Свое путешествие ты не заканчиваешь

Симонова Дарья Всеволодовна

Свое путешествие ты не заканчиваешь

Мальчик уходил в лес,

Чтобы там играть джаз.

Знал он: мир чудес — ЗДЕСЬ,

С нами и внутри нас.

Наталья КУЛАКОВА

Саксофон поет — и жизнь продолжается.

Даже если она уже кончена.

Что за чудо?

Саксофон, ты чудо. Простое чудо из металла, позолоты и воздуха.

Звучи. Ты — голос. Я сплю, и ты мне снишься. Всегда.

Елена КРЮКОВА

Митя родился некрупным и худеньким. И улыбающимся безмятежно с закрытыми глазами, Я думала — как такое возможно, ведь новорожденным полагается кричать, у них стресс от встречи с реальностью… Но никакого стресса не было! Из-за обезболивающего, что ли, которое мне вкололи? Но не такое уж оно было сильное, чтобы рассмешить. Его показали мне, держа, словно ленивца, за одну руку, а он улыбался во сне. И я подумала — надо же, какой беспечный ездок… А потом я его увидела, когда наших привезли к палате на каталке. Он внимательно и вдумчиво смотрел куда-то в космос, меня, нависшую, не замечая. И от беспечности не осталось и следа — он был сосредоточен и увлечен своим вселенским потоком. Я с удивлением заметила, что он уже и не блондин вовсе, а шатен, и как-то в лице заострился. Так он и будет с тех пор меняться — то насмешник, то философ, то ёрник, то лирик, то взрывной, то блаженно расслабленный. Но чаще — наполняющий пространство своей фонтанирующей энергией, готовый куда-то мчаться на тонких длинных ногах или, азартно выпучив большие карие глаза, эпатировать нас своими эксцентричными байками об австралийских 15-килограммовых пауках или о женщине, которая год не мыла голову, в результате чего ее волосы сами собой очистились.

Он меняется, и из-за этих постоянных обновлений я привыкаю знать о нем мало, говорить неуверенно, а думать постоянно. И так будет всегда, ведь это не зависит от земных присутствий…

А о том, что случилось, мы научились говорить как о невозможном в нашей реальности. Как о невидимом объекте или явлении, о котором можно судить только по поведению других объектов. И вот постепенно мы приблизились к открытию, которое уже давно сделано до нас — к магии слова, которое уводит за собой смысл. "Он отправился в путешествие", "он нас видит", "он с нами, просто не здесь"… и так далее. Говоря так — поначалу из-за дикой непроизносимости летальных эпитетов, потом с нерешительной осознанностью, потом с нарастающей убежденностью, пускай и не без опасения быть уличенными в помешательстве — мы осторожно ощущали, как выбивали почву из-под ног смерти. Непроизносимая, она теряла свою сущность. Она превращалась в ничто…

1. Соловей Уайльда

Я начала привыкать к этому распорядку. Полночи — читаю, редактирую. Потом сплю — главное, не заснуть с угрызениями совести у тихо сопящего, самоотверженного компа, потому что потом проснешься — и бездна нахлынет на тебя! Так лучше не делать, но иногда выходит. А с утра — опять работы уйма! И Энн наладилась звонить, когда гуляет с Тучкой. Нет, это не впервые, когда у собаки есть и имя, и несколько прозвищ, но Тучка мне нравится больше, чем Черчилль. Потому что дурашливый, инфантильный и добродушный пес уж больно не похож на приземистую британскую тыкву с сигарой. Но раз уж в его окрасе присутствовали английские охотничьи мотивы, то… в общем, пес не жаловался. Он как сыр в масле катался, и Энн с упоением рассказывала о своих хлопотах и тревогах по части его пугливости, капризов и хрупкого здоровья, в частности пугающего интимного уплотнения. Она могла рассказывать это и утром, и в сумерках — гулять с изнеженной собакой приходится в любое время. Мы с Алешей так и прозвали эту подвижную часть дня — энергичную, насыщенную срочными делами, новостями и медийным мусором — Бубенцы Черчилля.

И в этот час, когда житейские насмешки побеждают боль — а боль может победить лишь смех с тем, кто знает эту боль — и пришла ко мне та непостижимая история, в которой мне было предложено участвовать. Предтечей тому послужила Аполлинария с ее обострением паранойи. Это не то чтобы удивило меня — на протяжении нашего уже почти двухгодовалого знакомства Полли уверенно демонстрировала разные симптомы психической неадекватности, но так как все они не фатально мешали нашей дружбе и совместному труду на литературной ниве, я не считала себя вправе делать выводы. Ведь Полли со своей шизой и правда мне помогала, в отличие от многих формально здоровых знакомцев. Я знала, что она принимает препарат, который мелькал в англоязычных фильмах. Мелькал в роли лекарства от психических расстройств. Вряд ли это свидетельствовало о его эффективности, скорее, наоборот — то, что действительно помогает, держат в тени. На виду лишь фуфло с массой побочек. Но, кажется, Полли к ним привыкла. Кажется, польза превышала вред.

Итак, Аполлинария на три дня выпала из эфира, а потом вернулась, опасливо озираясь, с убеждением, что она под колпаком у злоумышленников. Но прошло часа два — и наваждения как ни бывало! Полли вообще барышня отходчивая и оптимистичная, и ей милее розовые иллюзии, чем сумрачные. К тому же после темных приступов эйфория обычно стреляла выше, дальше, быстрее! И вот уже наша сестрица Гримм уверена, что получит за свою сказочную эпопею какую-то невероятную премию из рук самой Джоан Роулинг, в переводе на наши деньги миллионов девять — и, бывало, заранее смотрит на меня свысока. Но ее тщеславную вспышку всегда гасит великодушная фантазия о том, что она одарит меня частью своего шального приза, словно Бунин, получивший Нобелевскую — своих обнищавших соотечественников-эмигрантов.

Но в этот раз маятник качнулся в третью сторону:

— У нас тут жуткая, просто невозможная история! Я знаю эту семью! Прекрасные люди, муж-преподаватель, она, Лариса, — тоже до рождения детей чему-то учила… в общем, у них дочка старшая и мальчик-инвалид. Очень слабенький! И вдруг он… все! Не выдержал мучений, скончался. Возможно, к этому все шло, хотя они его берегли, не знаю, как! Но вот… случилось. И вдруг жена обвиняет мужа в убийстве ребенка!!! Вроде как муж давно хотел прекратить страдания сына… или по ее версии он, прежде всего, хотел прекратить свои страдания, он сразу после рождения хотел оставить дитя в роддоме, и вся его родня — она давно ополчилась на жену за этот бессмысленный подвиг…

"Бессмысленный подвиг…" — отзывается во мне топорище страшного эха и падает внутри, разрывая все нутро, как осколочная граната.

Аполлинария с садистской тщательностью живописует подробности, но я в тот первый день пропускаю их сквозь пальцы. И дело вовсе не в том, что я не доверяю источнику — я доверяю, но избирательно! Ведь Полли пишет фэнтези… Она по определению не может передать реальность достоверно. Таково уж свойство чрезмерно разработанного воображения. Можно возразить, что писателю, как и актеру, необходимо уметь выходить из роли, но хрупкой психике все эти входы и выходы противопоказаны, и Полли, очевидно, это поняла, когда ее рассудок начал покрываться кракелюрным узором трещинок, как полотна старых мастеров. И она — интуитивно! — однажды решила, войдя в свой причудливый мир, не выходить из него. Оказалось, что так вполне можно балансировать на грани, при условии, что в твоем мире есть окна в реальность. Однако окна окнами, а наблюдать из них цветущий сад и гулять по нему — не одно и то же…

— …я его видела, наверное, два или три раза. Он улыбался! Я больше никогда не видела, чтобы человек в инвалидной коляске улыбался… В нем была надмирная энергия светлого воинства, вот как бы я это назвала! И он знал меня по имени, представляете? Никогда это не забуду — "здравствуй, По!" Он не все выговаривал, у него язык словно в трубочку сворачивался, но это "По" у него получилось так торжественно и одновременно непринужденно, что мне захотелось взять такой псевдоним. Но ведь один По уже есть… Я после той встречи написала ваш любимый рассказ…

— Про джазовую певицу в доме престарелых?

— Да! — Полли горделиво расцвела.

— …так что же теперь будет… с этой семьей? И что значит "жена обвиняет мужа"? Она написала заявление? Но это за гранью… а старшая девочка? Это же ад кромешный для нее…

— Вмешательства карательных органов не будет. Наказание будет другим. Будет суд человеческий!

…я незамедлительно представила, как толпа разрывает на части преступного и несчастного отца, и импульсивно метнулась на сторону его защиты. Он не мог! Это оговор безутешной матери. Я знаю, как это бывает — ту вину, которую ты возлагаешь на себя, ты не силах вынести. Поэтому боль разливается по всему твоему миру, боль и вина распределяется на всех. А потом… этот окровавленный кинжал возвращается на круги своя — в твое сердце, точнее в ту дыру, откуда его вырвали…

…Лариса хочет, чтобы люди знали о том, как бывает… — распалялась Полли, — о том, что может произойти в твоей собственной семье! Она собирается подробно описать это у себя в блоге, а потом написать книгу… — Аполлинария споткнулась. — …Знаете, это приземлено и кощунственно — вкратце пересказывать такую трагедию!

Мне захотелось возразить, что еще кощунственнее — равнодушие. Прохладный интерес, уродливо выраженный в обывательских искажениях. И само упоминание о блоге, неуместное соседство тщеславной жажды внимания, вирусом которой мы теперь больны… Но "бессмысленный подвиг" уже накрывал меня удушьем, и я не могла говорить дальше… И "суд человеческий" продолжал страшить — все же нам с позапрошлого века так и не ответили, а судьи кто… Мир наполняется злобными троллями при малейшей возможности кого-то судить…

Я пообещала перезвонить и погрузилась в деятельную тоску. Но вместе с ней пришло и открытие — я снова знаю чужую боль. Захлопнутая было дверца отворилась. После того, что произошло у нас — после того, что не имеет названия, — все рассказы о чьих-то несчастьях казались мне пресной бутафорией. Издевкой чужого нарциссического разума. Способом вытянуть из меня последние силы. Но светлый мальчик, вдохновивший Аполлинарию на самый лучший ее рассказ, разорвал в клочья мою скорбную пелену. Мне захотелось что-то для него сделать. Да, для него, пускай он теперь в недосягаемых пределах, но я физически ощутила этот сгусток энергии, этот поток, шедший в мою сторону… Да поймите же, это был не просто лучший рассказ Аполлинарии — это было ее единственное произведение без плагиата.

Впрочем, то, что я называю плагиатом, для Полли — вполне допустимая опора для сюжета. Но ведь обескураживает, когда очаруешься идеей или эпизодом, а тебя огорошат, мол, это я позаимствовала из "Пересадочной станции" Саймака… И так не единожды, хотя я не читала ее главных фэнтези-эпопей. Но история о джазовой певице в доме престарелых — она была без всяких чуждых примесей, она была оригинальная! Может, странно любить всего за один рассказ писателя с толстовским замахом, но я предпочитаю любить за что-то одно, чем не любить вовсе.

И вот в том потрясении и лихорадочном поиске своего места в этой истории меня застала грустная Энн.

— А что вообще нынче можно назвать плагиатом? — отозвалась она с запальчивой меланхолией. — Мы живем в гигантском ирландском рагу, где уж давно не различить первичного ингредиента. Мы черпаем из реки жизни материнское молоко Земли, а что мы возвращаем в эту реку? Не отходы ли нашего сознания? Не миазмы ли нашего больного воображения… И даже гении грешны. Взять любимого Чехова. Он описал страдания Лики Мизиновой, которая любила его долго и безнадежно, умея превратить девичьи слезы в хрусталики ироничных эпистол. Чехов описал ее любовные травмы и воплотил в образе Нины Заречной. Это все знают… но как-то не принято говорить о том, что в пьесе он убивает ее ребенка. Не помню, сколько прошло времени после премьеры, возможно несколько месяцев — и маленькая дочь Лики тоже… я знаю, ты не произносишь это слово, в общем, ты поняла. По-твоему, что это — он предчувствовал или накликал беду? Предупреждал или безжалостно пустил в расход ради красного словца живую детскую душу? И где тут плагиат… искусство, как роза у Оскара Уайльда, забирает кровь у соловья, и выбрасывает обратно в жизнь бездыханное тельце…

Чувствуя себя обязанной примирить искусство и невинную душу, я понимала, что вот именно сейчас, в эту чеховскую паузу я должна найти ответ…

2. Коляска от Сократа

Не так уж и удивительно, что Митя, родившись, улыбался. Еще в утробе он привыкал к окружающему феерическому хаосу — за десять дней до своего рождения он отправился отмечать миллениум в одну экстремальную избу, где проживал Сократ подмосковного разлива, вскоре отошедший в мир чистого разума от запоя. Почему-то я запомнила эту цифру — в его крови будет обнаружена четырехкратная смертельная доза этилового спирта. Это даже внушало некое инфернальное уважение к могучему организму, словно он был четырехкратным чемпионом в единоборстве с зеленым змием. Но когда мы ехали праздновать Новый год к Сократу, его организм декларировал трезвость и намерение тихо, по-семейному встретить милый домашний праздник. Я поверила, потому что у него было трое или четверо детей — эта цифра, в отличие от предыдущей, всегда пребывала в нестабильной динамике. Но подобные разночтения меня не волновали — ведь главное, что дети мал мала меньше, а Сократ не опустившийся забулдыга, он пускай и пьющий, но мыслящий талант. Я полагала, что предложенные обстоятельства не должны были закончиться чем-то ужасным — к тому же мы везли с собой приготовленный мною рыбный салат, и с нами была наша собака, потому что ей тоже хотелось встречать Новый год не в одиночестве.

Хотя вряд ли она мечтала именно о таком празднике… И была еще одна деталь, иронично отсылающая к теориям заговора: на платформе, где мы ждали электричку с нами разговорился субъект. Описать его я не могу — он мастерски сливался с окружающей средой, и все приметы стерлись в памяти, да я и не имела цели их запомнить. Он завел с Митиным папашей какие-то завиральные разговоры о том, что-де служил в охране тогда еще не коронованного правителя. "Боже, ну почему некоторые люди даже толковую байку выдумать не могут?! — думала я с нарастающим раздражением, особенно, когда новоявленный телохранитель не отказался махнуть водки из горла. — Почему нельзя обойтись без тухлого душка жалкой собственной значимости?" Но вот ведь незадача: все его предсказания о закручивающихся гайках, тирании чинуш и силовиков, бессрочном правлении Мышиного короля и прочий апокалипсис, казавшийся тогда смехотворным параноидальным бредом про инопланетян, — увы, многое потихонечку сбылось… А ведь тогда еще настроения были совсем другие, и даже пристальные будущие либералы бросали в воздух чепчики надежды по поводу новой власти…как уже неоднократно бывало во времена прихода к власти очередного душегуба.

Кем бы ты ни был, "наш человек в Гаване", после тебя мне трудно совсем не верить прохиндеям, пустомелям, шизоидам и всем тем, кого здоровый инстинкт самосохранения предписывает обходить стороной. Ведь кто нас предупреждал о том, что нельзя молиться за царя-ирода? Юродивый. То-то и оно…

И еще я думаю — что если ты, русский агент Малдер, меня предупреждал о чем-то еще, а я не услышала тебя…

Итак, в сухом остатке от той поездки — синяки от старых грабель: конечно же, обещавшие не пить обязательно выпьют. Это закон! Как говорил Ришелье, предательство — дело времени. Но фигуранты не просто выпили, а затеяли драку с квартирантами, прошу прощения за каламбур. Квартиранты-гастарбайтеры — тогда это было чем-то новеньким в здешних богемных пенатах. Вот не ожидала, что Сократ опустится до столь прозаичного заработка. И не ожидала, что его супруга — условно назовем ее Ксантиппа — примет деятельное участие в скандале. Пока шли войны местного значения, я вместе с Митей внутри, тремя детьми снаружи и собакой сидела в безопасной детской спальне и обдумывала пути отхода. Где-то к шести утра боевые действия стихли, началось братание условно дружественных народов бывшего Советского Союза, дети уснули, и я поняла, что теперь самое время тихого отхода на Север. То есть домой!

Вот только Трейси… до сих пор помню ее глаза, когда я оставляла ее в логове врага. Но брать ее с собой было небезопасно — она была девочкой импульсивной и пугливой, могла внезапно дернуть поводок на утреннем гололеде — и я с большим животом не смогла бы удержать равновесие… Я накормила ее, чем было, вывела по своим делам, и долго объясняла, что чуть позже она обязательно вернется домой. И здесь ей ничего не грозит, Сократ любит живность, рядом дети… словно дети — не объект защиты, а гарант безопасности — но ведь так порой и бывает. Собака моя трепетная никогда меня за это бегство не попрекнула. Хотя в тот день я поняла, что не нужно всему живому навязывать человеческие радости. Пускай собака радуется по-собачьи, а птичка по-птичьи. Впрочем, и среди человеков в этом смысле пестрое разнообразие, и что русскому хорошо, то беременной женщине совсем некстати.

Словом, как я и предполагала, ничего непоправимого тогда не произошло. Разве что редкие пассажиры раннеутренней электрички 1 января 2000 года несколько удивились моему появлению. Но быстро обо мне забыли. А Митя потом катался в синей коляске, доставшейся ему по наследству от Сократова внука. Скажу больше — годам к шестнадцати он потянулся к философии, и Сократ — не нашенский, настоящий — стал героем его баек в широких дружеских кругах. Баек о том, что Сократа не существовало вовсе! Но здесь я с ним поспорю: быть может, одного конкретного древнегреческого мудреца и не существовало, но Сократ как тип был и пребудет всегда, и это в его коляске Митя получил в наследство стремительность и легкокрылость мысли и музыки.

Много лет спустя, в совершенно другом месте и при других обстоятельствах я опять буду увозить ребенка из пьяного кошмара. Совершенно другого ребенка. Мой незаконченный гештальт всегда при мне. И все наши бессмысленные подвиги — они в сердце сюжета. Именно они делают сапиенса человеком.

А все яйцеголовые с полуфабрикатом мозга, способным лишь подсчитывать собственную выгоду, — летите на планету Железяку. Вы абсолютно взаимозаменяемы, как всякий кровососущий гнус.

…Весь день я собиралась заработать свою редкую копеечку — написать компиляторскую статейку на поп-историческую тему, но никак не могла сосредоточиться и найти подходящую канву. Либо я уже об этом писала, либо слишком много писали другие. Иногда сюжет приходится притягивать за уши, чтобы найти незатертый акцент — как в истории о первом ЭКО.

"25 июля 1978 года в Олдеме, графство Большой Манчестер, Великобритания, в семье Лесли и Джона Браунов, где уже росла приемная дочь Шерон, родилась Луиз Джой Браун, первый ребенок, зачатый в пробирке".

В эпилоге я предлагаю задуматься, каково было девочке Шерон, когда сенсация сделала ее приемную семью знаменитой на весь мир? Все следили за чудо-отпрысками, за Луиз и ее сестрицей Натали — не станут ли они козленочками, или, напротив, не вырастут ли у них крылышки. А кто любил Шерон, которая появилась на свет самым обыденным дедовским способом, который стремительно становился немодным? И что с ней стало? Об этом источники умалчивают. Не сказать, что Луиз с Натали живут с огоньком, но сам факт того, что они живут и рожают без пробирок, уже и есть самое важное предназначение на Земле. Пускай муж Луиз — вышибала в ночном клубе, но это хотя бы какая-то крупица информации, а о Шерон — ничего… То есть родились сенсационные кровные дети — и она, приемная, стала не нужна? — вопрошаю я к ленивому читателю, который поглощает желтые байки с выражением жующей овцы.

Да что там Шерон! Вы же понимаете, никому вообще не нужен просто человек. Это и есть апокалипсис. Эпидемии и катастрофы — только следствие.

В общем, вместо того, чтобы зарабатывать копеечку — не все же Алеше отдуваться! — я начинаю мечтать о том, чтобы ко мне с небес спустилась чудо-новость. Пускай и с фейковым душком — правда такой и бывает! Моя любимая фантазия — обнаружить потомков княжны Анастасии… не той, поддельной, которая говорила только на немецком и оказалась почему-то в Румынии, а той, как будто бы настоящей или похожей на нее, которую обнаружили… в больнице приволжского города… какого же города? Я однажды читала об этом… В лихорадочных поисках я натыкаюсь на дикие подробности об убийстве царской семьи — о том, что в корсетах у дочерей были спрятаны бриллианты, поэтому пули от них отскакивали, "приводя живодеров в богобоязненный трепет"… Иисус Мария, кто же такое придумал? Разве все бриллианты не были заранее конфискованы большевистской сворой… Или же, по другой версии, отправлены царскому кузену в Англию? Тому самому кузену, который предал двоюродного братца Ники и не захотел спасти даже его детей… В воспаленном воображении я вижу кощунственный заголовок "Бриллианты — лучшие друзья девушек"…

— Ты что, не слышишь? Тебе звонят! — в панике кричит Алеша.

Его пугает, когда я погружаюсь в раздумья. Он боится, что я могу сойти с ума. Хотя моя вера потихоньку вытаскивает меня из бездны. Моя вера в параллельную реальность, где наши любимые живы, а мы сами — немного другие, и отличаемся от нас здешних, как волна на гребне и в падении. Ведь человек — это тоже волна.

— Представляете! — кричит в трубку Аполлинария. — Я сейчас только что от Ларисы. Из всех претендентов она выбрала меня! Я буду вести страницу о Бореньке!

В первое мгновение, не успевая переключиться, я думаю, что у Аполлинарии опять обострение. Но быстро вспоминаю о светлом мальчике — и стыжусь своих сомнений. Убеждаю себя, что страница, значит, уже популярная, если для нее нужны помощники. А Полли мастерица по этой части! У нее чуть ли не стотысячное воинство в "Одноклассниках", которых я считала чем-то вроде старческих дневных телешоу, но Полли меня горячо разубедила. В общем, вести страницу о Бореньке — дело благородное и богоугодное. Если, конечно, оно не предназначено для шельмования невиновного несчастного человека. О чем я тут же и проговариваюсь! Аполлинария в ответ скомкано прощается — якобы ее зовет мама чистить рыбу — и кладет трубку.

Я снова запускаю процесс самовнушения. Может быть, и правда ее удачно позвала мама. Она ее бесцеремонно запрягает по хозяйству по принципу "а какой еще от тебя толк, кроме пенсии по инвалидности". Литературные таланты дочери никого в доме не волнуют. Дочь не оправдала ожиданий — то есть не стала экономистом в перспективном НИИ, куда ее пытались устроить, не вышла замуж за таможенного чиновника и пишет бредовые сказки для взрослых идиотов, которые никогда ничего ей за них не заплатят.

Все так… но что-то не так, и нам знакомо это чувство.

Вечером Полли пишет мне обиженное сообщение: "Вы плохо обо мне думаете! Я ведь, кажется, говорила, что Борин отец хотел отказаться от ребенка в роддоме". На меня вдруг нападает упрямство, и я ей отвечаю, что от ребенка в роддоме может отказаться только мать, сколько бы там папаша свечку ни держал — а я уверена, что там он только мешает. Жизнь — великий преобразователь правды. Правды о мужчине, который только что узнал, что его новорожденный ребенок тяжело и неизлечимо болен, о мужчине, который в ужасе и понимает, какую ношу он взваливает на себя. И все, что он скажет в запале отчаяния, можно истолковать против него. И приписать пресловутый "отказ в роддоме". Поэтому я изначально не верю в эту историю. Женщины, которых предали после рождения больного ребенка, не превращают это в информационный повод. Тем более, если речь идет о детоубийстве. Осторожнее, Полли!

"Но вы сами говорили, что равнодушно молчать об этом — кощунство!" — отвечает Полли после сорокаминутной паузы (послали в магазин за капустой и хлебом, хлеб со вчерашнего дня подорожал!).

"Но сочувствие одному не должно быть ядом для другого", — отвечаю я.

— А зачем ты вообще во все это лезешь? — врывается в наш диалог нетерпеливый глас разума.

Это Алексей Ангус, который гордится, что его фамилия одновременно имя его любимого музыканта. Я тоже по семейной традиции должна любить Ангуса Янга, неугомонного гитариста великой группы AC/DC, и Митя тоже любит AC/DC. Но когда я вижу, как сверкают не по-рокерски белоснежные гладкие коленки Янга из-под шортиков — задорный стиль у чувака! — я вспоминаю пионерский лагерь и добродушного мальчика-дауна из бабушкиного городка, которому было далеко за тридцать, но у него тоже сверкали такие же незаросшие коленки. В общем, когда на Страшном суде меня спросят, любишь ли ты AC/DC, то я скажу: "Да!", но непроизвольно моргну в сторону, пытаясь не улыбнуться, и двенадцатый ангел-присяжный меня поймет.

— … она хочет делом заняться, а ты ее отговариваешь… — недоумевает Алеша. — Почему ты с ней споришь? Это чужой ребенок, чужая семья… и если они выбрали эту сумасшедшую Полину — так это их дело!

Сейчас он скажет свою излюбленную приговорку "займись другим", словно мне нечем заняться, словно я лезу в чужой монастырь, и, возможно, так и есть. А еще мой внутренний мнительный суслик непременно уловит и другой, скрытый оттенок в его словах, которого уже нет — но который был раньше. Мол, ты обезумела от своего горя, и поэтому не можешь спокойно пройти мимо чужого.

Но горе работает иначе. Я не могу об этом говорить вслух — это очень больно. Горе держит тебя в шаге от суицида, демонстрируя, что другим вот дали соломинку, а тебе нет. У них, дескать, остался еще один ребенок, а у тебя нет — и при этом ты же сама в этом и виновата! Другим всегда легче, чем тебе — вот как устроено горе. А то, что меня вечно волнует кто-то еще, кроме себя и своих — это не горе, это я сама, я такой была и до…

Неуместно срываюсь в тихие слезы, стараюсь неслышно, но для Алеши это — сигнал катастрофы. Он слышит из комнаты, как я хлюпаю на кухне. Он приходит и каменным голосом спрашивает: "Что?" Так начинается его сочувствие, и он это не со зла, просто думает, что поощрение слезливости ведет к упадку и гибели организма. Да и вообще, мы, люди, воспитанные на Урале, скорее стоики. Нас не жалели, когда мы рыдали детьми, а ждали, когда мы сами успокоимся. Словом, обычно в этой ситуации я говорю: "Ничего, все нормально". Нас же так негласно учили. Но на меня вдруг накатывает такая боль протеста против этих окаянных стоических правил! Что такое случилось с миром, что человек, у которого случилось горе, не имеет права на слезы?! Что за дикие мутации происходят с душами людей… И кто вообще придумал "не трогать" человека, которому больно? Не трогать, чтобы он самоуничтожился… Это куда эффективней ядерной бомбы!

Все это проносится в моей несчастной голове, я говорю какую-то резкость, и пошло-поехало. Алеша взрывается и кричит, что я считаю его тупорылым бездарем. И как можно думать, что он не знает о том, какая я… до или после горя?! Да только он обо мне все знает, только ему не все равно, только он заботится, всем остальным на меня наплевать, они меня используют и тут же выбрасывают, и нет им никакого дела до моей боли… И может, уже хватит о них беспокоиться?!

Об этих чужих детях…

На слове "чужих…" я втягиваю голову. И словно бритвой Оккама по сердцевине, когда Алеша говорит, что своих детей у нас нет. Как же нет, когда есть?! Но здесь важна не правда, а псевдоисцеляющий садизм. Ведь лечили же когда-то электрошоком — вот и Ангус пытается исцелить меня удалением материнского инстинкта, словно он воспалившийся аппендикс. Но ведь он искренне хочет как лучше.

3. Предназначение

Юлику я могу рассказать все. Потому что он любит нас с Алешей поровну. Это редчайший случай, и я никому не говорю об этом, потому что никто не поверит. Ведь наши друзья — они всегда из чьего-то лагеря. Как писали в старину в метрических книгах, поручители по "женихе" и поручители по невесте. Самое обидное, это когда друг из твоего лагеря — условно говоря, невесты — переходит в лагерь жениха. Или наоборот. Возмутительное предательство! Но есть особы — равно мужского и женского пола — которые усиленно доказывают миру, что вражеский лагерь у их ног. Это их жалкая сторона медали. Это грустная ущербность. Это заблуждение. У детей-сирот бывает такое, называется размытая привязанность: ребенок как будто любит всех. Сегодня одну тетю назвал мамой, завтра другую… Так он добирает недостаток любви одной мамы многими. А мы, глупые большие дети, добираем недостаток любви — возможно, кажущийся! — теми, кто на самом деле смеется за нашей спиной и строит нам рожи. Никогда не видела эти рожи, но почему-то хорошо их представляю.

Но Юлик по природе своей глубокой вне этой возни. Он большой, приятно упитанный, мощный, дружелюбный человек. Его доброе сердце облечено в плотную непоколебимую субстанцию, на которую нельзя воздействовать физической или моральной силой. Ею нельзя манипулировать. Но сердце… сердце Юлика при этом остается чутким и созидательно беззащитным.

Мы встретились после того, как окончательно одичали, каждый в своей норе. Точнее будет сказать, в стойле. Идем теперь по фешенебельной улице столицы, превращенной ныне в злую мачеху. Даже воздух здесь — дух Вавилона, некогда фонтанирующего счастливым случаем, — теперь неприветливый с нами, как швейцар с босяками. Мы с Юликом сворачиваем во внезапно открывшийся моим глазам — словно он не двести лет назад возник, а лишь в это мгновение! — проулок и ныряем в укромный бар "У Даниила".

— Его не сегодня-завтра закроют, давай поддержим отечественного производителя! — предлагает Юлик.

— Давай! Только пускай наш производитель производит рябину, а не коньяк! Пусть будет здоровое и правильное производственное разделение.

— Ты мыслишь слишком узко, — мягко парирует Юлик. — Ведь известно, что русский человек производит не столько материю, сколько дух. И нет национальной кухни без этого духа!

— Да уж, да уж, рябчик не рябчик, и кулебяка не кулебяка без метафизики, без цыганского хора и без нашенского достоевского разгула с экзистенциальной отрыжкой.

— А еще здесь классные ребята джаз играли! — вздыхает Юлик. — Жаль, что все проходит…

— Откуда ты знаешь, что это место закроется?

— Его мой одноклассник организовал. С какой-то прохиндейской шушерой. Ну и прогорел. Я тебя сегодня с ним познакомлю!

— Меня? Зачем?

— А почему нет? Книги ему твои ему подарим. А то ты вечно раздаешь их направо и налево, словно листовки у метро. Толку никакого! Пора уже знакомить с твоим творчеством богатых людей!

— Ты ж говоришь, он разорился…

— Разорившийся богатый человек куда охотнее тянется к художественному слову.

Мы с Юликом редко видимся. "Современного человека и так слишком много в эфире, телесное присутствие давно стало необязательным", — так он это объясняет. Дескать, занятость — это всего лишь теперешняя отговорка, а причина в другом. Если представить крестьянина два-три века назад — у него было дел не меньше нашего, а порой и куда больше…

— Нет, стоп, крестьяне — пример неудачный, — машу я руками на Юлика. — У них уклад был такой, что без телесного присутствия друг друга — не выживешь! Общинный дух же… Жили несколькими семьями на одном дворе, да еще работники тут же жили часто, и вспахивал сообща землю, и за скотиной ухаживали… А сенокос? А в ночное ходить, у костра сидеть байки травить? Все это удаленно по зуму не сделаешь!

— О, срочно напиши об этом сенсационном открытии! А то народ нынче не в курсе! — хохочет Юлик. И я с тоской понимаю, что могу опять не успеть сказать самое важное. Самое важное для меня. Юлик оказывает мне спасительную услугу, он — мой исповедальный терапевт. Я знаю, что он вечная для всех опора и поддержка и не злоупотребляю. Но… это тайный мотив каждой нашей встречи, я могу выговориться, хотя и корю себя за шкурный интерес. Однако мои планы могут рухнуть, ведь на горизонте маячит разорившийся Даниил…

— Юлик, я хотела… не знаю, уместно ли сейчас…

— Совершенно уместно! — категорически прерывает мои топтания самостийный доктор. — Здесь так уютно и безалаберно — как раз то, что нужно.

— … я не знаю, с чего начать, чтобы не слишком ужасно прозвучало… хотя ты говоришь, что наша психологическая раковина изнутри всегда страшнее, чем снаружи! В общем… а что если то, что случилось с Митей — это родовое возмездие? Это мне вчера пришло в голову! Вот понимаешь, у меня один прадед священник, и он был репрессирован, и моя любимая бабушка Зоя, его дочь…в общем я в детстве любила именно эту бабушку, а другую… не то чтобы… но ее муж, мой дед, был… работал в НКВД. Я никогда не говорю об этом. Ребенком очень боялась его, хотя он ничего плохого не делал, просто пил в своей комнате и бормотал… Мне было так плохо и тоскливо в их доме, хотя я бывала там редко, но даже в это короткое пребывание я мечтала поскорее уехать оттуда и оказаться у другой, любимой бабушки… Мама в наши редкие разговоры об этом дедушке, своем отце, уверяла меня, что его судьба очень трагична, что никого он, конечно, не расстреливал — но ведь она не могла это знать наверняка… Что его якобы "завербовали" после армии — а он-то мечтал стать журналистом, и, боже, как она радовалась, когда я поступила на журфак — чтобы, по ее мнению, осуществить мечту ее несчастного отца… Меня это смущало и удивляло, я никак не могла взять в толк, как неприятный и чуждый мне человек хотел заниматься тем же, что и я… И все же я видела в этом светлую кульминацию.