Помоги проекту - поделись книгой:
И после изрядного количества громких приключений, оба славные поэта окончили ночь, как и следовало, в участке.
Славный уголок
О, совсем не то, что могло бы представиться вашему злому воображению.
Заведение, прилавок которого тускнеет от прикосновения одних только трезвых или почти трезвых рук, но во всяком случае честных и воспитанных или хоть по видимости таковых. А что? Не редкость ли подобное местечко в нашем Париже?
Хозяин, высокий светлый блондин, радушно приветлив, но умеет выбирать вою публику. Одет почти всегда в светлое – прихоть блондина, вероятно. Никогда его не видали в вязаной фуфайке и это отпугивает местных шатунов.
Хозяйка, царственной красоты, сдержана и весела в пределах требуемого. Иногда ее ясное и открытое лицо принимает выражение равнодушия, быть может, насмешливого; но когда посетитель предлагает ей розу или смиренный пучок фиалок, она расцветает истинной радостью молодой женщины в цветах любящей сестер. Клетка с чирикающими канарейками каждое мгновение привлекает ее взгляд и возбуждает улыбку.
Хозяйская дочь – высокая девочка, бледная, но здоровая и умница, и проказница, и чертовски добрая.
Наконец династии приказчиков сменяются редко, что говорит в пользу этих молодых людей и всего заведения.
Среди служащих двое носили фамилию Папаль и имя президента.
Один из них живой, с рожицей уличного мальчишки и дикаря из Аннама, постоянно удивлял посетителей своими всегда лукавыми, но не слишком злыми глазами и «сногсшибательными» ответами, как говорится на здешнем, совсем особом наречии.
Другой, крепкий малый, с головой юного римского императора, более сдержанный, но на самом деле не меньший проказник, умел дразнить неосторожного, произнесшего некстати что-нибудь вроде: «Очень мило» или «Я живу в подвале», ловко повторяя время от времени этот оборот.
Словом, прекрасный состав служащих.
В числе отборных посетителей имеются поэты, одни такие лохматые, и другие, слишком лысые. Один из этих любимцев Аполлона поражает своим высоким, другой – своим низким ростом, еще иной – своими героическими жестами, все же вместе – жизнерадостностью наперекор щелчкам и неудачам.
В этом избранном обществе можно также видеть отставных судейских чиновников, гордых своей бедностью, военных, которым – черт возьми! – не советую наступать на мозоль, о нет! Что еще?
Иногда тесная дружба соединяет в задней комнате самые сливки этого общества и тогда-то начинается пение хором; а то скрипка смеется и стонет, или раздаются шутки, настолько же затейливые, как и безобидные, устраивается борьба и кулачные бои для смеха, но не на шутку, я вам ручаюсь.
Безумство? Пусть, но безумство милое, прелестное и которое стоит, пожалуй, не одной из известных нам мудростей.
Итак, да процветает на долгие годы драгоценное маленькое заведение на радость, на отдых и на утешение почтенным соседям.
Аминь!
Из окна
Окно моего друга не выходило на улицу, так что однажды прекрасным летним утром мы забавлялись, покуривая, наблюдением комичных интимных подробностей жизни, над которой мы господствовали с высоты третьего этажа. Среди разных забавных вещей на наших глазах рос маленький садик, состоявший из дорожки, единственного дерева и веревки для белья, на которой в то время в белом свете дня дымилась влажная простыня, казавшаяся нам грязной. Над маленькой беседкой, от которой нам была видна лишь плоская цинковая кровля, вертелась по ветру китайская фигурка из разноцветного железа и показывала язык, совершенно вылинявший под дождями нескольких лет и, хотя заржавевший, но блестящий как игла. Смешная фигурка, асфальт, окружавший подножие дерева и обильно унавоженные грядки, все это на минутку развеселило нас и мы уже говорили о мире забавного, в котором приятно было бы пожить без страха и без любви. Как вдруг из беседки вышел человек в бакенах, с обнаженной головой, во фраке, вынося таз с водой, в которой он вымыл руки. Вода стала розовой и мы еще больше смеялись, видя, как он, это чучело, низко-низко нагибаясь в дверях, вошел снова в беседку, чтобы почти тотчас же выйти из нее в клеенчатой шляпе и, с усилием поддерживая гроб, по-видимому, не пустой; еще один человек в такой же одежд и шляпе, обливаясь потом, подпирал другой конец гроба. Оба они двинулись по узкой дорожке между трельяжем; какая-то старуха в рубашке, плача, вылила таз на навозные грядки, а китайская фигурка, скрипя, высунула нам язык, хотя на этот раз у нас не было охоты смеяться над чем-либо иным, кроме этой жалкой человеческой жизни, у которой всегда найдется в запасе забавная шутка, и которая, как самый лучший актер, сумеет подготовить свои эффекты без излишней напыщенности.
Отель
Не классический отель, не отель, рифмующий с каприфолием. Нет. Речь идет об отеле современном, даже чересчур современном. О, классический отель, как он нам все-таки близок, несмотря ни на что!
Прошу извинения.
Итак, дело идет о виадуке. (Отчего так много добрых окрестных жителей говорят «акведук»? Не от сырости ли, весьма человеческой, колонн или от естественной – сводов?) Дело идет, повторяю, лишь о виадуке и его окрестностях – это и есть нужный нам отель.
Этот отель! Несмотря на гнусные доходные дома, возвышающиеся там подобно гусям, вытянувшим шею до терпимого предела этажей; несмотря на темные газовые рожки, на мостовую, до смешного непригодную, скользкую непозволительно, наперекор всем этим и другим неудобствам, надо любить эту окраину города, такую тихую.
Прежде всего он довольно красив, этот, вероятно, не имеющий равного себе в мире, виадук, головокружительно сворачивающий и бесконечно убегающий в обнаженное небо, немного дальше распахивая перед взором сквозь массивную изящность своих колонн восхитительную панораму Севра и Сен-Клу.
Правда, не совсем безупречен народ, который там копошится и как будто расположился на жительство.
Двусмысленные молодые люди, а женщины, так совсем недвусмысленные. Розовые и голубые галстуки, грязные шлейфы, слишком выпяченные назад турнюры и боле чем полагается выставленные напоказ груди, бесчисленное количество папирос и целый дождь кулачных ударов.
Отеческая полиция, я готов был сказать, братская.
Слышно, как в Пуэн-дю-Жур ревут веселые и печальные кафе-концерты, чаще веселые.
А вот дебаркадер. Офицерское кафе, где можно позавтракать. Белое с золотом. Немного провинциально. А сколько здесь выпивается абсента!
Железная дорога. Головокружительная лестница, ступеньки которой начинают выдалбливаться от множества ног.
Забавная вещь, этот подход поездов каждые семь минут или четверть часа, смотря по времени дня. Как они лязгают и скрипят при остановке. Новые тормоза, знаете ли. Можно подумать, что давят без помехи целую свору собак. Лестница так крута, что, кажется, будто путешественников втягивают наверх. Подъем долгий и высокий, как на колокольню.
Одиннадцать часов, толпа школьников приезжает и рассеивается, старшие курят, младшие дерутся на кулачки. Офицеры, усевшись на террасе за стол, цыкают.
Медные тазы на вывеске соседнего парикмахера позвякивают на ветру, не прекращающемуся в этот ужасный год, который ведь, наконец, истечет же.
Трамвай, идущий в Булонь-Сен-Клу, звонит и трубит. Счастливого пути! Святой Сульпиций трогается. Мадлена опоражнивается и пускается в обратный путь. «Нет больше мест на империале?»
О, великие тени, Буало, Расин, Мольер, скажите, не порядочно ли изменился ваш отель?
К счастью, если бы вы воскресли и пришли сюда побродить, здесь еще нашлись бы кабачки, чтобы напоить вас, и Сена на случай, если бы захотелось без дальних слов швырнуть вас в нее.
Скучная штука, право, классический отель.
Добрые буржуа
У Ботруйаров выбирают королей. Зажиточные добрые буржуа из Гренеля. Все
За столом все в сборе. Отец в великолепной парчовой ермолке, немного криво сидящей на его плешивой седой голове, с бородой польского магната и хитрыми глазами. Мать – почтенная женщина, но слишком добрая. Один зять немного всклокочен; другой зять очень серьезен сегодня вечером.
Он не всегда таков. Две дочери, обе пышки, пересмеиваются.
Затем еще старая дева из деревни, родственница зятя, того, что серьезен сегодня. Она приехала сюда в первый раз за свою очень долгую жизнь.
Обед кончен. Кофе выпит. Кто быль королем? Королевой? Не все ли равно, увы!
Потому что вот заговорили о литературе – да! – и не сходятся во мнениях.
А жаль. Так прекрасно было это, сударыня, так редко, сударь, вся эта патриархальная семья, эта парчовая ермолка, этот отец семейства весь в сединах, говорящий «ты» одному из своих зятьев, тому, что немного всклокочен (другой зять всегда выказывал себя нечувствительным к подобным нежностям) – так прекрасно было, так редко это великолепное зрелище.
Именно между зятем, что немного всклокочен, и величественным тестем вспыхнул спор.
Он становится резким. Обмениваются словцами, срываются намеки на частную жизнь; темные делишки и «мертвые тела», боюсь, что скоро речь зайдет и о них.
Но и этот период миновал; теперь очередь посуды. Вы, зять, что немного всклокочены, вы напрасно так шныряете тарелки, стаканы и даже графины в голову отца вашей половины, что там смеется в салфетку. И вы зять, что так серьезны сегодня, пошевелитесь же немного, а вы, его жена, чем пожимать ему лапу под столом, вы бы лучше вступились, сжалились над мамашей, которая уже с четверть часа взывает о помощи с неутомимостью потерпевшего крушение поезда.
– Побереги хоть зеркало! – говорить нежный тесть.
– Вот тебе, старый… горшок!
– Раз!..
– Вот тебе, старый дурак!..
– Два!
На этот раз погибла висячая лампа. В столовой воцаряется темнота; четыре или пять стульев в стиле Людовика XIV описывают в воздухе путь всей посуды и нечестивец выходит, зубоскаля, стоит посмотреть!
Принесли свечи: убытки неописуемы.
Тесть тяжело дышит на сломанном стуле в стиле Людовика XIV. Обе дочери и хозяйка помогают прислуге вычищать, подбирать…
Впрочем, родственница из деревни остается безучастной. Зять, что серьезен сегодня, незаметно улыбается – у, злой!
– Сударыня, – говорит хозяйка родственнице из деревни, – примите наши извинения. Этого никогда не бывает.
Порядки
Рыжий стряпчий принимает по делам в домашней курточке, словно простой член уездного суда.
Писец, а не патрон, остался один в конторе с большими старыми окнами, выходящими на громадный двор, ухитряющийся быть узким, – так этот Париж, старый как и новый, остается неизменно противоречивым.
Он очень мил, этот молоденький писец с завитыми усами и волосами, обстриженными коротко, как сукно его зеленых ботинок
Входит Жертва: свидание было назначено как раз в этот час, в этот день, когда покровители Ябеды не заняты в суде, как рабочие в своих мастерских, и пребывают дома к услугам публики – все равно противников или клиентов.
Жертва присаживается. Какой-нибудь господин с жалобой. Дело идет, конечно, о женщине, о семействе – конечно, не его семействе, но которое принято в таких случаях называть прекраснейшим.
Проходит час, два. Отчаявшись, Жертва понимает, что это может так еще продлиться долго, хотя она и видела рыжего стряпчего, как он несколько раз прогулялся в своей куртке из кабинета к писцу и обратно. Она диктует писцу слово примирения (на этот раз речь идет о ребенке), и удаляется по великолепной лестнице древнего дома.
На следующий день очень любезное письмо – и так прекрасно написанное – просит ее соблаговолить не «вносить раздора».
Памяти моего друга
За этот самый стол в кафе, где мы так часто беседовали лицом к лицу, спустя двенадцать лет – и каких лет! – сажусь я теперь снова и вызываю твою дорогую тень. Под крикливым газом, среди адского грохота карет, смутно как некогда светят мне твои глаза и твой голос доходит до меня, низкий и глухой, как голос прошедших лет. И все твое изящное и тонкое двадцатилетнее существо, твоя прелестная голова (голова Марсо, но прекраснее), изысканная соразмерность твоего тела эфеба под одеждой джентльмена предстали мне сквозь мои медленно стекающие слезы.
Увы!.. О, погубили чуткость, о, беспримерная горестная жертва, о, глупец, не сумевший во время понять!.. Когда разразилась ужасная война, от которой едва не погибла наша родина, ты поступил в полк, ты, которого освобождало от этого слишком обширное сердце, ты умер жестокой смертью, благородный ребенок, ради меня, не стоившего ни единой капли твоей крови, – и ради нее, ради нее!
Умершая
В былое, увы, уже былое, время – как, однако, стареешь, все же недостаточно быстро приближаясь к могиле! – когда я ухаживал весьма классически и весьма буржуазно с ужасным пленительным и нелепым оттенком скептического энтузиазма, я, помнится, написал приблизительно следующие забавные строчки: «Она будет небольшого роста, тонка, с наклонностью к полноте, одета почти просто, чуть-чуть лишь кокетлива, но совсем немного. Я вижу ее всегда в сером и зеленом, нежно-зеленом и темно-сером, в тон ее неопределенных волос, светло-русых, но ближе к темным, и ее глаз, цвета которых никак не назовешь и выражения не разгадаешь. Быть может, добра, хотя вероятно мстительна и способна на неисцелимое злопамятство.
Совсем маленькие ручки, маленький лоб, которого поцелуй может коснуться быстрым приветствием, чтобы перейти к другому.
На висках – голубая сеть жилок, быстро вздувающихся от предвзятого гнева, из простительных, впрочем, причин.
Словом, женщина достойная нас, в грозу бурная, как море, но тихая и баюкающая, как оно, стойкая и заслуживающая того, чтобы с ней боролись ласками и гневом».
Малярия
Похожи ли вы на меня? Я ненавижу людей, которые не зябнут. Преклоняясь перед ними, я все же чувствую антипатию к целой толпе заслуженно известных художников и ваятелей. Особы, наделенные буйным смехом и непомерными голосами, мне неприятны. Словом, я не люблю здоровья.
Под здоровьем я понимаю не это дивное равновесие души и тела, составляющее сущность героев Софокла, античных статуй и христианской морали, но ужасную красноту щек, неуместное веселье, невероятно густой цвет лица, руки с ямочками, широкие ступни и всю эту жирную плоть, которою наше время изобилует, пожалуй, до неприличия.
По той же причине мне внушает омерзение так называемая здоровая поэзия. Вам это видно отсюда: прекрасные девы, прекрасные юноши, прекрасные души – все это одно на другом: mens sana… И затем, как обстановка, зеленые рощи, зеленые луга, голубое небо, золотое солнце и золотистые нивы… Мне противно и это. Похожи ли вы на меня?
Если нет, уходите.
Если да, расскажите мне о сентябрьском дне, теплом и печальном, проливающем свою желтую грусть на красную апатию томящегося зрелостью пейзажа. В этой раме разрешите мне вызвать надломленную, сосредоточенную, царственную поступь выздоравливающей, лишь недавно утратившей молодость, ее едва вернувшиеся силы все же позволяют ей короткую прогулку по парку: она в белом, у нее серые, как небо, глаза, обведенные синевой, как горизонт, но бесконечно задумчивые, исполненные сосредоточенной страсти.
Меж тем она идет, хрупкая чаровница, унося в складках своего длинного пеньюара мое слабое сердце и явно сопричастную думу – средь запаха спелых плодов и умирающих цветов.
Моя дочь
Ей одиннадцать лет, начало неблагодарного для девочек возраста, как говорят. Я больше не держусь этого взгляда – и я прав.
Высокая, тонкая, с большой головой и неопределенными волосами, но глаза!.. О, эти глаза, ее глаза!
Она не красавица и даже не хорошенькая. Она даже чуть-чуть дурна собой, но так умилительно!
Она образована, она шьет, как фея, и знает свой катехизис, как ангел, ее первое причастие будет прекрасно, как она сама!
Когда она глядит на меня, во всем моем существе наступает этот мир чистой совести для христианина – этот золотой взгляд генерала на солдата, который только что выказал себя молодцом.
У нее серые глаза, и зрачки светятся, как острия стрел этих добрых канадских дикарей, которые еще говорит на языке Фенелона и святого Викентия; ресницы, громадные и черные, как крылья ворона, трепещут, как голуби, и в порыве дочернего поцелуя взлетают и парят, как эти птицы.
Какая жена из нее выйдет! И, вероятно, какая мученица, увы, какого-нибудь нотариуса, и его любовниц, и его сигар, и своего скрытного сердца, гордящегося жертвой!
К счастью, она никогда не существовала и, вероятно, уже никогда не родится.
В деревне
Скромный старинный кабачок полон, закатных лучей; горячий свет зажигает окна, пляшет на плитках красных кирпичей, кровавыми искрами решетит расписные фаянсы дубового с медными пластинками поставца и, достигнув стола, за которым и мечтаю, опершись на руки подбородком, багрянит темное пиво в большой кружке.
Хозяйка все такая же, какой я ее знал, только седины прибавилось в ее рыжих волосах: она рассказывает мне про мужа кузнеца и про детей, из которых старший через пять лет должен тянуть жребий. Мне несколько трудно понимать ее, потому что она говорит на местном наречии, и несколько тяжело отвечать, ибо я мечтаю.
Мечтая, я гляжу сквозь низкое окно на большую дорогу, переходящую в улицу села, крайние жилища которого видны отсюда. Одно из них несколько выше прочих и лучи, протянувшись с запада, ласкают его кровлю с особой заботливостью.
Время от времени проходит мимо лошадь, волоча борону или таща соху, а за нею селянин, посвистывая или ругаясь, смотря по ходу запряжки, или же охотник налегке, сожалеющий о полных ягдташах, с которыми он возвращался полтора месяца тому назад. Крестьянин и охотник заходят порою, выпивают, расплачиваются и выходят, выкурив трубку и обменявшись новостями.
И я вижу, как в этом самом кабачке, лишь несколькими месяцами моложе, сижу я у этого стола, на который сейчас облокачиваюсь, и пью, как сегодня, из большой кружки темное пиво, которое багрянят закатные лучи.
И думаю о Подруге, о Сестре, каждый вечер при моем возвращении кротко журившей меня за то, что я опоздал; и думаю о том, как однажды зимним утром пришли за ней люди в черных и белых одеждах, распевая латинские стихи, исполненные ужаса и надежды.
И жестокое уныние от незабываемых бедствий пронизывает меня, молчаливого, а ночь, окутывай кабачок, где я мечтаю, гонит меня к дому на краю дороги, к тому, что повыше других жилищ, к радостному и милому прежде дому, где встретят меня две смеющиеся и шумливые девочки в темных платьях, которые не вспоминаю, нет, и будут играть в маму, в свою любимую игру, до часа сна.
Поделиться книгой: