Лебеди летят над тайгой

И Сяо Батали, впервые за долгие годы бродяжничества, зажил оседлой жизнью. Первое время он очень томился, тосковал, но мало-помалу стал привыкать к новой обстановке.

Так, ожидая и надеясь, он прожил в селении несколько лет. А когда однажды подумал, что пора сходить в тайгу проведать семью женьшеня, и совсем было собрался в путь, то услышал от знакомых, что границы Советского Приморья стали непереходимыми. Сяо Батали вначале не поверил слухам. «Не может этого быть, — рассуждал он сам с собой, покуривая трубочку, — ведь родина моя не здесь, в маньчжурском селении, а там, в Уссурийской тайге, где когда-то стояло наше родовое стойбище. Все наши сородичи-удэхэ до сих пор живут и на Бикине, и на Самарге. Женившись на Ли, я только на зиму приходил сюда в селение, а теперь, когда я стал одинок, что мне мешает вернуться к своим сородичам?»

Однако вскоре Сяо Батали убедился, что слухи, распространяемые людьми, справедливы.

В 1931 году японцы оккупировали Маньчжурию. Одно за другим занимали они приграничные селения и в конце лета нагрянули в деревню, где жил Сяо Батали. Вдоль русского берега Уссури на страже границы стояли солдаты в зеленых фуражках. Они охраняли священный рубеж своей Родины от японских самураев.

Сяо Батали понял, что все надежды его рушатся, что, может быть, уже никогда не придется ему побывать в родной Уссурийской тайге и выкопать свои заветные корни женьшеня...

Потянулись тревожные дни. Селение притихло, замерло, словно оделось в траур.

Оккупанты ввели свои законы, один жестче другого. С наступлением темноты никто из жителей не имел права выйти на улицу. За нарушение — расстрел! Чтобы сходить в соседний городок, нужно было брать пропуск. За нарушение — расстрел! При встрече с чинами японской армии крестьяне должны были снимать шапки и кланяться. За неисполнение — сто бамбуковых палок!

Мир сузился до размеров фанзы и маленького двора. Но и здесь было неспокойно. Подгулявшие солдаты врывались и в фанзы — грабили, отбирали последние пожитки. Дом, над которым развевался флаг Ямато — красный круг на белом полотне, — люди обходили с опаской. В любую минуту мог оттуда выйти самурай и надругаться, ударить, схватить и увести в подвал, где людей нещадно мучили, пытали...

Однажды среди ночи кто-то грубо постучался к Сяо Батали. Он слез с кана, засветил жирничок и подошел к окну. Он подумал, что у соседей случилась беда и его, Сяо, зовут на помощь. Но едва ли так грубо соседи могли стучать ночью. Кто-то сильно рванул дверь, и Сяо понял, что это явились японские солдаты.

— Быстро, в жандармерию! — приказал один из них.

Сяо никак не мог понять, почему его, тихого человека, ничем не нарушившего жестокие законы, вдруг зовут в жандармерию. Или кто-нибудь донес на него, что он нездешний? Нет, этого не могло случиться! Он жил по соседству с такими же бедными, как он, людьми, жил дружно, при случае помогал им. Он хотел было сказать, что японцы, видимо, по ошибке попали к нему, но солдаты не дали ему открыть рта и грубо вытолкнули на улицу.

Офицер, к которому его привели конвойные, усадил Сяо за стол, любезно угостил сигаретой и даже справился о его здоровье.

— Ты, я слышал, искатель женьшеня? — спросил офицер.

— Да, ва-панцуй, — тихо ответил старик.

— Много ли у тебя корней?

Сяо Батали не хотел говорить, что у него хранится один заветный корень, спрятанный к старости или на случай болезни.

— Ва-панцуй редко когда оставляет корень себе, — сказал Сяо, впервые в жизни солгав.

— Когда в последний раз был в Имане?

— Четыре года назад, — Сяо Батали не видел ничего предосудительного в вопросе японца и в таком своем ответе.

— Хорошо знаешь дорогу в Иман?

— Как не знать...

— Знакомых в Имане у тебя много?

Сяо Батали сразу смекнул, к чему клонит японец, и решительно заявил:

— Нету меня там никаких знакомых, господин офицер. Я все годы проводил в глухой тайге, вдали от людей. Искал женьшень. Вам должно быть известно, господин офицер, что божественный корень жизни не допускает к себе посторонних...

Но японец, казалось, не слушал. Он достал из ящика стола написанную по-русски бумагу, положил ее перед Сяо Батали.

— Это письмо написано как будто от твоего имени, старик. С ним пойдет на русский берег один наш человек. Ты укажи нам адрес твоего знакомого, чтобы встретил нашего человека, приютил, рассказал, что нужно. Понял?

Сяо Батали насторожился.

— Ну, как, старик?

Сяо закрыл глаза. Лицо его побледнело, губы вздрагивали.

— Здесь написано, что податель этой бумаги твой хороший друг, ва-панцуй, и ты просишь твоего знакомого в Имане на несколько дней приютить его...

Удэгейцу стало жутко от этих слов.

— Никто не поверит этому, — произнес наконец Сяо дрожащим голосом. — В долине Имана давно нет женьшеня. Спросите моих соседей, они скажут, что четыре года назад я вернулся из Имана и с тех пор ни разу не выходил на поиски панцуя...

— Кто знает, есть или нет в долине Имана женьшень, — сразу изменив прежний тон, грубо произнес офицер. — Русские никогда не занимались поисками женьшеня. Среди них нет искателей.

— Есть, господин офицер. Я встречал в тайге русских искателей. Они не хуже нас знают секреты божественного растения.

Японец опять прервал Сяо Батали:

— Выбирай: сто иен в награду и обеспеченная старость или публичная казнь на площади... — Офицер потряс волосатым кулаком.

Сяо Батали, как только переступил порог жандармерии, понял, что все счеты с жизнью покончены, и поскольку терять ему уже было нечего, то решил остаться твердым до конца. Он поднялся и решительно заявил:

— Я старый, больной человек... Я честный ва-панцуй и не буду обманывать русских...

Офицер выскочил из-за стола и грубо усадил Сяо на место.

— Бунтовать?! — закричал он. — Окунава, в подвал эту старую собаку!..

В комнату вбежал коротконогий солдат, схватил старика и потащил за собой.

Сяо, очнувшись, не мог шевельнуть пальцами, плечи и спина омертвели, а на губах запеклись капли крови. В подвале было темно и сыро. Кто-то мерно шагал взад-вперед у наружной стороны дверей.

Удэгеец попробовал подняться, но руки с распухшими пальцами не действовали. Он повалился на спину, закрыл глаза...

Придя немного в себя, стал обдумывать свое положение. Он представил себе, как японцы ведут его со связанными за спиной руками на площадь, как сгоняют народ к месту казни... Потом мысли его вернулись к тем счастливым дням, которые он провел в доме Никиты Ивановича. В мыслях возникла Клавдия Константиновна. Вот она склонилась над больным Батали и поит его с ложечки брусничной настойкой. Вот она перевязывает ему плечо белоснежной марлей... И теперь этот самурай предлагает ему совершить подлость против добрых русских друзей. Нет, лучше принять смерть, чем согласиться на такой поступок.

Батали стал размышлять, что бы такое сказать людям на площади перед своей казнью. Быть может, раскрыть им тайну о семье женьшеня?

Потом ва-панцуй подумал: «А хорошо ли растут корни? Не заснул ли какой-нибудь из них? Пробудился ли уже тот, спящий?.. Должно быть, пробудился». Ведь Сяо расчистил вокруг него место, затер свежей землей начавшую гнить шейку...

«Уж никогда не ходить мне по лесным тропам...» — с горечью подумал Сяо.

И он с болью в душе пожалел, что перед уходом из тайги не рассказал о своей счастливой находке Никите Ивановичу.

Пришел Окунава, засветил фонариком. Сяо лежал неподвижно.

— Ну, как, старичок, живешь? — ухмыляясь спросил Окунава. — А ты, оказывается, крепкий. Скажи, старик, какая цена тому корню, что был припрятан у тебя под котлом, вмазанным в кан?

Сяо Батали понял, что японцы снова приходили к нему с обыском, выломали котел из кана и нашли корень.

— Скорей казните меня, — с горечью произнес Сяо.

Окунава засмеялся.

— Капитан Мацуоки говорит, что ты ценный для нас старичок. — Японец шагнул к дверям и крикнул часовому: — Фурусима, окати его как следует, пора старику подниматься!

Фурусима вошел с ведром, размахнулся, опрокинул на Сяо поток холодной воды. Старик чуть не захлебнулся, а когда отдышался, то вдруг почувствовал облегчение.

