порывом, но нередко бывало и наоборот — Разживин мудро и трезво остужал пыл своего молодого друга, когда того уж очень заносило.

Узнав о волнениях среди туркестанцев, комиссар Юго-Западного фронта Ф. Линде распорядился зачинщиков, и в первую очередь председателя корпусного комитета Разживина, арестовать. Солдаты отказались выполнить это распоряжение. Тогда Линде приказал двинуть против непокорных туркестанцев драгун.

К этому времени Киквидзе уже прочно усвоил истину: о любом событии он, один из руководителей солдатского комитета, должен узнавать не позже, а раньше, нежели начальник дивизии генерал Залесский. Это мнение полностью разделяли и дивизионные связисты. В результате о приказе комиссара Временного правительства Васо стало известно, как только телеграфисты этот приказ приняли.

Киквидзе немедленно созвал митинг и рассказал драгунам, что их хотят использовать в качестве карателей. Дивизия забурлила:

— Не станем убивать братьев-туркестанцев!

— Долой комиссара Линде и генералов!

— Мы не полицейские и не палачи!

После страстной речи Киквидзе солдаты 6-й кавдивизии категорически отказались идти в карательную экспедицию. На этом же митинге Киквидзе был единодушно избран председателем дивизионного солдатского комитета.

Начальнику дивизии ничего не оставалось, как доложить Линде о неповиновении солдат.

Тогда правительственный комиссар на легковой машине в сопровождении двух броневиков ринулся в Луцк, где располагался штаб 1-го Туркестанского корпуса. Человек болезненно возбудимый, самоуверенный и самонадеянный, он был убежден, что своим красноречием сумеет изменить настроение солдатских масс. Дерзость неуправляемого истерика, азарт зарвавшегося карточного игрока швырнули Линде в конце концов навстречу собственной гибели.

Бывшего студента Юрьевского университета, эсера Федора Линде Февральская революция застала вольноопределяющимся лейб-гвардии Финляндского полка. Революционные события подняли его, как и другого эсера — Керенского, на гребень волны, сделали заметной фигурой на эсеровском небосклоне. Вчерашний «вольнопер» стал правительственным комиссаром, вершителем — как ему казалось — судеб тысяч людей. Было от чего закружиться не очень крепкой голове одного из близких соратников другого всероссийского калифа на час. В подражание своему кумиру Керенскому, Линде сшил себе френч и бриджи, надел желтые ботинки с крагами. Был моложав, криклив, заносчив. Подобно Керенскому, любил закатывать длинные, на пронзительной истерической ноте речи, но, в отличие от военного министра, говорил с заметным немецким акцентом, что оказывало ему плохую услугу. Особенно когда Линде садился на своего любимого конька, изобличая большевиков как немецких шпионов. Солдаты терпеть не могли Линде, презирали его и офицеры, не без основания полагая комиссара наглецом и выскочкой.

Когда Линде выехал в Луцк, представители 20-й и 46-й дивизий заявили, что если правительственный комиссар примет репрессивные меры против туркестанцев и драгун, то они снимутся с фронта и придут к ним на помощь.

Между тем в Луцке срочно собралось совещание командного состава, на которое вызвали также Разживина и Киквидзе. Они сидели рядом, перекидываясь изредка отрывочными репликами. Офицеры штаба держались от них в стороне, однако явной неприязни не выказывали. Визит комиссара мог привести к самым неожиданным последствиям, это понимали все.

Линде не вошел, а влетел в комнату. И сразу почти в крик. Глаза его возбужденно блестели, пронзительный голос то и дело срывался на непристойный фальцет. Не выбирая выражений, в самом оскорбительном тоне Линде потребовал от Разживина прекращения антивоенной пропаганды и немедленного выполнения приказов командования.

Разживин, спокойный, выдержанный, плевать хотел на Комиссарову истерику. Поднялся неспешно со стула, чтобы дать достойную отповедь полномочному представителю Керенского. Не успел… Василий Киквидзе, рванув шашку из кованых медью ножен, кинулся в ярости на Линде. Вскочили офицеры со своих мест, схватились за кобуры наганов. Разживин, кроя всех и вся густой солдатской вязью, повис на плечах друга. Разразился неимоверный скандал. Вбежавшая в комнату охрана с трудом прекратила начавшуюся свалку. Совещание, конечно, было сорвано.

Разживин увел, точнее, уволок Киквидзе из штаба. По улице шли, ругательски ругая друг друга. Потом остановились, помянули Линде в последний раз и расхохотались.

— А все-таки зря ты мне не дал срубить этого комиссарика! — уже с беззлобным сожалением сказал Киквидзе.

…Пройдет совсем немного времени, и — уже в августе — комиссар Линде вместе с генералом Гиршфельдтом будет убит солдатами взбунтовавшегося 444-го полка. Комиссара буквально растерзают после того, как он обрушит грубую брань и угрозы на окопников, не желающих больше понапрасну проливать свою кровь. Линде погибнет на глазах сопровождавшего его с охраной генерала Краснова.