Помоги проекту - поделись книгой:
Брэм Стокер
«Дракула»
Михаил Одесский
«ЯВЛЕНИЕ ВАМПИРА»
Повелитель вампиров Дракула — навязчивая идея XX столетия. Исторический Дракула — государственный деятель небольшого центрально-европейского государства, чье правление было недолго и малоэффективно. И вот говорят скептики в сердце своем и в книгах: два этих персонажа никак не связаны, ирландский писатель Брэм Стокер по чистой случайности выбрал в герои невероятно успешного романа валашского воеводу. Впрочем, Дракула производил шокирующее впечатление и на своих не слишком впечатлительных современников из далекого XV в., так что его малоэффективное правление было весьма эффектно. По крайней мере, Джон Типтофт, граф Уорчестер, очевидно усвоивший уроки «дракулического» менеджмента во время дипломатической службы при папском дворе, в 1470 г. принялся сажать на кол мятежников в Англии, но вскоре сам был казнен за поступки — по определению приговора, — «противные законам данной страны».
Влад Дракула и его государство
Впрочем, не следует клеветать на Центральную Европу. У себя в Валахии (современной Румынии) и сопредельных государствах Дракула также запомнился в качестве кровавого исключения.
Прозванный Дракулой — «сыном дьявола», Влад происходил из рода Басараба Великого, правителя Валахии (1310–1352), в тяжелой борьбе отстоявшего независимость своего государства от Венгрии. Дед Дракулы, воевода (другое именование правителя Валахии — господарь) Мирча Старый (1386–1418), благодаря мудрости и военным удачам заслужил славу «румынского Карла Великого», хотя в итоге признал себя вассалом Турции. Но тут у него не было выхода. В XV в. православная Валахия оказалась яблоком раздора для Венгрии и Турции. За Венгрией стояло католичество, за Турцией — ислам. Борьба двух супердержав реализовывалась в смене хозяев валашского трона. Как правило, принц из династии Басараба, претендовавший на трон, уже занятый ставленником одной из держав, получал поддержку (финансовую, военную и т. п.) ее соперницы, после чего, опираясь на группу недовольных бояр, затевал смуту и, если удача ему сопутствовала, становился господарем.
Отец Влада Дракулы — Влад Дракул — прожил беспокойную жизнь, полную побед и поражений, и его сын родился не на территории Валахии, а в трансильванском городе Сигишоара. Трансильвания, которую по милости Стокера принято считать землей Дракулы, не входила в состав Валахии, но по праву может именоваться родиной знаменитого воеводы.
В 1436 г. Влад Дракул, свергнув двоюродного брата при поддержке венгерского короля (одновременно — императора) Сигизмунда Люксембурга, получил валашский престол. Но позже, уступая турецкому давлению, был вынужден отправить заложниками ко двору султана двух малолетних сыновей — Влада и Раду. Венгрия, в свою очередь, тоже усилила давление. Воеводе Владу постоянно приходилось маневрировать, изыскивая компромиссы. Тем не менее в 1447 г. он был убит по приказу регента венгерского королевства — легендарного Яноша Хуньяди, а в 1448 г. его сын захватил престол, однако был тут же изгнан и снова вернул утраченные права в 1456 г. — теперь уже всерьез и по румынским меркам надолго, на шесть лет. В одиночку начав войну против могущественного покорителя Константинополя Мехмеда Завоевателя, Влад рассчитывал на помощь венгерского короля Матьяша Корвина (сына Яноша Хуньяди) и двоюродного брата — молдавского господаря Стефана Великого. Но родственник не пришел на помощь и коварно попытался захватить румынскую крепость Килию, а король Матьяш, хоть и получил от Папы Римского деньги на новый крестовый поход, предпочел в войну не ввязываться. В 1462 г. Дракула был разгромлен и бежал к венгерскому королю. Новым господарем стал брат — Раду по прозвищу Красивый, а венгры неожиданно бросили Влада в темницу. Он оставался за решеткой более десяти лет. Французский король Генрих IV говорил, что Париж стоит мессы — Дракула ценой перехода в католичество обеспечил себе свободу, брак с родственницей Матьяша Корвина и его помощь в новой военной авантюре. В 1476 г. Дракула в третий раз попытался завладеть Валахией, вступил в столицу, но вскоре погиб в бою: его убили собственные воины — якобы приняв за турка, окружили и пронзили копьями. Обнаружив оплошность, очень сожалели. Неясно, правда, почему воевода, успев зарубить пятерых нападавших, не успел объяснить, кто он такой. И почему «скорбящие» соотечественники, обезглавив государя, отослали трофей турецкому султану.
А в Англии любимец романтиков горбун Ричард III посильно сводит к минимуму число родственников, а во Франции судят маршала Жиля де Рэ, неустрашимого паладина Орлеанской Девы — за изуверские пытки и казни детей, а в православной Руси великий князь Василий II с кузенами «вынимают» друг другу глаза. Казалось бы, по тогдашним стандартам — жизнь у Дракулы как жизнь. Но нет — даже в ту мрачноватую эпоху Влад Дракула выделялся патологической кровожадностью. Врагов, союзников, подданных — он обезглавливал, сжигал, сдирал кожу, принуждал к людоедству, варил заживо, вспарывал животы. Особенно преуспел в сажании на кол. В зависимости от социального статуса жертв колы различались по длине, диаметру, цвету, из них составлялись причудливые инсталляции — «сады пыток», где «взыскательный художник» пировал на досуге. Так и запомнился Влад соотечественникам — с прозвищем Цепеш (букв. «Сажатель-На-Кол»). Согласно русским источникам, стойкий воевода и в венгерском плену не забыл привычных забав: добывал (ловил, покупал) мышей, птиц, которых пытал, обезглавливал и, разумеется, сажал на кол.
