Помоги проекту - поделись книгой:
УРОКИ АНГЛИЙСКОГО
— Учить английский, как его учат на курсах, каждый божий день, нельзя, — изрёк дядя Миша. Мы сидим у меня дома, гость увидел на журнальном столике словарь. — Лучше это делать от случая к случаю.
Я приготовился слушать.
— Но вот в чём тут заковыка: нужно обеспечить себе эти случаи.
— Очень интерсно, — саазал я. — Над тем, как быстрее выучить язык, ломают головы многие умники. Вот тот же Левенталь…
— Слушайте сюда, — перебил меня дядя Миша, — сейчас вы со мной согласитесь.
Вот у моей невестки чёрный подросток вырвал из рук сумочку посреди бела дня и удрал. В сумочке, конечно, как у всякой женщины, было все деньги, документы — на всю семью, ключи от дома, записная книжка с номерами телефона, про остальное я не говорю.
Так нам надо было восстанавливать документы, карточки — придётся отвечать в офисе на разные вопросы.
Что вам сказать — за эти два дня мы выучили два десятка слов! Какие? Пусть они вам не пригодятся! Во-первых — thief, steal, robber. Во-вторых — handbag. В-третьих — crowded street. В четвёртых — teenager. — Тут дядя Миша проверяюще на меня посмотрел. — Ну а после — snatch out и run away. Понятно, что like a lighting. Что дальше. Fright, fear. Shout,cry! Help! Gesticulate! Break into tears! Я заглянул в словарь и нашёл ещё одно нужное слово. Но никому о нём не сказал. Возьмите его на всякий случай себе: gawk.
Теперь вы поняли?
Но нужно учить язык дальше. Я вам говорил про моего шумного соседа. Ему надо хоть что-то втолковать. Как? Скоро я освоил новые слова: crash, knock, stamping, too loud music. Madnees. С ними я могу подниматься на третий этаж.
Можно останавливаться на достигнутом? Сосед мне помог: он стал заливать мой потолок. Я открыл словарь и вот я знаю ещё несколько английских слов: flood ceiling, drop, how long, brainlees…
— Дядя Миша, — откликнулся я, — а что если никого из вашей семьи больше не ограбят, а соеди перестанут шуметь и заливать?
— Они не перестанут, они молодые. Если вдруг не будут грохотать и заливать, придумают что-нибудь другое, и я снова полезу в словарь. Не о чём беспокоиться! Их сыну года четыре, и он у них restless и indomitable, так что… А насчёт ограбить — тоже нет проблем: недавно моего внука остановили на улице и вывернули карманы. Вот вам нове слово — rummage…
— Согласитесь, дядя Миша, вас всё-таки зсталяют учить язык. А что нужно делать самому?
— Ходите в парк Кольберта! Здесь столько услышите английских слов! Это не парк, а школа! Вот послушайте: knees, teeth, stomach, liver, smail of the back shoulder… что там ещё?
— Вы забыли the heart, дядя Миша.
— I wish… — тихо ответил старик.
ЛАОКООН ОДЕССКИЙ
— Лаокоон — откуда он родом? — неожиданно спрашивает дядя Миша. — Из Трои… Значит, он тоже Троянский? Как и этот их конь? Который с сюрпризом? Ах, из-за коня все и вышло? Смотрите…
Дядя Миша качает головой. Потом почему-то пожимает сухоньким плечиком, а на лице его состраиватся некая гримаса, которая говорит, что моя информация его ни в чем не убедила. Он меня выслушает, согласится, даже покивает — но останется, как все одесситы, при своем мнении.
Мнение одессита — единственное в мире. И Троянский конь, и его "сюрприз" имеют у дяди Миши свой облик. Вооруженные ахейцы в нем необязательны. "Сколько человек, скажите, можно поместить в деревянного коня? Он что, с дом? Где они взяли столько дерева? Ездили за ним в Канаду? Чтобы врагам кололось, можно набить коня чем-нибудь подешевле. Возьмите тех же морских ежей…"
— Хотите знать историю про Лаокоона Одесского? — вдруг предлагает дядя Миша. — Он у нас пострадал во второй раз. И главное — за что?!
Ну так вот: раньше одесский Лаокоон стоял в треугольном сквере на Преображенской. Это между Соборной площадью и Тираспольской. Там еще бывший дом Красной Армии. Его в войну полуразрушили. Мальчишки в нем потом лазили и нашли, говорят, в стеклянной банке сердце Пархоменко. В спирте. Так спирт они выпили, а сердце выбросили. Что им Пархоменко? После этого двери и окна замуровали…
Но я же не об этом. В Одессе, наверно, была ревизия памятников, и вот начальству докладывают, что с Лаокооном на Преображенской не все в порядке. Что не в порядке? У него отбили. Начальству, конечно, понятно, что можно отбить у обнаженного Лаокоона, и оно стучит кулаком по столу.
— Что скажут приезжие, когда увидят! — кричит начальство. — В Одессе, скажут, не умеют хранить культурное наследие! Хорошо, что Дюк прикрыт, у Пушкина одна голова, а Воронцов в пальто. Позовите мне скульптора. Этого, как его…
Скульптор — как его, я уже не помню — приходит. А начальство уже рвет и мечет. И хочет говорить на творческие темы.
— И почему, как голая скульптура, так обязательно отломают! Древние греки, я слышал, отбивали руки, а у нас всегда — это самое! Что? Наш Лаокоон был без фигового листа? Это по каким же, спрашивается, соображениям? Художественная правда… Листик, значит, им мешал… Доигрались с этой вашей художественной правдой!.. В общем, так: восстановить. И — без всяких вымыслов и домыслов. Чтобы тютелька в тютельку. На нашего Лаокоона будут смотреть женщины и дети. Точка.
Им лишь бы точка, а у нас запятая… Скульптор вылепил что нужно, пошел, прикрепил. Или приклеил — я не видел, это было ночью. Кто-нибудь светил ему фонариком, пока он там копошился. Тоже работа…
Наутро приехал начальник. На "волге". Навел критику:
— Белее! — И уехал.
А тот злоумышленник — он свое "хозяйство", видать, проверял — все заметил. "Что они имеют к моему Лаокоону?" И ночью сделал обратный порядок. Ему так больше нравилось. Одно слово — злоумышленник!
Что вам сказать? Днем древний грек был при всем своем, ночью — его всего лишали. Змеи — их ему оставляли. Утром скульптор шел смотреть — опять нету! Как корова языком! И в его мастерской, на подоконнике, теперь стояли заготовки — целая дюжина. Попробуйте объяснить гостям, зачем ему такой запас…
И начальство тоже спрашивали — почему оно не поставит у Лаокоона ночную милицию. Ответ начальника знала вся Одесса.
— А вдруг кто-то поинтересуется, по какому поводу почетный караул? Что, мол, вы здесь так бдительно охраняете? А милиция и брякнет, как она умеет брякать, что именно. Имя "Лаокоон" она может забыть. И меня тогда подымут на смех. А сверху, понятно, тут же позвонят: тебе, мол, что, кроме древнегреческих яиц, в Одессе больше нечего стеречь?..
Пускай скульптор его ловит, если встретятся, им будет что сказать друг другу!
Ну и вот, эти трое теперь были при деле: скульптор лепил, злоумышленник — этот, знай, скопил, а третий, начальник, — он занимался литературой. Его цитировал весь город.
— Что такое, — он говорил в своем кабинете, но так, что было слышно на улице, — в Одессе нельзя держать обнаженную скульптуру! Да я возле этого гревнего дрека пулемет поставлю! Как будто Преображенская — уже Конотоп! Как будто люди уже не моются в бане! Заминирую я этого Лаокоона к чертовой древнегреческой бабушке!
Знаете, что произошло в результате всей этой невыяснимой (словечко дяди Миши) обстановки? Лаокоона — от греха подальше — перенесли. С Преображенской на Пушкинскую. Его установили перед Археологическим музеем. А это рядом с Приморским бульваром, где Дюк, Пушкин и Народный суд…
Одессит не только не верит никому — он справедливо полагает, что и ему не верят. И дядя Миша завершает рассказ вот такой фразой:
— Хотите убедиться, что все было так, как я говорил? Что все было в точности? Берите самолет, летите в Одессу и идите прямо к Лаокоону. Вам его покажут. И вы увидите — таки белее. Несмотря на все старания. Или страдания. Я знаю…
ПОСЛЕДНИЙ ФИНТ СТАРОГО ФУТБОЛИСТА
— Это Сеня, — представил мне дядя Миша дядьку, сидящего c ним рядом, — тот самый, из-за которого мы все время проигрываем. Из-за него нас высаживают, как каких-нибудь салаг, хотя он давно уже играет в очках. Что ты молчишь, Сеня? Ты можешь сказать два слова в свою защиту? Я тогда буду иметь зацепку для дальнейшего разговора.
Дядька, грузный, краснощекий, что-то недовольно буркнул, я в его звуке не разобрался. Разговаривать ему явно не хотелось.
— Сеня, — не отставал дядя Миша, — или ты весь выговорился? Скажи человеку "здрасьте" и поведай, какой ты был знаменитый спортсмен в Одессе!
— А! — членораздельно произнес наконец дядька, встал, махнул рукой и тяжело пошагал к выходу из парка.
— Вот так мы переживаем на старости лет какое-то паршивое домино, — качал головой дядя Миша, провожая приятеля взглядом, — видите, что творится? Прямо Наполеон Бонапарт после поражения под Ватерлоо!
Тяжело шагающий Сеня скрылся из глаз, дядя Миша повернулся ко мне.
— Он был таки знаменитый человек, хотя в Одессе все чем-нибудь да знамениты. Вы это знаете? Нет? Тогда я вам расскажу. Кто-то был моряком и кошмарно тонул или отбивался голыми руками от пиратов, какой-то грузчик был депутатом Всероссийского съезда, кто-то своими глазами видел Мишку Япончика (он, кстати, не был похож на японца, он был пончик — маленького роста, толстенький). Героев, что живут только на улице Бебеля, хватило бы на весь Советский Союз!
А Сеня — он играл в "Черноморце". Его узнавали на Дерибасовской и в Соборном парке. Его знала вся Пушкинская улица, где он жил. Все с ним здоровались, все его спрашивали о здоровье. А кто-то говорил: "Сеня, а ну расскажи, как ты влупил англичанам гол прямо с середины поля." Этот гол помнила вся Одесса, как будто это был Тунгусский метеорит! Мальчишки со слов взрослых тоже знали за этот гол, и когда видели Сеню, что он шел с работы, просили показать знаменитый удар и подносили мяч под его правую ногу.
Вот с этой его славы и началась здесь его беда…
— Понимаете, — объяснял ситуацию дядя Миша, — если вы Герой Советского Союза, так вы носите Золотую Звезду на груди, и все ее видят. И смотрят на вас соответственно: за этим человеком подвиг. Он видел то, чего, может быть, никогда не увижу я. Если у вас нет Золотой Звезды, а что-то героическое вы все-таки сделали — вроде того, что спасли тонущего ребенка на Ланжероне, — над вашей головой имеется как бы петушиный гребень, а на лице — ожидание, что вас вот-вот понесут на руках. И каждому, кто вас видит, хочется у вас спросить, по какой веской причине этот как бы гребень?
Посмотрите на любого одессита на Брайтоне — за каждым вроде бы какой-то подвиг. Тем более, что большинство там с Молдаванки, а на Молдаванке человеку нечего делать, если он не герой.
— Ну так вот, — закончил разбираться в сложной психологической ситуации дядя Миша, — этот Сеня в Одессе привык, что его все знают и смотрят на него снизу вверх. Тот гол англичанам с середины поля сделал его жизнь осмысленной, как открытие пенициллина навсегда прославило ученого Флемминга. Там, в Одессе, его старость была обеспечена вниманием от и до. Ему говорили: "Почет и уважение!" все от мала до велика. Если он кому-то уделял минутное внимание, на того падали, как пишут в газетах, отблески славы.
И вот Сеня переехал в Америку…
И вот он идет по улице Бруклина. Кто-то здесь на него смотрит? Кто-то ему кивает? Кто-то его останавливает, чтобы спросить за тот гол англичанам, когда весь стадион так высоко подпрыгнул, что долго не мог опуститься?
Я вам скажу: он оказался здесь как бы в безвоздушном пространстве. Ему остро понадобился прежний кислород, у которого в Одессе, как на все, своя формула.
И здесь, в парке Кольберта, Сеня был всего лишь Сеней, доминошным визави, пожилым дядькой с семеркой костей в здоровенной лапе. Кому дело до его былой славы, когда каждый здесь тоже хоть раз в жизни был героем?
И Сене, я повторю, в безвоздушном этом пространстве понадобился прежний кислород. Так понадобился, что родные это заметили и повезли его к врачу-психиатру, который зарабатывает деньги на тяжелых вздохах иммигрантов.
Врач стал спрашивать Сеню о причинах его депрессии. Тот сказал обо всем — о ностальгии по родной улице, по родному дому, по знакомым-друзьям-приятелям, по Одессе… не буду перечислять всего, по чем тоскует одессит. Это длинный и прекрасный список. Но Сеня не сказал врачу главного: никто в Америке не знает про его гол, который принес победу "Черноморцу" одним весенним днем в матче с англичанами при счете 2:2! Как можно в этом признаться?! Что за детские штучки?!.. Это была Сенина глубокая тайна, она скрывалась теперь в самом сокровенном уголочке его души, о ней нельзя было говорить чужому человеку, а тот психиатр не смог предстать перед пациентом своим, как обязан был это сделать хороший врач.
Сеня получил какие-то лекарства, но они только ухудшили его состояние. Врач сказал ему на это: таблетки нужно принимать долго, только тогда они дадут результат. Наш Сеня ответил доктору так:
— "Какое "долго"! У меня нет "долго"! У меня в запасе только сегодня и завтра, а насчет послезавтра я уже не уверен!"
И он разозлился на весь белый свет, и в нем неожиданно взыграл тот молодой футболист, что заставлял реветь трибуны от его финтов, тем поведением на поле, что ставило в тупик противников, принуждая их бессмысленно пробегать по десятку-другому метров.
На этой своей злости, злости, подчеркиваю, он учудил вот что.
Не знаю, где он
И однажды, стиснув зубы — вы его видели десять минут назад, так что можете представить его
Он после рассказал мне, что она была копией лесной древесной лягушечки-квакши, зеленой, как первый весенний листок, и самой чистой из лягушек. Таких он видел в лесу в Молдавии, куда ездил к родственникам пить хорошее каберне и закусывать фасолицей.
Почему именно лягушка? Это неизвестно даже мне. Разве у всех человеческих чудачеств есть отгадки? Спросите у Сени! Может быть, она ему напоминала тот весенний день в Одессе…
Итак, он вышел на улицу с лягушкой на носу! Квакшинька казалась живой — так она была сделана, и сидела головкой вверх, упираясь задними трехпалыми лапками в крылья Сениного здоровенного носа, и посверкивала глазками, как дрессированная.
Сеня шел по американской улице, бывшая слава Одессы, привыкший там к тому, что его останавливает каждый встречный, шел стиснув зубы, зная, что его могут принять за сумасшедшего, что, может быть, сейчас рядом с ним затормозит "скорый" амбуланс, шел, ловя на себе людские взгляды…
Ах, товарищ Вадим, какая это была ошибка с его стороны!
Понимаете, здесь у него возникла еще одна сложность. Одно дело — любопытный взгляд в Одессе, совсем другое — в Нью Йорке. Это два совершенно разных взгляда, и я имею на конец рассказа дупель-шесть, чтобы объявить вам "рыбу".
Глаза встречного в Одессе неприкрыто сообщат вам все, что о вас думает человек, если вы имеете лягушку на носу.
"Этот дядечка таки съехал с крыши, что он позволяет себе такие обновки!"
"Интересно, где дают таких красивых лягушек?"
"Ты видишь, как другие мужчины относятся к царевнам-лягушкам?"
Знакомые же подойдут и спросят:
— "Семен Маркович, идете подышать свежим воздухом? Почему бы вам не взять ее на цепочку?"
— "Сеня, если это такой новый компресс, на что его еще можно посадить?"
— "Дядя Сеня, а она не кусается? Дайте, я тоже поношу!"
Короче говоря, в Одессе, городе любопытных людей, человек с лягушкой на носу стал бы центром внимания, ему было бы весело, весело было бы и остальным.
Другое дело в Нью Йорке, где любопытство разрешено только в музеях.
На нашего Сеню здесь тоже смотрели. Нет, не так я сказал… На него
А Сеня шел и шел, все так же стиснув зубы. Он думал: "Не может быть, чтобы никто из этого множества людей не обратил на меня в конце концов внимания! Не указал бы пальцем! Не разинул бы рта! Пусть соберутся возле меня1 Пусть спросят! Пусть хотя бы дернут за рукав!.."
— Что вам сказать! — произнес долгожданное дядя Миша. — Что вам сказать!.. Сеню таки остановили. Его таки дернули за рукав. Его таки спросили… Знаете о чем?
Его окружили незнакомые люди и стали ему что-то говорить, указывая пальцами на лягушку. Он не понимал, потому что его спрашивали на английском. Нашелся какой-то парень, который понял обстановку и перевел Сене, что ему обеспокоенно говорило сразу человек пять-шесть.
Сеню, нашего знаменитого одессита, спрашивали, знает ли он, что… скорее всего, нарушает права лягушек, сажая одну из них на свой нос? Жива ли еще она? Известно ли ему, что обиталище квакши — древесное дупло, а уж никак не человеческий нос? Они из Общества защиты прав животных, и должны бдительно следить за поведением самого хищного существа на земле, человека!
Что было делать нашему Сене? С помощью того же молодого человека он объяснил не на шутку взволновавшимся американцам, что лягушка эта — резиновая, пусть проверят, и что купил он ее там-то и там-то. И что о правах резиновых лягушек он нигде еще не слыхал, но если услышит, будет всячески их поддерживать. Потом Сеня добавил несколько слов по-русски, предупредив своего переводчика, чтобы он защитникам природы их не доносил. Те удовлетворились незнакомыми и сочными словами, извинились перед Сеней, пожелали ему удачного дня и разошлись.
О том, почему на его носу оказалась резиновая лягушка, удивительно похожая весенним цветом кожи на квакшу, — почему, зачем, по какой-такой причине? — никто из них так и не поинтересовался!
Сеня снял лягушку с носа, бросил ее в мусорную урну и повернул назад. Он вдруг сник, он вдруг ссутулился… Весь его кураж неожиданно кончился.
Теперь по улице шел просто пожилой и грузный человек, человек, проживший жизнь буднично и незаметно, как проживают ее провинциальные бухгалтера, и никакого как бы петушиного гребня на его лысой голове никто бы уже не увидел. Он был как все мы здесь, в парке Кольберта…
Что-то в Сене произошло за эти несколько минут, но что — я не знаю. Только шел он и, наверно, казалось ему… будто навешенный когда-то с середины поля мяч не попал в ворота, и команда его проиграла англичанам, и он плетется сейчас в раздевалку среди своих футболистов опустив голову и загребая бутцами землю одесского стадиона, а люди на трибунах так же понуро расходятся по домам.
Поделиться книгой: