Поход за последним «тигром»

А. И. АЛДАН-СЕМЕНОВ

ПОХОД ЗА ПОСЛЕДНИМ «ТИГРОМ»

Об И. Я. Строде и С. С. Вострецове

*

© ПОЛИТИЗДАТ, 1975 г.

Глава первая

Говорят, продажный ум — погибший ум.

Изречение это раскрывает самую суть дутых репутаций, безнравственных поступков, фальшивого патриотизма, потаенные мысли политических авантюристов, характеризуя их на духовном закате так же, как капля воды характеризует океан.

Генерал Дитерихс — обрусевший потомок немецких баронов — легко делал свою военную карьеру. Ее оборвала Октябрьская революция. Но уже в середине восемнадцатого года он объявился в роли начальника штаба чехословацкого корпуса. А в начале девятнадцатого «верховный правитель Российского государства» адмирал Колчак поручил ему расследование по делу об убийстве царя. Дитерихс собрал огромное количество показаний, свидетельств, полицейских рапортов, в его руки попали кресты, иконы, хоругви, дароносицы, библии.

Колчак назначил Дитерихса командующим Сибирской армией, затем начальником верховного штаба, военным министром. Дитерихс сразу придал своей деятельности религиозный характер: с крестом на груди, с кольтом в кармане он называл себя «божьим мстителем». По его приказу воздвигались виселицы на площадях Омска и Челябинска. Из сибирских казаков Дитерихс формировал полки Иисуса Христа, Девы Марии, Ильи-пророка, земские рати и дружины.

Весной двадцатого года, после провала белого движения в Сибири и расстрела Колчака, генерал бежал в Харбин; у него были деньги и драгоценности, и на покое он засел за мемуары.

Однажды вечером лакей доложил Дитерихсу:

— Какой-то мужик к вашему превосходительству.

— Гони всех просителей в шею!

— Не торопитесь, ваше превосходительство, гнать старых друзей, — сказал грубый, твердый голос за спиной генерала.

Дитерихс повернулся к стоявшему в двердх высокому бородатому мужчине и заключил его в свои объятия.

— Пепеляев! Анатолий Николаевич! — Дитерихс усадил неожиданного гостя в кресло, посмотрел на него, моргая ресницами, потом притопнул на лакея — Что стоишь чурбаном? Ванну, свежее белье, костюм его превосходительству.

Анатолий Пепеляев, посвежевший, помолодевший, вошел в столовую уже бодрой походкой.

— Давно ли в Харбине, почему раньше не заглянули? — допытывался Дитерихс.

— Заходить к вам гордость не позволяла, да и стыд мучил — вот, мол, до чего докатился сын томского золотопромышленника генерал-лейтенант Пепеляев. Чуть ли не милостыню просит на вокзальных лестницах, на церковных папертях. Я теперь готов пойти в кондотьеры к американцам, к японцам, даже к зулусам, лишь бы свести счеты с красными, — продолжал Пепеляев, глядя в длинное, изрытое морщинами лицо Дитерихса. — Продаюсь, но за хорошую цену.

— Продаюсь, предаюсь, зачем такие некрасивые слова? Есть более деликатные — долг перед отечеством, восстановление монархии хотя бы. Не могу примириться с мыслью, что я — бывший аристократ, а вы — сын бывшего миллионера и бывший знаменитый генерал белой армии. Меня терзают воспоминания, но вспоминая, я размышляю о будущем. Если не спасли нас ни царская армия, ни республика Керенского, ни диктатура Колчака, на кого еще надеяться? — Дитерихс отщипнул от булочки, скатал двумя пальцами мячик, отхлебнул из чашечки кофе. — Русское православие да мужик с его верой, только они спасут, мужичью душу еще не отравили идейки большевизма, — он с нервным усилием разгладил морщины, лицо его просияло: — «И я взглянул, и вот конь белый, и на нем всадник, которому имя «Смерть», и ад следовал за ним, и дана ему власть — умерщвлять и голодом и мором, и зверями земными», — в экстазе произнес он слова из Откровения святого Иоанна.

В харбинских садах играли военные оркестры, разгуливали женщины, толпились около них мужчины. Среди китайцев и японцев выделялись рослые русские офицеры с георгиевскими крестами на изношенных мундирах. Они все чего-то ждали, на что-то надеялись, все им казалось, придет кто-то, власть и силу имеющий, и снова позовет на освобождение земли русской.

Такой надеждой жил и генерал Пепеляев, мечтая о новом сибирском походе. Почему-то думалось, если он встанет во главе небольшого отряда, то отряд будет расти, словно снежный ком, что, измученные красными, сибиряки ждут не дождутся освободителей.

Генерал Пепеляев был ярым сторонником областничества— реакционного движения сибирской буржуазной интеллигенции. Либералы-интеллигенты и молодые буржуа проповедовали отделение Сибири от России, мечтали о республике по образцу Соединенных Штатов Америки. Правда, Пепеляеву мерещилась особая мужицкая республика в Сибири с сохранением патриархального уклада жизни, жизнь сибирского кулачества Пепеляев считал идеалом.

Генерала тянуло во Владивосток, там под защитой японских войск правят братья Меркуловы, там каппелевцы, семеновцы, колчаковские офицеры, уцелевшие от разгрома. Под властью Меркуловых находятся еще огромные территории Чукотки^ Камчатки, Колымы, — есть где развернуться смелому человеку.

Как-то вечером Дитерихс сказал, что японский генеральный консул Яманучи приглашает их на беседу. Пепеляев сбрил бороду, переоделся в генеральский мундир и стал прежним бравым молодцом.

В передней японского консульства пришлось снять сапоги и надеть матерчатые туфли, и пришлось кланяться, отвечая на поклоны консула Яманучи, неловко было и сидеть на бамбуковых татах перед низеньким столиком, поджав под себя ноги.

Пепеляев даже позавидовал Дитерихсу: старый аристократ был величав, спокоен, равнодушен, не замечал ни цветных фарфоровых тарелок с незнакомыми кушаньями, ни крошечных граненых бутылок с японской водкой-сакэ, ни деревянных палочек для еды, завернутых в прозрачную бумагу.

Яманучи, скуластый, с седым бобриком стриженых волос, был весь радушие, весь предупредительность, его сюсюкающий говорок слышался во всех углах зала.

— Вы, генерал, могли бы сами править Россией, а служили адмиралу Колсаку. Посему?

— Я присягал на верность верховному правителю, — ответил Дитерихс.

— Колсак был плохой селовек, не друзил с нами. Он присинил много вреда и русским, и японсам, и своим офисерам, — Яманучи выхватил из вазы с фруктами ножик, стал кромсать ананас. — Колсак резал всех, резал безразборсиво, пока самого не приконсили больсевики…

— Это верно, власть адмирала была хлипкой и дряблой, — согласился Дитерихс.

— Генерал Тасибана от имени русского общества во Владивостоке пригласает вас взять в свои руки Приморский край. Против Меркуловых ополсились не только русские, но даже мы, японские офисеры, — сказал генеральный консул.

Сытое удовольствие проступило на длинном морщинистом лице Дитерихса: не кому-нибудь, а ему выпадает честь возродить великую, единую, неделимую Россию.

В начале августа в харбинскую квартиру Пепеляева позвонили. Генерал открыл дверь, на пороге стоял незнакомый старик в длинном пальто и шляпе.

— Куликовский, губернатор Якутской провинции, — отрекомендовался он. — Из Владивостока, от воеводы Приамурского земского края…

За рюмкой китайской водки Куликовский рассказал, как из Якутска пробирался таежными тропами в Охотск, потом плыл на японской шхуне до Владивостока.

— Спешил к приморским правителям братьям Меркуловым, а попал на Земский собор. Странно увидеть такое зрелище, как Земский собор, на краю русской земли, — говорил Куликовский, не гася смеющихся глаз. — Вообразите, генерал, театральный зал, переполненный толпой знатных и незнатных, именитых и никому не ведомых лиц. Эта толпа— увядший цвет русского дворянства и буржуазии, — волею судьбы попавшая на берег Тихого океана. Там и аристократы, и гвардейские офицеры, и архиереи, и сибирские купцы, и казачьи атаманы, они собрались, чтобы восстановить на русском престоле династию Романовых. Военный оркестр играл «Боже, царя храни», мелькали наряды, звенели шпоры, блестели погоны, а небо над приморским городом напоминало влажный бархат театрального занавеса.

Земский собор провозгласил восстановление династии Романовых и предложил корону вдовствующей императрице Марии Федоровне. Но ежели, паче чаяния, она откажется, собор наметил в цари великого князя Николая Николаевича, а пока, до его приезда во Владивосток, избрал главой русского государства генерала Дитерихса.

Дитерихс на другой же день переименовал Приморское земство в Земский Приамурский край, себя объявил воеводой, из каппелевцев и семеновцев создал четыре земские рати. В Приамурье сейчас возникают священные дружины. Зачем возвращаться в допетровское время, не понимает никто, что это даст, никто не знает.

— Дитерихс и при адмирале Колчаке создавал полки Иисуса Христа да магометанские отряды. Возил с собой походную церковь, ее, к слову сказать, красные захватили где-то под Курганом. Дитерихс два батальона положил, но отбил у противника свои иконы, — сказал Пепеляев, а сам думал о причинах появления Куликовского в Харбине: «Ведь что-то же передал с ним Дитерихс?»

— Воевода подтвердил мое губернаторство, но посоветовал освободить Якутск от красных. Сказал: «Если в Якутии есть губернатор, то нужен и полководец, который освободил бы край». И назвал вас, генерал, и вот я в Харбине.

Все стало ясным. Гость еще не округлил своей речи, а Пепеляев уже был согласен, но приличия ради спросил:

— У меня нет доказательств, что в Якутии ненавидят большевиков.

— Вот доказательства, — Куликовский открыл саквояжик, выложил на стол пачки американских долларов и школьные тетради, исписанные чернильным карандашом. Деньги небрежно отодвинул на край стола, тетрадки подал генералу: — Это протоколы Нельканского совещания оленеводов, съезда русских, якутских и тунгусских поселений Якутии. Представители разных национальностей просят о помощи им в борьбе против большевизма.

Пепеляев просмотрел обращение к солдатам Красной Армии от совета народной обороны Якутской области.

«Братья красноармейцы!

Ведь вы сами знаете, что большинство ваших руководителей— не русские: их деды и отцы не проливали кровь за Россию, на костях их предков не создавалось наше величие. Вся эта интернациональная свора авантюристов не связана с русским народом, что для них русские традиции, культура, вера и хозяйство?

Они без всякого сожаления посылают вас, братья, истреблять русский народ. И во имя чего? Во имя удовлетворения своих буйных страстей! На такое предательство должен быть общий крик русских душ: руки прочь от опозоренной, раздавленной родины — России!

Мы же — вместо дружного протеста против произвола над русским народом — разделились на красных и белых и льем братскую кровь, чем дали возможность торжествовать над нами иностранным рожам…

Во имя счастливой родины мы зовем вас в наши ряды борцов за оскорбленный, униженный народ…»

Пепеляев отложил на край стола обращение, сказал с кислой усмешкой:

— Не слишком грамотно и не шибко убедительно. К тому же ни слова о защите интересов якутов и тунгусов. Скажите, кто входит в совет народной обороны Якутии?

— Подобрались люди солидные. Купцы Галиба-ров, Борисов, Филиппов, а командует армией повстанцев корнет Коробейников. Но он очень молод, у него нет опыта, нет военных знаний, — ответил Куликовский.

— У них есть политическая программа? — опять спросил Пепеляев, косясь на пачки ассигнаций.

— Кто же нынче не имеет программы! Мы создадим Якутскую республику с парламентарным образом правления, но она будет скреплена военной дисциплиной; Якутские поселения станут военными крепостями.

— Военные поселения насаждал в России еще Аракчеев, — рассмеялся Пепеляев.

— Умные идеи не стареют. Я убежден: республика без военной дисциплины — тело без позвоночника. Дитерихс обещал поддержать якутских повстанцев, если вы станете во главе их. Для начала он выдал вот это, здесь двадцать тысяч долларов. Я добавлю шестьдесят тысяч из губернаторского фонда, а представитель американской фирмы «Олаф Свенсон» — еще сто тысяч.

— Что это за фирма? Почему она заинтересована в нашем походе на Якутск? — спросил Пепеляев, подчеркивая слово «нашем».

— «Олаф Свенсон» вложила большие миллионы в русский север. Еще нам помогут компании «Гудзон Бей», фирма Холмса, охотские золотопромышленники Бушуевы, Яныгины, якутские купцы Сивцевы. Их было шесть братьев, но двоих расстреляли красные, оставшиеся в живых объявили войну большевикам. Имя Сивцевых в тайге — золото, их слово — закон. Итак, во Владивостоке мы зафрахтуем несколько пароходов, командующий японскими оккупационными войсками генерал Талибана даст боеприпасов, и мы выйдем в Охотск. Там на реке Кухтуе, в поселении Булгино, нас ожидает отряд Ивана Яныгина — это наши таежные вандейцы, — заключил Куликовский.

В особняке на привокзальной улице Харбина наступили шумные дни: то и дело хлопали двери, толпились офицеры, молодые дворяне, купеческие сынки, искатели приключений откликнулись на призыв Пепеляева принять участие в якутском походе.

Первым явился Анатолий Энгельгардт — смоленский дворянин, офицер Семеновского гвардейского полка, перебежавший к Колчаку из 5-й армии красных. Колчак произвел Энгельгардта в капитаны, он командовал егерским батальоном и пользовался в окружении верховного правителя славой бретера и бабника.

— П’едставьте мое состояние, господин гене’ал, когда я п’очитал в газете ваше п’иглашение, — грассируя, заговорил Энгельгардт. — Это было состояние полного счастья, наконец-то, думал я, п’обил новый час служения отечеству.

Потом пришел полковник Андерс, мрачная слава сопутствовала этому невысокому человеку. Он расстреливал партизан в Барнауле, вешал рабочих в Красноярске, но невозможно было угадать в нем убийцу по безмятежным голубым глазам, по вежливой улыбке. В последние месяцы колчаковщины Андере командовал карательным отрядом и крепко покнутобойничал на берегах Байкала. Вместе с каппелевцами он совершил ледовый поход из Красноярска до Харбина и жил с темной, тяжелой злобой, мечтая о возвращении в Сибирь.

— Полковник Андерс, георгиевский кавалер, награжден золотым оружием, имею Владимира с мечами, — представился он, снизу вверх глядя на рослого Пепеляева.

— Я наслышен про вас, полковник. О вашей храбрости рассказывали чудеса.

— Были времена, прошли былинные, — скорбно вздохнул Андерс. — Отправлял большевиков к Адаму, а теперь впору самому собираться.

— Рано, полковник. Нас зовет обратно родная Сибирь.

— Вся надежда на этот зов, ваше превосходительство.

Последними к Пепеляеву явились генерал Ракитин и полковник Леонов. В девятнадцатом году Ракитин командовал дивизией в Сибирской армии Пепеляева и первым ворвался в Глазов, когда войска адмирала стремительно шли на Вятку.

Полковник Леонов, как и Пепеляев, родился в Сибири, а сибиряков генерал считал родственными душами, верил в их мужество и выносливость.

— На вас я могу положиться, как на самого себя, — сказал он Леонову. — В таких офицерах я нуждаюсь более, чем они во мне.

Воскресным вечером от перрона харбинского вокзала медленно отходил пассажирский поезд. Генерал Пепеляев с вагонной площадки махал широкополой шляпой ускользавшему вокзалу, освещенным улицам, потом меланхолически произнес, обращаясь к Харбину:

— Прощай, но если навсегда, то навсегда прощай!

— Благословляю вас на великий, на крестовый поход! Молюсь за успех и здоровье ваше и надеюсь на очищение Якутии от плевел диаволовых. Как шли когда-то рыцари на освобождение святого города Иерусалима и гроба господня, так и вы, мой генерал, и вы, мой губернатор, пройдете лесные дебри и снежные пустыни, — торжественно говорил Дитерихс, осеняя крестным знамением Пепеляева и Куликовского.

В окнах кабинета густо синела бухта, подсвеченная оранжевыми полосами заката. Впаянный в воду, глазел на город жерлами дальнобойных орудий миноносец, над зданием штаба оккупационных войск пощелкивал японский, с восходящим солнцем флаг. Воевода, генерал, губернатор посидели минуту в полном молчании и встали: Дитерихс, усеянный от шеи до живота орденами, Пепеляев с георгиевским крестом, Куликовский с бело-зеленой ленточкой на лацкане черного костюма.

— Господа! — снова с чувством сказал Дитерихс. — Ко мне обращались представители японских и американских фирм, имеющих торговые интересы на русском севере. Они предлагали свою помощь, воспользуйтесь их обещаниями, возьмите все, что дадут. Особенно от японцев, ибо японцы самые надежные, самые верные наши союзники, — Дитерихс трижды поцеловал Пепеляева, потом Куликовского: — «Наступил час пробудиться нам ото сна. Ибо ныне ближе к нам спасение, нежели когда мы уверовали. Ночь прошла, а день приблизился, итак, отвергнем дела тьмы и облечемся в оружие света…»

Для офицеров добровольческой дружины был устроен прощальный банкет. От имени фирмы «Олаф Свенсон» ее представитель зачитал обращение к пепеляевцам:

— «На призыв якутского населения мы сочли своим долгом откликнуться организацией экономической помощи. В осуществление этих задач наше общество посылает к берегам Камчатки и Якутии несколько торговых экспедиций, в том числе к устью реки Колымы, к берегам Охотского моря, на Олу, в Аян. Вероятно, уже прибыл корабль нашего общества «Мезатлан» с американскими товарами и продовольствием. Достопочтенный мистер Пепеляев! — продолжал представитель, — фирма «Олаф Свенсон» вменила мне в приятную обязанность вручить вам сто тысяч долларов, — он подал чек Пепеляеву.

Офицеры подвыпили, языки развязались, начался застольный разговор, а между полковником Андерсом и генералом Ракитиным вспыхнул спор.

— Кто командует войсками под Спасском? — спрашивал генерал.

— Не помню, кажется, какой-то кузнец Остряков…

— И маршал Мюрат был сыном конюха.

— Мюрат учился искусству побеждать у Бонапарта, а тот, как его, Остряков, у кого? У деда Вавилы хвататься за вилы?

— Настоящая фамилия того кузнеца Вострецов, а зовут Степаном. Не нравится мне, когда опасного и смелого противника делают трусом и дураком. А знаете ли вы, что этот кузнец награжден тремя Георгиями за храбрость? Нет? А известно ли вам, как он геройски показал себя в сражении за Челябинск? Тоже не слышали? Следует помнить — именно Вострецов ворвался в Омск и разоружил на вокзале несколько наших эшелонов. За все это я бы наградил Вострецова орденом Андрея Первозванного, а потом повесил бы, но храбрец остается храбрецом даже в смерти. «Лишь дело героя да речь мудреца проходят столетья, не зная конца», — внезапно проскандировал генерал с гимназических лет знакомые стихи.

Ревело Охотское море, северный ветер нес тучи. Было хмуро, печально; генерал Ракитин ходил по палубе, сердито думая о том, что, возможно, не придется ему увидеть приморские берега, услышать русскую речь. Уже девятый год проводил он в военных походах, наступлениях, отступлениях, приказывая убивать, сам убивая. А во имя чего эти убийства? Монархия погибла, буржуазная республика пала, Колчак казнен, белое движение угасает. «Почему я решился на якутский поход? Ведь наша экспедиция всего лишь кровавая фантастика! По правде говоря, я отправился из одного желания мести да от бессмыслицы своего существования. Куликовский утверждает, что якуты, тунгусы, чукчи всякие ждут не дождутся нашего появления. Так ли все это?».

Ракитин спустился в кают-компанию: там за утренним кофе Пепеляев и Куликовский о чем-то оживленно беседовали.

— Вот, кстати, и ты. Господин Куликовский высказал одну чрезвычайно важную мысль, и я сразу подумал о тебе, — сказал Пепеляев.

— Я предлагаю разделиться на две группы. Первая под командованием Анатолия Николаевича высаживается в Аяне и по старому Коммерческому тракту пойдет на Нелькан. Вторая же отправится в Охотск. Там действует отряд таежных вандейцев Ивана Яныгина, ежели к нему прибавить туземных охотников и рыбаков, наберется голов с тысячу, по якутским условиям — мощная сила. В Охотске предстоит объединить их в один отряд и, не теряя времени, поспешить на соединение с дружиной, — объяснил свою мысль Куликовский.

— Идея заслуживает внимания, — согласился Ракитин. — А кто возглавит охотский десант?

— Ты, мой генерал! Кому еще я могу доверить такое дело, — сказал Пепеляев.

В кают-компании постепенно разгоралось застолье, пришли Энгельгардт, Андерс, Леонов.

— Прошлым летом корнет Коробейников и я наголову разбили два красных отряда на Мае и Алдане, захватили сорок тысяч пудов провианта и первоклассной пушнины, — расхвастался Куликовский.

— А золотишка у к’аснюков не нашлось? — спросил Энгельгардт.

— Нашлось и оно. Тогда, помнится, мы расплачивались золотым песком, отмеряя его бокалами.

— Экая п’елесть!

— Тогда повстанцы-якуты уничтожили партизана Каландарашвили, он был страшным человеком и причинил много бед колчаковцам. Но головной эшелон партизан во главе с неким Стродом прорвался в Якутск.

— Строд, Строд, — повторил Пепеляев, вспоминая. — Слышал я о нем. Очень храбрый тип.

— Если он и сейчас в Якутске, я с удовольствием отправлю его на тот свет, — произнес Куликовский.

— Наша сме’ть неизбежна, но час ее неизвестен, и это утешает меня, — меланхолически заметил Энгельгардт. — Но не хотелось бы сгинуть в тайге от случайной пули косоглазого охотника.