Кроме того, Дракула отличался колоритным чувством юмора. Его жизнеописания пестрят «смеховыми» проделками и анекдотами. Вот валашский воевода, встретив крестьянина в рваной рубахе и узнав, что тот женат, повелевает отрубить нерадивой супруге руки и посадить на кол: лентяйке руки не нужны — она и так безрукая, потому и жить ей незачем. Или, к примеру, собрал Влад со всего валашского воеводства нищих, больных и спрашивает: «Хотите ли, чтоб сделал я вас счастливыми на этом свете, и ни в чем не будете нуждаться?» Нищие и больные неосторожно (и неостроумно) ответили радостным согласием, Дракула же, заперев их в большом здании, всех сжег. И сострил: «Пусть не страдает никто из них на этом свете от нищеты и болезней». А как он шутил на сексуальные темы!
Однако не вероотступничество, не жестокость и не юмористический душевный лад заключают последнюю тайну Дракулы. На последнюю тайну здесь только намек. Хотя в древних сочинениях слово не произнесено, современники явно считали валашского воеводу злокозненным чернокнижником и вампиром. Это нашло выражение в имени, точнее — прозвище: Дракула.
Автор древнерусского «Сказания о Дракуле-воеводе» прямо говорит, что «именем Дракула валашским языком, а нашим — Диавол. Так зломудр — как по имени, так и житие его». Русский книжник допускает ошибку, впрочем, не принципиальную. По-румынски «дьявол» — это «дракул» (dracul), «Дракула» (Draculea) же — «сын дьявола».
Прозвище Дракул, т. е. «дьявол», получил отец Влада. Историки утверждают, что связь с нечистой силой в данном случае ни при чем. Отец Дракулы вступил при дворе Сигизмунда Люксембурга в элитарный орден Дракона, созданный для борьбы с «неверными», главным образом — с турками. Этот орден, его элитарный характер и герб описаны в хронике Э. Виндеке, современника и биографа Сигизмунда Люксембурга.[1] Став господарем, Дракул по-прежнему относился к своим рыцарским обязанностям настолько серьезно, что повелел изобразить дракона — элемент орденской символики — даже на валашских монетах (а ведь изображение на монетах считалось сакральным). В результате рыцарственный воевода якобы заработал у невежественных соотечественников свое прозвище: «Дракул» означает по-румынски не только «дьявол», но и «дракон». В таком случае имя Дракула можно понимать как «сын человека по прозвищу Дьявол». Византийский хронист Халкокондил именует «Дракулой» и Влада, и его брата Раду Красивого,[2] а в сербской летописи повествуется о том, что турецкий султан ходил на «Дракоулика Влада»[3] — Влада Дракуловича.
Пусть так. Но те же историки осторожно добавляют, что, возможно, подданные понимали прозвище господаря и в первом смысле. Ведь если прозвище Дьявол, неочевидное для православного государя, закрепилось, значит, о властителе сложилось соответствующее представление.
Это — об отце, то же самое можно сказать о сыне. Имя Дракула в равной мере значит «сын человека по прозвищу Дракул» и «приверженец Дьявола, следующий путями тьмы». Такого рода указания обыкновенно не относятся к «нравственному облику» — чаще имеется в виду непосредственная, «реальная» связь с нечистой силой.
С точки зрения «закодированной» в древнерусском «Сказании» тайны особый интерес представляет эпитет «зломудр». Это краткое прилагательное принадлежит к разряду «потенциальных слов»: несмотря на прозрачность смысла и структуры, оно изобретено автором «Сказания», а потому на современный русский язык его не столько переводят, сколько передают перифрастическим словосочетанием — «жесток и мудр». Логика словотворчества, вероятно, основана здесь на том, что слово «зломудрый» напоминает слово «злохитрый», которое часто встречается в древнерусских текстах: для «злохитрого» «зломудрый» — как бы превосходная степень.
В порядке «далековатой» компаративистской параллели уместно напомнить, что академик А. И. Веселовский — знаток и переводчик текстов Боккаччо — преодолевал сходные трудности («Декамерон», день VII, новелла 8): словосочетание «крайне злохитростная» (превосходная степень!) он счел единственно подходящим эквивалентом непереводимого итальянского прилагательного «maliziosa»,[4] восходящего к латинскому «malignus» (ср. также во французском, английском и др.), — слову, которое до сих пор не подлежит переводу на «пословном» уровне.
Симптоматично, что Брэм Стокер использует слово «malice» для описания Дракулы и его последователей и что переводчики испытывают здесь непреодолимые затруднения. Так, в главе IV Гаркер, обнаружив Дракулу в гробу, видит его «вздутое, окровавленное, злорадное (with a grin of malice) лицо», а в главе XVI, столкнувшись с вампирессой Люси Вестенра, ее бывший возлюбленный признается: «Никогда в жизни мне не приходилось видеть такого исполненного инфернальной злобы лица (never did I see such baffled malice on a face). Надеюсь, никто из смертных больше не увидит ничего подобного. Нежные краски превратились в багрово-синие, глаза метали искры дьявольского пламени, брови изогнулись, будто змеи Медузы Горгоны, а когда-то очаровательный рот, измазанный кровью, напоминал зияющий квадрат, как на греческих и японских масках».
Отсюда соблазнительно гипотетически предположить, что и русский книжник XV в., прибегая к неологизму «зломудрый», так же стремился перевести слово «malignus» (ср. румынское прилагательное «malitios»). Контекстуальные реализации этого рокового слова подразумевают компоненты значения, которые принципиально важны для реконструкции представлений о Дракуле его современников. А именно, лукавый, способный на злые выходки, затем — дьявольский, сатанинский (см. «злой дух», т. е. собственно «Диаволъ») и, наконец, колкий, остроумный.[5] И в самом деле, рассказы о жизни Дракулы изобилуют исполненными черного юмора анекдотами — его жестокими деяниями и мрачно-ироническими афоризмами, т. е. эпитет «зломудръ» — если считать его переводом — эмбрионально содержит в себе основные идеи и композицию русского «Сказания о Дракуле».
Юмор в Средние века находился под подозрением. Книжники имели обыкновение напоминать, что Христос никогда не смеялся. Следовательно, смех — атрибут и символ понятно чей. Так что образ Дракулы выстроен вполне логично. Кстати, отвлекаясь от богословской аргументации, смех действительно излучает некую таинственную двусмысленность. Ведь смеясь, человек не контролирует себя, словно бы превращаясь в одержимого. Забавно, что самый «раздумчивый» из героев Стокера — профессор Ван Хелсинг — излагает в романе продуманную философию смеха. «Смех, который стучит в твою дверь и спрашивает: „Можно войти?“ — не подлинный смех. Нет! Истинный Смех — король и приходит туда и тогда, куда и когда ему вздумается. Он не выбирает удобное время, а лишь сообщает: „Я здесь“».
Возвращаясь же к валашскому острослову-чернокнижнику, стоит обратить внимание на то, что многие дракулические предания повествуют о кладах, спрятанных воеводой. У современного читателя подобные эпизоды хрестоматийно вызывают в памяти ассоциации с пиратами и разбойниками. Но согласно фольклорным представлениям, искусство устраивать клады свидетельствует о колдовской природе разбойников, которые «используют волшебные предметы, едят человеческое мясо, умеют превращаться в зверей и птиц, им ведомы „запретные слова“, которым повинуются люди, животные и предметы… Фольклорные грабители не только умеют грабить, они знают, как хранить награбленное. Такое знание доступно не всякому смертному и, судя по фольклорным текстам, есть знание вполне волшебное».[6]«По народному поверью, — поясняет В. И. Даль слово „клад“, — клады кладутся с зароком и даются тому только, кто исполнит зарок». С «демонической» точки зрения достойно внимания, что, согласно румынским преданиям, одной из причин «неупокоенности» мертвеца бывают спрятанные им при жизни сокровища.[7]
Клад не эквивалент Сбербанка, а ценность золотых монет и украшений определяется не только их рыночной стоимостью. В древнейших мифах золото гарантирует долголетие и бессмертие. В русском «Сказании» все прямо названо своими именами: жестокий властитель приказал умелым мастерам изготовить специальные бочки, сложить туда золото и опустить на дно реки, после чего «мастеров тех приказал посечь, чтобы никто не уведал соделанного им окаянства, только его тезка дьявол». Автор как бы расшифровывает предание, подчеркивая, что валашский господарь не просто тезка дьяволу, но и действует словно колдун.
А где черная магия — там и вампиризм. Ведь тогдашние представления об упырях существенно отличались от нынешних, «канонизированных» в массовой культуре. Вампира считали не разносчиком магической эпидемии (который, в свою очередь, «по-своему несчастен», и ранее сам был заражен другим вампиром), но колдуном-чернокнижником, заключившим договор с дьяволом ради обретения сверхвозможностей. Колдуну-вампиру кровь нужна была для совершения магических обрядов: именно кровь — согласно оккультным построениям — была носителем жизни, т. е. души.
Да и вообще если для авторов немецких печатных брошюр XV в. переход Дракулы в католичество послужил поводом к его частичному оправданию, вписываясь в логику распространенного сюжета о злодее (разбойнике, тиране), исправившемся после крещения и покаяния (что, возможно, объясняет «наличие ее изданий в монастырских библиотеках и в числе книг, принадлежавших лицам духовного звания»[8]), то для румын, напротив того, православный, отрекшийся от своей веры, превращался в вампира.[9]
Возникновение подобного верования, видимо, обусловлено механизмом своеобразной «компенсации»: переходя в католичество, православный, хотя и сохранял право на причащение Телом Христовым, отказывался от причастия Кровью, потому что в католичестве двойное причастие — привилегия клира. Соответственно вероотступник должен был стремиться компенсировать «ущерб», а коль скоро измена вере не обходится без дьявольского вмешательства, то и способ «компенсации» выбирается по дьявольской подсказке. В XV в. тема вероотступничества была особенно актуальна: это — эпоха наиболее интенсивной католической экспансии. О степени накаленности конфликта свидетельствуют слова Стефана Молдавского, обращенные к великому князю московскому Ивану III: «.. от двух сторон поганство тяжкое, а от трех сторон названные християне, но мне суть хуже поганства».[10] Именно тогда гуситы воевали со всем католическим рыцарством, отстаивая «право Чаши» (право причащаться Кровью Христовой для католиков-мирян), за что их и прозвали «чашниками». Борьбу с «чашниками» возглавлял император Сигизмунд Люксембург, и как раз тогда, когда отец Дракулы стал «рыцарем Дракона», главным противником ордена были не турки, а мятежники-гуситы.[11]
Любопытная параллель есть и в русской литературе: колдун-оборотень из повести И. В. Гоголя «Страшная месть», подобно Дракуле, хранит в земле несметные сокровища, и в то же время он — вероотступник, причем именно перешедший в католичество.
Если Дракулу подозревали в вампиризме, то понятна загадка его гибели. Разумеется, воины, заколов и обезглавив воеводу, могли действовать по соображениям страха или мести, могли работать по турецкому «заказу». Но при всем том они действовали именно так, как обычай предписывал поступать с вампирами: тело кровопийцы надлежало пробить острым оружием, а голову — непременно отделить от туловища.
С этой точки зрения занимательна также история могилы Дракулы. Влад был похоронен недалеко от места гибели — в православном Снаговом монастыре, которому его род покровительствовал. (Любопытно, что, согласно местному преданию, на территории монастыря располагалась пыточная тюрьма Цепеша.) Когда археологам удалось провести официальное вскрытие могилы, они нашли там только следы осквернения — мусор, ослиные кости. Зато рядом обнаружилась идентичная по размерам безымянная могила, где лежал скелет без черепа, в остатках одеяния, подобающего господарю. Ложная могила Дракулы располагалась напротив алтаря, а подлинная — под каменными плитами пола, похоже, с той целью, чтобы входящие попирали прах Цепеша.
По-видимому, осквернили могилу и перезахоронили Дракулу сами монахи Снагова монастыря, причем на рубеже XVIII–XIX вв., как раз тогда, когда румынский поэт Й. Будай-Деляну написал «Цыганиаду». В этой ироикомической поэме Дракула, возглавив армию цыган, борется с турками, злокозненными боярами и — вампирами.[12] Известно, что Будай-Деляну использовал в поэме фольклор, потому указания на связь Дракулы с вампирами и цыганами особенно важны. Цыгане издревле считались народом мистическим, народом гадалок и колдунов (ср. их сотрудничество с Дракулой в романе Стокера), а в том, что будай-деляновский Дракула не вампир, но противник вампиров, ничего удивительного нет: обычный для фольклорно-мифологического сознания сюжет-«перевертыш» — герой сражается с собственной ипостасью. Почитая Влада — национального героя и борца за социальную справедливость, соотечественники явно не забывали о другом его лике — о Дракуле, кровопийце и чернокнижнике.
Дракула в России: первый визит
В XV в., как и ранее, в Валахии не велись хроники — ни княжеские, ни монастырские. Потому хотя сохранились деловые письма самого Дракулы на латыни и церковнославянском языке,[13] но румынские источники, содержащие информацию о кровавом господаре, — это поздние записи фольклорных преданий.[14] Зато о Дракуле охотно писали современники-иностранцы: в частности, известны немецкие, венгерские, поздневизантийские и русские сочинения.
Построены эти произведения при помощи сходного композиционного приема: их авторы, отказавшись от хронологического порядка, излагают отдельные достопамятные «анекдоты» — деяния или речения Цепеша, явно восходящие к устным преданиям.[15] Оценка же может быть различной. Католические источники скорее враждебны. Таковы немецкие печатные брошюры-памфлеты (ранний из них сохранился в рукописной копии), повествующие о «садистических» деяниях господаря-изверга, пространное стихотворение венского миннезингера М. Бехайма, латинская хроника итальянского гуманиста А. Бонфини, подвизавшегося при дворе Матьяша Корвина. С большей симпатией относятся к Дракуле византийские историки Дука, Критовул, Халкокондил, но и они преимущественно пересказывают истории о его свирепых шутках.
Тогда же было составлено русское «Сказание о Дракуле-воеводе», которое, по-видимому, представляет собой не перевод, но оригинальное сочинение. Оно анонимно, но некоторые факты позволяют более или менее достоверно установить, кто был его автором.
В финале «Сказания» анонимный повествователь пишет, что после смерти Дракулы венгерский король «забрал свою сестру с двумя ее сыновьями в Венгерскую землю, в Будин. Один при королевском сыне живет, а другой был у Варадинского епископа и при нас умер, а третьего сына, старшего — Михаила, мы видели тут же на Будине: бежал к королю от турецкого царя; еще не будучи женат, прижил его Дракула с одной девкой». Слова автора прямо свидетельствует о его личном посещении Венгрии в сопровождении каких-то спутников. Это и послужило «внутренним доказательством» при атрибуции «Сказания» дипломату Федору Васильевичу Курицыну, который в 1482 г. «с своими товарищи» посетил Матьяша Корвина, исполняя поручение великого князя Ивана III договориться «о братстве и о любви» (т. е. о союзе против польского короля Казимира) с венгерским королем. Во время их посольства — «при» них — умер тот сын Дракулы, который находился при епископе города Вардана (или Варадина Великого, ныне — город Орядя в Румынии); только русское «Сказание» сообщает о его кончине. Вообще, насколько можно судить, специалисты не располагают сведениями ни о венгерской жене Дракулы, ни об их детях. Лично видели русские послы в Будине и другого сына Дракулы — Михаила, который позднее правил в Валахии, демонстрируя наследственную жестокость. Вероятно, в окружении венгерского короля Курицын и почерпнул начальные сведения о его вассале.
Успешно проведя переговоры с Матьяшем Корвином, Федор Курицын в 1484 г. — на обратном пути в Москву — прибыл к молдавскому господарю Стефану Великому. Показательно, что информированный автор «Сказания» безразлично именует Стефана то молдавским властителем, то валашским. Видимо, в отличие от Молдавии, с которой у Руси складывались тесные отношения (дочь Стефана — Елена Волошанка — вышла замуж за сына Ивана III), Валахия оставалась страной легендарной.
При дворе Стефана, давнего (и почти верного) союзника Дракулы, автор «Сказания» мог расширить свои знания о валашских воеводах. Таким образом, «Сказание» основано на сведениях, собранных за границей и, может, за границей и создавалось. «Русский посол, приехавший до августа 1485 г., — суммирует исторические факты медиевист Я. С. Лурье, — имел полную физическую возможность написать это произведение на основе устных рассказов, услышанных во время пребывания в Будине, Варадине и Молдавии. Задержанный в 1484 г. в Белгороде (Аккермане, т. е. в Турции. —
Относительная пространственно-временная приближенность автора «Сказания» к описываемым событиям отразилась на лексике: опираясь на «анекдоты», которые рассказывали иноземцы (или в иноземной среде), он в собственном тексте сохраняет иностранные слова («поклисарь», «сиромах»), а также — сталкиваясь с неразрешимыми переводческими трудностями — прибегает к «потенциальным словам», к словотворчеству («зломудрый»). Неудивительно, что «Сказание» по-своему достоверно.
Но важно учитывать, что автор, описывая Валахию, сведения собирал в Венгрии (и, возможно, в Молдавии). Валахия оставалась для него «незнаемой» страной. Что не компенсировалось даже конфессиональной общностью: католическая Венгрия в «Сказании» зримей и понятней, чем православная Румыния. Более того, Валахия прямо мифична, ведь автор ориентировался на устные «анекдоты», в которых информация «кодировалась» по фольклорно-мифологическим законам.
Румыния изображена сказочным — вне каких-то особых «этнографических» подробностей, без имени столицы — государством, где реализована утопия «грозного» царя. Короче говоря, Валахия — это страна Дракулы и «дракулических» воевод, а Дракула демонический государь со всеми подобающими атрибутами, жестокостью, остроумием, даром колдуна.
Образ Дракулы отнюдь не формулируется как альтернатива привычному на Руси образу властителя. Правдоподобней здесь другая логика, напоминающая позднейшие сочинения Ивана Пересветова (XVI в.). Дракула — повелитель «антимира». Его кровожадную изощренность европейцы воспринимали в качестве некоей восточной экзотики, абсолютно неуместной в «цивилизованной» державе. Но даже у «аномального» государя есть чему поучиться. Государю «нормальной» Москвы, к примеру, не худо бы освоить навыки «грозного» — жестокого, но справедливого — управления, что получалось у «зломудрого» Дракулы, еще краше смотрелось бы на Святой Руси.
Амбициозная программа, угадываемая в «Сказании», вполне возможна в сочинении Федора Курицына. Он был не только дипломатом, но, можно сказать, фаворитом властного Ивана III. «Его ведь державный во всем слушал», — с ненавистью говорили враги.
Фавор Курицына приходится на последние пятнадцать лет столетия: он не просто один из руководителей внешней политики Руси, он — покровитель группы влиятельных еретиков, которых противники именовали «жидовствующими». Насколько можно судить, еретики отрицали догмат троичности, божественную природу Христа, институт монашества, право церкви на собственность и т. п. Одновременно они выступали апологетами сильной власти, что в определенной мере могло импонировать власти и что может объяснить двойственное отношение Курицына к образу Дракулы.
Влияние Курицына было настолько велико, что его подозревали в колдовстве. Но к началу XVI в. становится ясно, что великий князь отказался от союза (или толерантного отношения) с еретиками. Вскоре они были осуждены и казнены. Однако Курицына среди казненных не оказалось, и судьба его неизвестна. С 1500 г. имя дипломата-ересиарха ни разу и ни по какому поводу не упоминалось.
Последний вопрос: осознавал Курицын магический подтекст «Сказания о Дракуле» или скрупулезно фиксировал фольклорную информацию, не ставя перед собой задачу дешифровки? Не исключено, что верно первое предположение. В качестве аргумента здесь необходимо напомнить о другом его сочинении — «Лаодикийском послании». Послание начинается цепочкой загадочных афоризмов, где первое слово каждого последующего повторяет первое слово предыдущего: «Душа самовластна, заграда ей — вера. Вера — наказание, ставится пророком. Пророк — старейшина, исправляется чудотворением…» и т. д. За афоризмами следует таблица из 40 клеток, в каждой из которых помещено по две буквы — красная (киноварь) и черная. Буквы, включенные в квадраты, заменяют друг друга, что образует шифр, который использовал Курицын, подписывая послание своим закодированным именем. И содержание текста, и магия алфавита, и прижизненная репутация — все свидетельствует о специфических интересах автора, которые могли помочь ему при осмыслении образа государя-чернокнижника.
Надо сказать, что после разгрома еретиков и исчезновения Курицына «Сказание» на Руси охотно читали и копировали — вплоть до XVIII в. Однако новые читатели едва ли уже осознавали нюансы смысла этого произведения, которое продолжало их пленять экзотичностью содержания. Так, слово «зломудрый» попросту перестали понимать, толкуя как «зело мудрый» — «очень мудрый».
Занимательно, что в XVI в. был монах Волоколамского монастыря по имени Дракула Вассиан. Если он не принадлежал к выходцам из Румынии,[17] то его имя (или прозвище) заставляет задуматься о причудливом отношении русских к его знаменитому тезке. «Какой смысловой ореол окружал в ту пору мирское имя, или прозвище, Дракула? Как его воспринимало русское ухо — как бранное, уничижительное, нейтральное или почетное? Высказываемся за последние оттенки, и вот почему. Оно принадлежит к ряду „литературных“ имен русского ономастикона — таких, как Плакида… Китоврас… Уруслан… Езоп… К этому же ряду относится русское мирское имя Бова… Сонм „литературных“ имен XVI в. — это сонм образцовых персонажей, собор героев, богатырей, мудрецов, пусть и не безупречных с церковной точки зрения. Нет никаких оснований полагать, что Дракула среди них — белая ворона… Контекст „исторического“ среза также не позволяет приписывать прозвищу Дракула пейоративный оттенок. Как известно, в общественном сознании валашский князь достаточно рано стал ассоциироваться с Грозным».[18]
При характеристике русской литературы в канун воцарения Ивана Грозного Н. М. Карамзин указывает повесть о Дракуле, венчая краткий ее реферат меланхолическим заключением: «Автор мог бы заключить сию сказку прекрасным нравоучением, но не сделал того, оставляя читателям судить о
Наконец, Борис Михайлович Федоров (известный увлеченностью отечественными древностями и общением с Карамзиным) в 1843 г. выпустил третью часть книги «Князь Курбский. Исторический роман из событий XVI века», где дворцовый сказочник, развлекая Ивана Грозного «сказкой о Дракуле» (с ссылкой в тексте романа на «Историю» Карамзина), завершает «сказку» карамзинской сентенцией: «Хороша строгость с разумом, хорошо правосудие — с милостью».[19]
Итак, имя Дракулы было знакомо в России — как и в других странах Европы — начиная с XV в. Но популярность его оставалась весьма локальной: кровавый правитель небольшого государства — то ли тиран, то ли борец за правду. И, разумеется, никакой не вампир.
Пришествие вампира
Вампир — искаженная передача славянского слова «упырь» (согласно знаменитому этимологу Максу Фасмеру, предположительно соотносится со словами «нетопырь», «парить», «перо»). Авторы научных трактатов, особенно активно распространявшихся в XVII–XVIII вв., обозначали словом «вампир» мертвецов-кровососов. «Вампирическая» тема — в процессе движения от «готического романа» к романтизму — постепенно проникала в литературу, но ее канонизатором следует все-таки считать Байрона.
Обстоятельства открытия хорошо известны. В 1816 г. туристы из Англии — поэты Байрон, Шелли, Мери Шелли, врач и секретарь Байрона Джон Полидори — на вилле Диодатти (близ Женевского озера) развлекали себя страшными историями. В итоге Мери Шелли создала эпохального «Франкенштейна», а Полидори обработал сюжет, намеченный Байроном. В 1819 г. «Вампир», написанный врачом-секретарем и объявленный повестью Байрона, напечатан вначале в журнале, потом отдельным изданием. Байрон поспешил отказаться от авторства и опубликовал тот небольшой фрагмент, который он в действительности создал. «Вампир» Байрона-Полидори немедленно завоевал сердца читателей, в частности — в России. Повесть содержала многие черты, парадигматические для последующих «вампирических» текстов: перемещения из мира цивилизации в таящие угрозу варварские земли; загадочная привлекательность вампира и т. п.
Русский перевод увидел свет в 1828 г., причем переводчик — знаменитый фольклорист П. В. Кирееевский — снабдил перевод научным комментарием вампирического предания: «Между арабами оно весьма обыкновенно: но оно еще не было известно грекам до введения христианства и приняло настоящий вид свой только со времени отделения Восточной церкви от Западной: — тогда распространилась мысль, что тело человека, исповедовавшего латинскую веру, схороненное на земле греческой, не подвержено тлению…»[20]
Впрочем, читатели в России знакомились с «Вампиром» на языке оригинала или по-французски, и эффект был столь разительным, что — как часто случается при использовании сильнодействующих средств — в считаные годы образ заглавного героя превратился в знак литературного штампа.
А. С. Пушкин в III главе «Евгения Онегина» (1824, публикация — 1827) представляет очерк новейшей романтической литературы:
О. М. Сомов предваряет сказку «Оборотень» (1828/1829) предисловием, где иронически пишет: «„Это что за название?“ — скажете или подумаете вы, любезные мои читатели (какому автору читатели не любезны!). И я, слыша или угадывая ваш вопрос, отвечаю: что ж делать! виноват ли я, что неусыпные мои современники, романтические поэты в стихах и в прозе, разобрали уже по рукам все другие затейливые названия? Корсары, Пираты, Гяуры, Ренегаты и даже Вампиры попеременно, один за другими, делали набеги на читающее поколение или при лунном свете закрадывались в будуары чувствительных красавиц. Воображение мое так наполнено всеми этими живыми и мертвыми страшилищами, что я, кажется, и теперь слышу за плечами щелканье зубов Вампира…»[21]
М. Ю. Лермонтов в первоначальном варианте предисловия (1841) к «Герою нашего времени», защищая право автора изображать противоречивый характер Печорина, почти буквально повторил Пушкина: «— Вы мне опять скажете, что человек не может быть так дурен — а я вам скажу, что вы все почти таковы; иные немного лучше, многие гораздо хуже. Если вы верили существованию Мельмота, Вампира и других — отчего же вы не верите в действительность Печорина?»[22] Причем в эпизоде очередного расчетливого ухаживания Печорина за княжной Мери остались горькие слова героя, допускающего возможность своего отождествления с байроновским персонажем: «…она проведет ночь без сна и будет плакать. Эта мысль мне доставляет необъятное наслаждение. Есть минуты, когда я понимаю Вампира!.. А еще слыву добрым малым и добиваюсь этого названия».[23]
По-видимому, вампирическая легенда должна была представлять особый интерес для русских в силу своей этноконфессиональной родственности, связи с «поверьями балканских народов, преимущественно сербов и греков».[24] Отсюда — успех знаменитой мистификации Проспера Мериме, который в сборнике «Гузла, или Собрание иллирийских песен, собранных в Далмации, Боснии, Хорватии и Герцеговине» (1827) имитировал песни балканских славян, причем из 30 песен — 6 так или иначе затрагивали вампирическую тему. Как известно, Пушкин, интерпретируя песни в качестве фольклорных, осуществил их перевод (публикация — 1835): в число пушкинских «Песен западных славян» вошли три вампирических текста — «Гайдук Хризич», «Марко Якубович», «Вурдалак».
Мериме даже снабдил сборник специальной статьей «О вампиризме»: Пушкин ее игнорировал, но в 1828 г. она была напечатана в серьезном университетском журнале «Атеней» (ч. 6, № 24, раздел «Смесь», с. 380–387). Статья апеллировала как к соответствующим трактатам, так и к якобы личному опыту автора: «Я сам был свидетелем следующего происшествия, которое оставляю на суд читателя. В 1816 г. я предпринял путешествие в Воргорац и провел ночь в деревушке Варбоске». Мужчины — рассказчик и хозяин дома — сидели за столом, когда они услышали страшный крик и увидели «ужасное зрелище»: «Мать, бледная, с растрепанными волосами, держала в своих объятиях дочь без чувства и еще более себя бледную, произнося пронзительные звуки: „вампир, вампир! Моя бедная дочь умерла!“ Мы между тем успели в скором времени привести в чувство несчастную Раву [имя дочери]. Тогда она рассказала нам, что видела бледного человека в саване, который влез в окно, бросился на нее, укусил и чуть было не задушил. Она прибавила, что узнала в нем одного поселянина по имени Виркцнана, умершего перед тем за две недели. На шее девушки было красное пятно, но я не знаю, было ли оно родимое или уязвление какого-нибудь насекомого». На следующий день жители деревни разрыли могилу, расчленили и сожгли труп подозреваемого, а «красною жидкостью», вытекшей из трупа, смазали шею Равы. Однако ничего не помогло, девушка «приобщилась Св. Тайн с спокойствием духа» и умерла, предварительно заставив отца «обещать, что он сам отрубит у ней голову после ее смерти, чтобы она не сделалась вампиром». Рассказчик, который не оставляет позиции скептика, завершил историю амбивалентным замечанием: «Болезнь продолжалась не более одиннадцати дней. Какое пагубное действие суеверия!»
Интересный документ, датируемый 1840 г., свидетельствует о самостоятельных вампирических разысканиях, которые предпринимали русские интеллектуалы. И. П. Липранди — собеседник Пушкина, сотрудник разведки — прислал литератору А. Ф. Вельтману описание экзотических болгарских обычаев и верований, имеющих отношение к вампирам и способам борьбы с ними.
«Булгары истребляют
Если где в
По прибытии на место
Еще уверяет булгарский
Обычай сербов истреблять вампиров другим образом здесь не упоминаю, потому что, полагаю, у вас есть, — они их называют не полтениками. Я сохранил рукопись, сделанную мне попом Эски-Емина Магмет Хаджи-башею и глогом, который ночевал у меня тут».[25]
Для характеристики вампирической осведомленности русского общества симптоматично, что, по убеждению Липранди, Вельтману известны подробности «обычая сербов истреблять вампиров».
Наконец, вампирическая тема прижилась в оригинальной русской литературе: от «Киевских ведьм» Сомова или «Вия» Гоголя — до «Семьи вурдалака» и «Упыря» А. К. Толстого.
В качестве странного дополнения здесь трудно не вспомнить об экстравагантной истории, воспроизведенной Е. П. Блаватской в «Разоблаченной Изиде»:
«А теперь, прежде чем расстаться с этим отвратительным предметом вампиризмом, мы приведем еще один пример в качестве иллюстрации, без какого-либо другого ручательства, кроме уверения, что случай этот был нам рассказан, по-видимому, заслуживающими доверия свидетелями.
Насколько эти факты в данном случае были преувеличены преданием, этого мы не можем сказать. Но нам рассказал об этом один очевидец; и в настоящее время в России есть семьи, старшие члены которых помнят этот страшный рассказ».[26]
Таким образом, к 1840-м годам Европа (в том числе Россия), знакомая с Дракулой, познакомилась и с Вампиром. Монстр наделен амбивалентным шармом, в качестве места обитания тяготеет к территориям (славянским, греческим), где происходил контакт европейских (православных) народов с мусульманской Турцией. Но пока Дракула и Вампир функционирует отдельно друг от друга, и только Стокер соединил два этих образа в единого героя, которому предстояло завоевать современную культуру.
Дракула Брэма Стокера
Повествуя о вампирических похождениях Дракулы, английский романист Брэм (Абрахам) Стокер (1847–1912) словно бы повторил интерпретационный путь Федора Курицына, акцентировав оккультно-вампирическое начало валашского воеводы. Этому спосособствовало то обстоятельство, что английского писателя консультировал компетентный эксперт — знаменитый венгерский ориенталист и путешественник Арминий (Герман) Вамбери. Стокер даже упомянул о Вамбери в романе — дружбой с ним гордится великий вампиролог Ван Хелсинг (гл. XVIII), которого, в свою очередь, зовут фамильным именем Стокеров Абрахам. Усидчивый английский писатель работал с документами, собирая сведения об историческом Дракуле в Британском музее.
Стокеровского Дракулу можно рассматривать в качестве образцового героя паралитературы[27] или же как персонификацию эротического марева[28] — суперлюбовника, порождение современного фрустрированного сознания. Но, кроме того, «Дракула» Стокера — роман о чернокнижнике, созданный писателем-оккультистом, близким к кругу ордена Золотой Зари, одного из центров мистического возрождения рубежа веков. И если для массового сознания книга Стокера — классический роман «ужасов», то по замыслу автора — это еще и система оккультных символов, содержащая «прикровенный» смысл истории о свирепом упыре. Вот почему стокеровским романом увлекался известный теософ Чарлз У. Ледбитер.[29]
В романе Стокера Дракула уже не валашский господарь, а повелитель сопредельной Трансильвании. Разумеется, писатель мог попросту ошибиться: как уже говорилось, Трансильвания — родина воеводы и объект его геополитических интересов. Но, похоже, географическая неточность допущена сознательно. Э. Джерард, автор известной Стокеру книги «Страна за лесами» (Transylvania — буквально «Залесье»), пересказывает многочисленные местные легенды о чародеях и кладах. Таков и Дракула: он способен управлять миром природы — ветром, дождем, туманом, повелевает волками, летучими мышами, крысами, насекомыми, он знает тайну кладов.
Более того, Ван Хелсинг в качестве ученого сообщил соратникам, что пещеры и бездонные расселины, уходящие в глубь земли, — все «геологические» и «химические» особенности Трансильвании — делают ее идеальным местопребыванием монстра-кровососа. На первый взгляд между вампирами и геологией никакой связи нет. Однако ход рассуждений Стокера закономерен: в романе «Логово белого Ящера» страшное создание-оборотень змеиной природы обитает в глубокой пещере. Сверхъестественное и земные глубины прочно ассоциировались в системе Стокера. Если же учесть роман Э. Булвер-Литтона «Грядущая раса», существенно повлиявший на оккультную традицию (ср. замечания Рене Генона в гл. VII трактата «Царь Мира»), где повествуется о подземной высшей расе, то окажется, что Стокер последовательно «перекодировал» народные предания об упырях в понятия эзотерики. Примечательно также: в гоголевской «Страшной мести» предки колдуна-оборотня — трансильванцы, и в Трансильванию гонит великого грешника Гнев Божий.
Стокер постоянно напоминает «своему» читателю о науке гримуаров. Человек — микрокосм, он создан по тем же законам, что макрокосм. Организм содержит все элементы мироздания. Мир «неживой», «минеральный» представлен скелетом, мир «растительный» — «холодной жизни» — выражен в признаках пола (символика семени), тогда как мир «животный» представлен кровью, носителем «теплой жизни», души. Кровососание — похищение души. Потому антропософы, преуспевшие в систематизации опыта оккультизма, утверждали, что у самых могущественных духов зла — вампирическая суть.[30]
У Стокера один из персонажей — душевнобольной Ренфилд, мистически связанный с Дракулой, одержим страстью к поглощению живого — мух, пауков, воробьев и т. д., и он оправдывает свою манию библейской цитатой: «Кровь есть душа» (гл. XI). Однако безумец не столько цитирует, сколько демонически извращает Библию — во Второзаконии у цитаты противоположный смысл: «Только строго наблюдай, чтобы не есть крови, потому что кровь есть душа: не ешь души вместе с мясом» (12:23).
Будучи чернокнижником, Дракула ищет жертв не только для того, чтобы удовлетворить «естественную» потребность вампира, но и преследует «сверхзадачу» — он множит число подданных, готовых следовать за ним, и в этом качестве сатанински копирует Ловца человеков, а потому в романе укус монстра неоднократно назван вампирическим крещением. Что ж тут удивительного: дьявол — обезьяна Бога.
Кстати, идея дьявольского крещения эффектно передана в фильме Ф. Ф. Копполы «Дракула Брэма Стокера» (1992): сцена бракосочетания Джонатана Гаркера и Мины монтажно сопоставлена со сценой, в которой Дракула пьет кровь Люси Вестенра, что подчеркивает параллелизм несходства христианской свадьбы (в православном храме) и вампирической свадьбы, таинства причащения Крови Христовой и вампирического ритуала причащения человеческой крови.[31]
Для Стокера вообще принципиально важен мотив «борьбы магов». Это применение оккультных сил в борьбе за власть над миром — в борьбе, которую ведет цивилизованный Запад (Британская империя) с тайными силами, готовыми перейти в наступление. Масштаб опасности определяет и масштаб предприятия, в которое пускаются Ван Хелсинг и его друзья: не извести вампира местного значения в одной отдельно взятой стране, но спасти, освободить мир от эсхатологической угрозы.
С точки зрения нарративной техники «борьба магов» — мотивация столкновения «хороших» и «плохих парней», как правило, равных по своим возможностям. Ведь в древнерусском сказании и других источниках XV в. личность Дракула абсолютно доминирует, у него отсутствуют достойные противники. А в романе Стокера, как и вообще в неоромантической прозе, трансильванскому вампиру противопоставлен Ван Хелсинг и его друзья (ср. классическую оппозицию Шерлок Холмс / профессор Мориарти).
С точки зрения политики — это своего рода предчувствие мировой войны: великое столкновение «англоговорящих народов» (выражение У. Черчилля) и империй Центральной Европы (Трансильвания входила в состав Австро-Венгерской империи). Позднее, в романе «Леди в саване», Стокер разовьет свою концепцию более детально, изобразив грядущие сражения на Балканах. Однако и в «Дракуле» его идея выражена вполне отчетливо — под началом идеолога Ван Хелсинга с монстром сражаются британский лорд Годалминг и американец Моррис, которого всезнающие герои осыпают комплиментами, проявляя осведомленность о «доктрине Монро» и особых обстоятельствах присоединения к США штата Техас.
С точки зрения эзотеризма — это борьба черного и белого мага, одинаково посвященных в науку гримуаров. Как писала Е. П. Блаватская в «Тайной доктрине» (публиковавшейся в 1888 г.): «Библия, начиная с Книги Бытия и до Откровения, есть лишь ряд исторических рекордов великой борьбы между Белой и Черной Магией, между Адептов Правой тропы, Пророками, и Адептами тропы Левой — левитами, священством грубых толп. Даже изучающие Оккультизм, несмотря на то, что некоторые из них имеют большое количество архаических Манускриптов и непосредственное обучение, на чем они могут основываться, все же часто затрудняются провести линию разграничения между Последователями Правой и Левой тропы».[32]
Победе Запада в предстоящей (точнее — уже начавшейся) схватке препятствует позитивизм, культ положительного знания, отвергающий все, что выходит за пределы чистой науки. «Ошибка нашей науки, — сетует Ван Хелсинг, — заключается в том, что она стремится объяснить все, а если что-то объяснению не поддается, то оказывается — и объяснять нечего!»
Напротив того, герои Стокера оснащены: во-первых, «паранаучными» фактами и гипотезами, которые накапливались одновременно с научным прогрессом («бестиарными» легендами о пауках-долгожителях, всякого рода «достоверными» слухами и т. п.), во-вторых, фольклорными преданиями, аккумулирующими оккультный опыт, наконец, в-третьих, мистическим знанием. В результате Ван Хелсинг лечит жертву вампира переливанием донорской крови, а в качестве средств защиты от Дракулы использует магические растения, крест, освященную облатку и т. п. Ван Хелсинг обращается с Телом Христовым утилитарно, почти кощунственно, замазывая щели в склепе и объясняя (невежественно!), что приобрел индульгенцию и тем загодя искупил прегрешение. Это поступки не католика, а ведуна, применяющего сакральные объекты для достижения магических целей. Это не христианство, но знание-ведание, при помощи которого единственно и возможно остановить монстра. По Стокеру, черного мага ниспровергнет только белый маг.
Погоня за ускользающим графом в финале романа наглядно иллюстрирует комплексность мер, обеспечивающих одоление чудовища. На стороне Дракулы — ненастье, волки, цыгане. На стороне современных крестоносцев — их рыцарственность джентльменов, техническое превосходство (винчестеры), дипломатические связи, гипноз, но прежде всего — оккультные навыки ликвидации вампиров (успеть поразить Дракулу до захода солнца, пока повелитель вампиров заключен в гробу, и т. д.). Синтез достижений цивилизации и традиционного эзотеризма символизируется оружием, окончательно поражающим Дракулу: Моррис действует американской новинкой, техасским ножом «боуи», а Гаркер кривым непальским кинжалом, так называемым «кукри». И самое главное, что приносит победу защитникам цивилизации собственный мистериальный опыт приобщения к магии. Кабинетным знанием здесь не обойтись: им пришлось предварительно пережить шок ночного нисхождения в склеп Люси и надругательства над телом (обезглавливание и т. д.) трогательной, любимой девушки, а Ван Хелсинг — по просьбе самой Мины, получившей «кровавое крещение», — должен был над ней, еще живой, прочесть заупокойную службу.
Магу в силах противиться только другой маг, потому что магия открывает путь к обретению сверхвозможностей. В IV главе, когда Джонатан Гаркер пытался нанести «дремлющему» в гробу Дракуле смертоносный удар (см. анализ эпизода в связи с функционированием ключевого слова «malice»), его останавливает, околдовывает взгляд вампира, уподобляемый романистом взору василиска. Василиск, «царь змей», традиционно символизирует один из каббалистических сефирот, а именно — «пятый», Geburach (Власть).[33]
Каббалистический сефирот — важнейший атрибут магических операций. Воздействие на них предоставляет магу различные блага. Зло порождается не природой сефирот, но их односторонним, корыстным использованием. Как таковой сефирот Власти предполагает суровость, но суровость матери, наказывающей детей, в руках же опытного чернокнижника сефирот работает ради «ненависти и разрушения».[34] На «языке планет» сефирот Власти показательно маркируется Марсом, на «языке металлов» железом, на «языке цвета» — красным цветом.
Дракула предался «ненависти и разрушению», привлекая сефирот Власти, и его особые «таланты» — не столько «обычные» атрибуты вампира, сколько следствие магических операций. Трансильванский граф не «просто» упырь (превращение в которого Стокер никак не мотивировал), а чернокнижник, избравший путь служения дьяволу. Совпадение же фольклорных представлений о чудесных свойствах упыря с властью, обретаемой посредством черной магии, есть частный случай «снижения» в народной памяти «высокой» оккультной традиции.
Поделиться книгой: