Забытые боги

Чуть-чуть это варево покипит, и можно садиться за стол. Зеленого бы лучку…

Обедал я за столом с видом на цветущий майский луг, и было мне хорошо.

Дневник

Сегодня я пойду к ручью и разведу там небольшой костерок. Разводить костер американском лесу не разрешается из-за опасности пожара. Но потребность смотреть на огонь, особенно у бывших европейцев, никуда не делась — и нет американского дома без камина. Не знаю, правда, часто ли хозяева дома его разжигают. Для русских же вечерний и ночной костер в лесу — Радость Особого Рода. Радость, добавлю, ни с чем не сравнимая, радость памяти.

Костер сопровождал наше детство — кто не помнит пляски пламени перед собой — и одновременно пляски черных духов за спиной, на которых даже оглянуться было боязно. В праздник был превращен костер в пионерских лагерях (о них я могу сказать только тысячи благодарственных слов, может быть, лагеря когда-нибудь вернутся). Ночевки в лесу с друзьями освещал все тот же костер, в памяти и печенная в костре картошка, и песни под гитару, и, главное, долгое-долгое глазение на огонь как совершение древнего обряда поклонения первейшему человеческому божеству.

После обеда я дозволил суете, все еще жившей во мне, взять надо мной верх. Занялся всякими мелкими делами. То переставил туда, то — сюда. Стер пыль там и сям, понаклонялся за стружкой.

Я включил телевизор и сразу же напоролся на рекламу освежителя воздуха Febrezy; значит, в мире ничего не изменилось. Мне здесь не нужен Febrezy, я выключил телевизор.

Заглянул в холодильник и понял, что нужно составить список продуктов, которые надо купить. Еще раз подумал, стоит ли покупать выпивку или это опасно здесь, в одиночестве. Нет, не стоит. Повода нет. Потерплю, хотя и хочется.

Проверил душ.

Да, новости по интернету! И почта. Я включил компьютер, нашел почту: спам, спам, спам, гора спама. И письмо от дочери:

"Как ты там, Робинзон? Напиши, что жив. У нас все в порядке, оба работаем, устаем. Андрюшка учится, там он, наверно, послушен, но дома — сплошное сопротивление. Гости, гости… Мама завела подругу — и счастлива с ней. Болтаются целыми днями вместе. Я, кажется, начинаю понимать тебя — мой кот Кеша так устал от гостей, что забивается в самую далекую нишу, в самый дальний уголок, и не выходит оттуда, как мы его ни зовем. Вытащим, он глянет на гостей — и назад. Вы с ним братья — одинаковая потребность в норе. У тебя хвост еще не вырос? Может, заглянешь наконец к нам? Целуем, все мы".

Робинзон. Я и сам так подумал.

Я начал было просматривать новости, но день за моей спиной воспротивился их дребезгу, воспротивился, как, скажем, кот, который требует, чтобы его гладили и гладил, не отвлекаясь на какие-нибудь глупости. День, со всем, что его наполняло, недоуменно взглянул на меня из окна (скажем пышно: глазами цветов), — и я ему подчинился. В этом моем Дне тикали другие часы, и стрелки их были большие, большие…

Ну, а что я еще могу сделать?

Архив. Бумаги. Дневник, который я веду все пять американских лет. Посильные свидетельства того, что я жив. Блошиные скачки мысли.

Наверное, древние греки сочиняли свои сказки не без участия богов.

Слово, как и человек, оживает в компании других (хороших) слов.

Длинная-длинная волна заворачивалась у берега, как ткань под рукой портного, и — раз-два — прошивалась белой ниткой прибоя.

Пожилые женщины в своих одеяниях похожи на на старинные храмы.

Мы сидели на ночной скамейке и дядя Миша, глянув наверх, заметил:

— Небо наше уже осыпается… Как старый ковер. Смотрите — блестки с него слетают… Очень древнее наше небо…

Он же:

— В любое время люди должны за что-то держаться — либо за чью-то бороду, либо за чьи-то усы. А бывает такое время, когда бороду отпустили, а усы еще не нашли. Вот и хватаются руками то за то, то за это… За соломинки…

Меня сейчас больше интересуют собственные улочки и закоулочки…

Слово прорывается ко мне из тишины.

Приглашаю вас в свое настроение…

Бес спешки.

Живя в чужой для них стране, иммигранты закрываются ото всех наглухо — то ли боятся растерять нажитое, то ли просто не хотят показывать себя, человека других привычек, человека, возможно, неуютного, но там, в тех условиях, приемлемого.

Иногда здесь, в Нью Йорке, его (меня) охватывал детский ужас покинутого (потерявшегося) ребенка, брошенного в незнакомой местности, в лесу…

Один конец моей радуги красит в семь цветов тротуар, по которому я иду после дождя, дуга же ее, унесясь вверх и побывав там, вверху, в каком-то чудесном слое небес, опускается уже на другой земле и в другое время…

Луна — ночная владелица полумира…

Шаман

Я закрыл дневник — позавчерашний и вчерашний дни — и вышел из дома. Интересно, какую первую запись я сделаю тут? Меняюсь ли я?

А кто направил меня в сарайчик? К поленнице? Дрова были еще тяжелые, с темной, сырой сердцевиной. Если я все таки разожгу их в камине, они будут пускать пузыри, струйки пара и начадят в конце концов в комнате. Нет, дровам еще сохнуть и сохнуть.

А этот день между тем иссякал. День, голубой купол с солнцем посередине, начал заметное движение к горизонту.

И вот небо надо мной, над лесом и лугом стало прозрачнеть, синеть, открывалась космическая даль; над моим домиком полз по небу одинокий розовый крокодильчик, решивший, видно, еще до темноты пересечь глубокий океан, на дне которого посверкивали затерянные кем-то сокровища — звезды.

Потом крокодильчик взял да и превратился перед тем, как скрыться за верхушками деревьев, в розовый же платочек. Махнул мне на прощание и исчез.

По лугу, по земле у моего крылечка разливалась прохлада. Прохлада пахла травами, водой, лягушками.

Я скажу, какая перемена успела произойти здесь со мной, на чем я поймал себя. Я стал больше доверять себе, себе, как оказалось, мало мне известному, тому, кому я лишь изредка давал волю, тому, кто лишь время от времени показывал свое лицо.

Я стал подчиняться неожиданным своим порывам, внезапным желаниям, думая, что они могут быть хороши и, главное, правильны.

Мне захотелось сегодня вечером разжечь небольшой костер в лесу, у ручья, где всё больше нравилось бывать, и я не стал с собой, осторожным, боязливым, пугливым, предусмотрительным и т. д. спорить. Я этого предусмотрительного просто-напросто послал куда следует.

…В армии, разговаривая с придирающимся (приебшимся) к тебе сержантом, мы отводили душу, произнося вот что: "Ну меня нах…, товарищ сержант!" Смысл в этом был: требуемое моментом слово все-таки произносилось. — "Что?!" орал сержант. — "Ме-ня, уточняли мы, ме — ня…". И с этим сержант ничего не мог поделать и никому из командиров пожаловаться. Не доложишь же командиру, что рядовой имярек в моем присутствии послал себя нах… Смешно! С этой заковыкой сержанты, как правило, не справлялись, а мы торжествовали: и рыбку, мол, съел, и лапоть не замочил.

То же самое сегодня сделал я. Послал себя, осторожного, нах…, и принял решение. Рекомендую этот способ другим.

Осторожность и боязливость объясню: в американсокм лесу строго-наастрого запрещается разводить костры в лесу — из-за опасности большого пожара, но я не мог справиться с желанием поглядеть сегодня на огонь.

Я пошел к ручью, набрал по дороге охапку сушняка, сложил сучья у подножия дуба.

Когда начало темнеть, я посмотрел на шоссе: поток машин увеличился, задние красные огоньки превратились в две огненные реки, шоссе, напрягшись, как чугунная труба под сильным напором нефти, гудело, сотрясая воздух вокруг. Людей в машинах не было видно. Возможно, машины шли сами собой. Шествие пустых машин. Куда, зачем? Наше будущее…

Я оставил свет в комнате, проверил, есть ли в кармане спички, запер дверь. Включил фонарик и пошел к месту в лесу, где начиналась моя тропинка. Там два дерева образовали ворота, они служили как бы пилонами этих ворот. Я входил в лес, таким образом, как в храм.

Каждый раз, когда я входил в него, у меня сам собой получался глубочайший вздох. Здесь царила тишина, а сложившийся за день запах — коры деревьев, мхов, травы, малочисленных цветов, земли, прошлогодней листвы, каких-то невидимых грибов, древесной плесени, муравьиной кислоты, тлена упавшего дерева — создавал впечатление помещения. Точнее, старого-старого дома.

Для костра я широко разгреб прошлогоднюю сухую листву, обнажив влажную черную землю, уложил аккуратной горкой хворост. И когда поджег комок бумаги под ним, вспомнил недавний эпизод. Друзья подарили мне, зная меня, на день рождения большой электрический камин. В нем при включении "загорались" угли и пускали вверх синие огоньки. Зрелище, на первый взгляд, было очень красивое. Американцы мастаки на такие штуки. Раскаленные угли и огоньки были как настоящие.

Через три дня я камин передарил — отнес дочери.

Мой огонек поднялся, лизнул сухую веточку. Примется ли? Получается, получается!

Вот и костер передо мной. Он вырос и стал шаманить, а я начал постепенно впадать в транс. Огонь теперь то плясал, приседая и разбрасывая полы одежд, то вскакивал, будто собираясь улететь, и платки пламени отрывались и уносились вверх, то, ухая и стреляя, кидался из стороны в сторону, чтобы отпугнуть меня, слишком приблизившегося, или просто напугать, помогая ворожбе…

…верно, с него, с огня костра, подумал я, с повторения его пляски, и начались многие магические человеческие плясеи, плясовицы — шамана, колдуна, ведьмы, ворожбита, знахаря, кудесника, жреца…

За бесконечно разнообразную игру огня в костре и в настоящем камине мы и любим его — за бесконечно разнообразную игру пламени, она завораживает, не отпускает от себя ничьего взгляда; она не может наскучить, как… как, скажем, не может надоесть игра хорошего человеческого ума.

(Электрический камин я немедленно передарил: в нем всё те же шесть-семь огоньков выходили из все тех же щелей между "углями", не обещая никакой игры, и ясно было, что американские мастаки всучали любителям каминов фуфло, подделку под настоящее. Дочери некогда вглядываться в "огонь", да и вообще камин ей, мерзлячке, нужен был как дополнительный источник тепла, да и вообще она мало на меня — и слава богу — похожа…)

Я сидел перед костром не сводя с него глаз.

Сидел, пока не понял, что что-то случилось.

Неизвестно, что случилось, да, наверное, ничего особенного и не случилось — ничего заметного для глаза или слуха, но только слух мой вдруг обострился, словно огонь-шаман повелел мне: а теперь смотри, внемли… Была уже огромная, на полмира ночь вокруг, ночь-страна, ночь-государство, до чьих границ шагать-не дошагать, но я вдруг почувствовал ее пространство; было надо мной неизмеримо и страшно высокое небо, небо звезд, но рядом был Огонь, начало всех начал, Огонь, у которого я пригрелся душой, к которому я припал, чье бормотание я слушал, быструю его речь… В костре, горя, выговаривались деревья, открывая, должно быть, какую-то тайну, которую — опять! — не поймет до конца это странное, так много, казалось бы, умеющее существо, человек. Единственное, что им, людям, не всегда удается, — это слушать. Надолго замолкнуть, замереть, прислушаться, вслушаться в незнакомые звуки и вдруг понять чужой язык, чужую душу и слушать, слушать, слушать…

Пережив то, что мне было нужно, то, в чем я, оказывается, нуждался (и был прав, послушавшись порыва), я дождался смерти костра — он умирал долго, величаво, накрываясь пеплом, как одеялом, укрываясь ото всего…

Я забросал сырой землей мягкий пепел и, включив фонарик, пошел сквозь папоротник домой. Вздрагивающий круг света засвечивал белых бабочек-мотылей, перелетающих с ветки на ветку.

Хотя я и смотрел на мелькание этих бабочек, все равно бормотал невесть откуда взявшиеся слова:

— Забытые боги… Забытые боги…

Чурбак

На лес за ручьем я поглядывал, но всякий раз мотал головой и взгляд от него отводил. Абсолютно непролазный, "сам в себе". Все "этажи" густы — сначала валежником: упавшими деревьями и верхними опавшими сучьями, устлавшими землю, подростом, потом хвойным и лиственным молодняком (что с меня и выше ростом), кустами; сквозь средний и верхний этажи взгляд не проникал, и только задрав голову, можно было увидеть на мгновение открывшийся синий лоскут неба.

Мне нужен был чурбак, нужно было, если точнее сказать, дело. Пойду-ка я все-таки за ручей. Отыщу, даст бог, недалеко, дерево, что упало до времени, и выпилю из него чурбак. Прикачу его. Колоть подсохшие звонкие полешки на нем — одно удовольствие. Чтобы их подсушить, давно уже пора поколоть. Да и мало ли для чего чурбак понадобится еще.

И утром следующего дня я проверил бензопилу, взял топорик, сунул их в заплечный мешок и перешагнул ручей, границу уже освоенного мной леса, где тропинка, и дикого. Нога немедленно утонула в мягкой земле под слоем прошлогодней листвы. Шаг, другой, третий…

Грибов здесь быть не может. Грибы любят воздух, сень, которую сменяет на минуты солнечный луч, низкую траву, ветерок, какой-то простор, хотя и прячутся порой в тень, разрастаясь во влажности в высоту и ширину. Отодвинешь еловую нижнюю ветку, а там, под надежным навесом…

(Тут я сделаю небольшое отступление, скажу о грибах сокровенное. Найденный тобой гриб отличается от купленного на базаре, хоть и тоже лесного, вот чем. Собственноручно уложенный в корзину гриб это: твое хождение по лесу, разглядывание всего-всего, чем богат лес — корней дерева, похожих на могучие мускулы, пристроившейся травы под ним, бледного цветка в густой тени, сережек бересклета, созревшего лесного шампиньона, похожего упругостью и тониной на японский зонтик, ковра рыжей опавшей пружинистой хвои под соснами, качнувшейся вдруг ветки дальнего куста (кто там?!), легкое потрясение от ударившего по ноздрям земляничного запаха поляны посреди леса…

И вот он, гриб! Тот самый, ради которого столько пройдено, рассмотрено, набормотано, гриб, к которому ты наклонился и бережно и благоговейно срезал у самого основания. Понюхал его и, может даже, поцеловал в шляпку, на краю которой белеют следы беличьих зубов.

Когда дома достанешь его из корзины, с ним вместе достаешь целый лес, те три-четыре счастливых часа, что там пробыл. Плюс еще ту первородную радость, что испытал, когда увидел круглую шляпку долгожданного гриба.

А у купленных на базаре грибов этой ауры в помине нет. Ничего при виде каждого при готовке дома в глазах не возникнет. Кто их продает, тот оставляет свои впечатления при себе, а для тебя они — только продукт для жарки).

Шагая через валежник, продираясь сквозь кусты, отодвигая от лица ветки деревьев, я осматривал каждое лежащее на земле дерево. Нет, далеко я не пойду, хотя на чурбаке меня уже заклинило. Ну его к чертям этот чертов лес! И ведь рядом с шоссе! И не так уж далеко от города! Нет чтоб кому-то потоптать его чуть, проложить тропы, разглядывая диковинные картинки там и сям. Здесь ведь первобытье, древность, начало мира, нетронутость, самовластье, невероятная изобретательность каждого ростка, здесь рядом исполин и былинка, здесь кланы, вражда, дружба, соседство, терпимость и нетерпимость, борьба за пространство, свет и воздух, здесь жизнь и смерть и снова жизнь во что бы то ни стало…

Здесь сила и слабость, тяга, как к магниту, к солнечному свету, ожидание пчелы…

Здесь неторопливость, терпение и ожидание своего часа.

…что у меня за отношение к деревьям леса, куда я… иногда? порой? всегда? тянусь (влекусь), где я… чувствую? ощущаю? предполагаю? ищу? Бога? Некую силу? Исток? Причину? Покой? Умиротворение? Уверенность? Что?!

Знаю лишь: деревья леса мне необходимы — как другому необходимы строчки Библии, икона, молитва, посещение храма, исповедь.

Вон снова упавшее дерево, я завернул к нему. Осталась только кора, наполненная губкой, в которую превратилась древесина; этот, все еще поблескивающий панцирь долго будет лежать здесь не меняясь — так, наверно, в далекие времена лежали латы рыцарей, убитых или умерших вдали от дорог.

Вот другое — со сгнившей сердцевиной, наверху, конечно, дупло, в нем остатки гнезда: сухая трава, пух, шерсть.