День начинается утром

Костику казалось, что паровоз от радости покрикивает…

Дальше всё произошло стремительно и страшно. Из-за верхушек кипарисов, так низко, что из рогатки попасть можно, выскочили самолёты с чёрными крестами на крыльях.

Перед весёлым паровозом выросли чёрные кусты. Потом паровоз споткнулся, вагоны, как игрушечные, поползли друг на друга и покатились в море.

Только после этого Костик услышал грохот.

Он обернулся к Шурке, но того уже не было, а здание водолечебницы как-то странно изменилось.

Костик бросился домой. В доме три входа, Костику надо в средний.

В средний, в средний, в средний…

Издали Костик видел, как в дом вбегают незнакомые люди. «Что им надо? Прячутся, наверное», — успел он подумать, и сейчас же раздался такой грохот, который и сравнить ни с чем нельзя.

Много позже Костик постукал друг о друга два большущих стальных бильярдных шара — и получился звук чем-то похожий. Зародыш того звука. Если бы эти шары увеличить в тысячу раз и ударить снова, это был бы звук бомбёжки — оглушительный, звенящий, ужасный звук.

Но тогда Костик ничего этого не подумал. Он просто прижался к старому толстому кедру, оцепенел от страха и закрыл глаза.

А когда открыл их, здания Дворца культуры, белого, недавно выстроенного, не было. На его месте висел купол дыма, и оттуда летели камни.

От удивления Костик вскрикнул и побежал. Но дверь, его дверь, была заперта! Он побежал к соседней — и та закрыта.

Сам не понимая зачем, он побежал вокруг дома. Лишь бы не стоять.

Костик снова увидел водолечебницу и понял, чем она изменилась, — откололся угол, будто его отрубили топором.

А вокруг всё грохотало. Костик снова подбежал к своей двери. Подёргал — заперта, и как заведённый побежал дальше.

Вдруг соседняя дверь отворилась, из неё выскочил дядя Саша Дорошенко. Опираясь на костыль, он сгрёб Костика в охапку и втащил в дом.

— Вот оно, Лизавета, твоё сокровище. Прогуливается, паршивец! — крикнул он.

И Костика обхватили тёплые бабушкины руки. Он зарылся лицом куда-то ей в живот, вцепился руками в юбку и всхлипывал, и дрожал.

А бабушка тоже плакала, гладила Костика и говорила какие-то ласковые, непонятные слова.

Эвакуация

Когда бомбёжка кончилась, пришла мама.

Костик увидел в окно, как она бежит в белом халате, — наверно, не успела снять. Он выскочил на крыльцо. Мама сразу остановилась, взялась руками за горло и села на поленницу дров.

Она смотрела на Костика и растерянно улыбалась, а из глаз её текли слёзы.

— Ты чего плачешь? — спросил Костик. — Ты ранена?

Мама покачала головой.

— А отчего?

— Оттого, что ты, дурачок, живой и невредимый.

Она схватила Костика, затормошила, больно прижала к себе и не отпускала — будто боялась, что он исчезнет.

— Я чуть не умерла от страха, — рассказывала она бабушке. — Дворец культуры разбомбили и водолечебницу… Я всё думала, пока бежала: хоть бы только ранены были, хоть бы не насовсем.

— Мам, а я всё первый видел. Как поезд побили. Он бежал такой весёлый, а они его — бац! — и в море!

— Да, будет нам работы, — медленно сказала мама. — Уже все коридоры забиты, в саду раненые лежат, а всё несут и несут.

Мама потёрла ладонями лицо.

— Мать твоего дружка принесли.

— Какого дружка? — подскочил Костик.

— Шурки.

— Анну?! Боже мой, несчастье-то какое! — воскликнула бабушка. — А что с ней?

— Плохо с ней, — сказала мама и отвернулась.

Лицо у неё стало строгое, даже сердитое.

— Вот что, мои милые, придётся вам эвакуироваться.

— Как это? — испугалась бабушка.

— А так. Уехать. И Шурку возьмёте. Я Анне обещала. Пропадёт мальчишка один. Поедете в деревню. Сегодня. В два часа будет машина. Скажете соседям. Кто хочет, может ехать. Берите только самое нужное. Шофёр мне расскажет, где вы остановитесь. Будет время — приеду. Вот деньги.

И она убежала.

* * *

Весь дом загудел. Бабушка ходила важная и командовала.

— Ты бы ещё кровать потащила и комод! — кричала она соседке Александре Ивановне. — Смотри, совсем не возьму. Оставлю.

Она расхаживала между узлами и покрикивала, пока дядя Саша Дорошенко не сказал:

— Ты вот что, мать-командирша, не расходись. Придёт машина, — примерим, посмотрим; что не влезет — оставим.

Костик и Шурка сидели на крыльце и молчали. Шурку привела санитарка. У него перевязана голова. Костик ему немного завидовал: раненый ведь! Хоть рана у Шурки чудная: ему вынули из головы большую занозу.

Руку можно занозить, ногу, но чтобы голову!.. Шурка говорил, что и сам не знает, как это получилось.

В грузовике поместились все. Шофёр-абхазец сказал, что он знает одно место — граждане пальчики оближут. И повёз.

Ехали весело и долго, часа полтора.

Дорога крутилась по горам. Внизу синело море, обведённое неподвижной белой каймой — пеной прибоя.

Потом дорога запетляла по удивительному синему лесу.

Листьев на деревьях почти не было, только на самых концах веток. Зато все деревья обросли, как шерстью, голубым мхом.

— Грабовый лес, — сказал дядя Саша.

Деревня, куда их привёз шофёр, была совсем крохотная — домов десять. Она лепилась по склону горы, вся заросшая высоченной кукурузой.

Жители сбежались глазеть на приезжих. Они кричали все разом по-грузински, и шофёр тоже кричал.

Костику показалось, что мужчины сейчас выхватят кинжалы и прикончат непрошеных гостей.

Но они вдруг заулыбались, двое подхватили Шурку под руки, будто он собирался падать в обморок, и повели всех по тропинке.

Дом, куда их привели, был самый большой в деревне, но в нём никто не жил, он стоял заколоченный. «Выморочный дом», — сказала бабушка.

Непонятное слово «выморочный» показалось Костику мрачным и страшноватым. Чужой дом сразу стал неуютным.

Отодрали доски с двери, с окон и вошли. Внутри всё скрипело, пахло мышами, но места было много.

— Живите сколько хотите, — сказал седой старик.

Стали устраиваться.

Постель соорудили из кукурузных стеблей, накрыли матрасами.

Это был удивительный, небывалый день. Сколько всякого произошло!

Ещё утром войну знали только понаслышке. А она вот какая — бац! бац! — и выгнала из дому. Трах! Трах! — и оставила Шурку без мамы. Беме! — и лежишь где-то в горах, в чужом выморочном доме, а сквозь дырявую крышу заглядывают звёзды.

«Значит, мы теперь тоже беженцы», — подумал Костик и уснул.

Единственный мужик

Жизнь в деревне была скучная.

— Тоже мне, жизнь, — говорил Шурка. — Посадил кукурузу — и жди, когда вырастет.

— А пока ешь мамалыгу да играй на зурне, — подхватывал Костик.

— Бомбёжки они не нюхали, — презрительно говорил Шурка и сплёвывал сквозь зубы.

Удивительно! Они ни разу не подрались. Даже не хотелось. А Шурка оказался неплохим парнем и совсем не шепелявым.

С первого дня они стали наводить свои порядки в деревушке.

Им не понравилось, что симпатичных ласковых телят привязывают к дереву, а бедным телятам так хочется побегать! Они натягивают верёвки и могут задохнуться.

Отвязали.

Телята гурьбой, взбрыкивая, побежали по склону вниз, а Шурка и Костик — за ними.

Костик с разбегу толкнул одного, оба упали и покатились кубарем.

Шурка вскочил верхом на самого большого телёнка, но тому это не понравилось. Телёнок запрыгал, как на пружинках, отрывая от земли сразу четыре ноги.

Шурка испуганно взмахивал руками, стараясь удержаться, но не удержался и свалился в густые заросли ежевики.

Он так засел в колючках, что пришлось выстригать его большими овечьими ножницами и опять вынимать занозы из самых неожиданных мест.

К бабушке пришёл одноглазый Мелашвили и стал жаловаться:

— Слюшай! Зачем такое делать? Зачем тёлку гонять? Виноград портил — раз, кукуруза портил — два, еле поймал — три, сам в колючка влез — пять.

— Четыре, — поправил Костик.

— Да, ничего себе четыре, хорошенькое четыре!

Он, видно, вспомнил, как всей деревней вытаскивали Шуркины занозы, и захохотал.

Когда он ушёл, Шурка сказал:

— Надо этого лисьего сына отучить ябедничать, да и насмехаться тоже.

Дело в том, что «мела» — по-грузински — лиса, «швили» — сын.

Мелашвили был действительно похож на хитрого лиса. Нос у него был остренький, и он им всё время поводил, будто вынюхивал что-то.

* * *

Горы запестрели жёлтыми и красными пятнами. Под ногами всюду валялись кленовые листья. Как розовые ладони.

Дожди ещё не начались. Октябрь стоял сухой и тёплый.