Днем его снова повели к капитану Мацуоки.

В точности повторился вчерашний разговор, но на этот раз Сяо Батали решил не произносить ни слова. Капитан говорил, а ва-панцуй молчал. Капитан горячился, а Сяо глядел на него в упор отсутствующим взглядом.

Кончилось тем, что удэгейца к вечеру отпустили домой, предупредив, что, возможно, его скоро опять вызовут в жандармерию.

Почти час добирался старик до своей избушки. Хорошо еще, что нашел на дороге палку, а то бы и до вечера не дойти ему.

Долго не мог оправиться от пыток ва-панцуй. Его навещали соседи, делились тем немногим, что у них было. То принесут лепешку, то немного вареных бобов, то гаоляновой похлебки. Сосед убрал у Сяо огород, натаскал немного дров в избушку.

Вот если бы иметь сейчас корень женьшеня! Сяо как-нибудь раздобыл бы водки, настоял бы корень и пил по рюмке три раза в день, как тогда у Никиты Ивановича.

Ничего не поделаешь, лишь бы только японцы опять не пришли за ним. Второй раз ему уже не вынести пыток. Но что бы с ним ни делали, он никогда не согласится на предложение Мацуоки. Лучше смерть в муках, чем такой позор! Разве для того он жил, трудился, месяцами пропадал в тайге, терпел лишения, чтобы стать презренным предателем?

Спустя месяц его снова вызвали в жандармерию. Он надел свой единственный праздничный халат, новые улы, фетровую шляпу, решив умереть в этой одежде, чтобы она не досталась японским солдатам.

Окунава встретил его у входа и сразу же повел в кабинет к капитану. Мацуоки странно улыбнулся одними губами и поманил удэгейца пальцем к столу. Сяо подошел, снял шляпу.

— Садись! — Мацуоки указал на стул.

Японец молча докурил сигарету.

— Недавно мы послали в Иман одного человека, — растягивая слова и не глядя на Сяо, сказал капитан. — Вот уж десять дней, как мы ждем его обратно, а его все нет...

Старик ничем не выдал своей радости от этих слов.

— Наверно, сбился с пути, — пряча глаза от Сяо, продолжал Мацуоки. — Так вот, старик, укажи нам тайные тропинки на ту сторону. Ты должен знать...

— Я спускался вниз по Уссури на лодке до Хуту, а оттуда напрямик в Иман. Мне незачем было скрываться от русских. Ва-панцуй не имеет плохих намерений, душа его чиста, потому что худого человека, с грязной душой женьшень не допускает к себе.

Мацуоки задумался. Батали показалось, что его слова убедили офицера. Старый искатель мысленно торжествовал: «Значит, тайные тропинки, ведущие на русскую сторону, не будут известны!»

Стараясь разгадать, что выражало замкнутое лицо капитана Мацуоки, ва-панцуй подумал, разрешат ли оккупанты похоронить его, Сяо, рядом с женой у подножия сопки, неподалеку от кумирни. Он перебрал в памяти все годы своей жизни, старался найти хоть один день, прожитый не так, как подобает жить честному человеку, но не нашел такого дня. И сердце ва-панцуя преисполнилось радостью.

— Хорошо, — выйдя из недолгой задумчивости, сказал офицер. — Тогда скажи: кто знает тайные тропы на русский берег?

— Я думаю, что никто не знает, — спокойно ответил удэге. — Я единственный ва-панцуй в этом селении. Другие люди, как мне помнится, никогда не ходили на русскую сторону.

Сяо Батали был готов к тому, что Мацуоки, как и в прошлый раз, стукнет кулаком по столу, позовет Окунава и тот потащит Сяо в темный подвал. Но, к своему великому удивлению, он услышал от капитана совсем другие слова:

— Как твое здоровье, старик? Ты, говорят, был болен?

— Да, господин капитан, всего несколько дней, как я поднялся с кана, — ответил Сяо и почувствовал, как на лбу у него выступили капли холодного пота.

— Выздоравливай, ты скоро нам опять будешь нужен, — с прежним спокойствием произнес Мацуоки. — Иди!

Сяо Батали, ничего не понимая, неторопливо вышел на улицу.

Считая себя обреченным, он несколько дней не принимал никакой пищи, прося у богов легкой смерти. Потом соседи уговорили Сяо покушать, ибо человеку грех отказываться от еды, которую приносят в дом добрые люди.

Японцы, однако, больше не беспокоили старого удэге.

Он жил тихо, замкнуто, как жило при оккупантах большинство людей в селении. Когда кто-нибудь из соседей шепотом рассказывал ему разные новости, Сяо делал вид, что не слышит.

Так проходили годы: однообразно, тоскливо. Иногда было что поесть, иногда не было ничего. Сяо возделывал во дворе две грядки, сажал лук, морковь, помидоры, а когда удавалось сохранить несколько горстей бобов, засевал ими еще полгрядки. Всего этого, конечно, не хватало на зиму, но приходилось мириться, — у других было еще хуже.

В последнее время Батали все чаще и чаще думал о корнях женьшеня, оставленных им в устье родной Ваку.

Он ложился и вставал с этой мыслью.

«Да, хорошо, наверно, подросли мои корни. Каждую осень они осыпали на землю семена, и теперь уже там не семь корней, а трижды по семь. Те шестилетки стали взрослыми, дорогими, а рядом с ними выросли молодые... Какое богатство! Какое сокровище! Если даже считать, что все они вместе потянут самое малое двести лан, то сколько же серебра или золота можно за них выручить? Ведь один лан женьшеня стоит здесь три лана золота или двести лан серебра!»

Сяо Батали так и не сосчитал сколько: голова кружилась.

А годы все шли. Каждый прожитый год стоил много здоровья, много сил... Провожая каждый старый год и встречая новый, ва-панцуй всякий раз удивлялся, что боги все еще даруют ему жизнь.

Но однажды наступил день, когда он почувствовал себя таким слабым, что не мог подняться с кана.

— Спасибо, капитан, доктор мало-мало поднял Батали, — заключил он свой рассказ и протянул худую смуглую руку капитану медицинской службы.

Тот очень смутился.

— Да что вы, товарищ, ведь это мой долг...

Удэгеец встал, выпрямился и, обращаясь к командиру дивизиона, громко сказал:

— Бери панцуй, капитан. Ваку будешь, гляди — на кедрах хао-шу-хуа есть. Его Сяо Батали топориком писал. Самое-самое устье Ваку. Много там панцуй будет... Бери, капитан!

— Устье Ваку? — Командир дивизиона достал из планшетки карту. — Вот она, Ваку.

Сяо склонился над картой и долго разглядывал короткую извилистую линию, бегущую среди сопок и леса. Он, казалось, застыл в этой позе. И вдруг старик, неожиданно отстранившись, горько задумался. На лбу его резко собрались морщины, в глазах заблестели слезы.

— Что с вами, товарищ Сяо? — спросил командир дивизиона. — Садитесь, успокойтесь... Вы еще сами сможете пойти к устью Ваку. Вернетесь к своим сородичам, в свою родную тайгу и снова будете искать корень жизни. Теперь вам не надо будет продавать панцуй скупщикам за бесценок. Помните, вы говорили, товарищ Батали, что вернуть старому человеку молодость может только женьшень. Вот и сходите в устье Ваку, выкопайте свои корни, приготовьте лекарство, и, глядишь, через некоторое время снова станете молодым и здоровым.

— Однако, нет, капитан. Сяо Батали теперь уже далеко ходи не могу. Его долго живи, скоро семьдесят зим, наверно. Мало-мало устал Батали. Спасибо, что на Самаргу теперь ходи можно. К своим удэхэ-таза ходи можно. Пойду, однако, туда, мало-мало поживи, потом помирай надо. Устал, однако. Хочу у своих удэхэ-таза помирай, на чужой стороне не хочу. Так что, капитан, будешь Ваку, бери панцуй. Много там панцуй есть: упие, сипие, тантаза есть...

Майору стало жаль старого искателя, и, чтобы успокоить его, он обещал, что, если когда-нибудь придется побывать в устье Ваку, непременно поищет драгоценные корни.

— Пиши бумагу, капитан, — неожиданно попросил старик. — Пиши, кто есть Сяо Батали. Может, какой начальник спроси его, куда Батали ходи, его бумагу твою покажи. — И, сунув остывшую трубку в карман, добавил: — Мне Иман надо ходи, там у Сяо один добрый друг есть, Никита Иванович есть. Ва-панцуй тоже, много там теперь ва-панцуй есть, наверно.