Час возвращения

Час возвращения

ЧАС ВОЗВРАЩЕНИЯ

Роман

1

Что весна будет затяжной, Иван Венцов знал еще тогда, когда появился ее первый признак — бахрома длинных сосулек по крышам. Именно длинных.

Днем солнце глядело ясно, но мороз не отступал, упирался, и вода из подтаявшего на крыше мастерской снега натекала на сосульки перед серым от копоти окном; они, рубцеватые, в наплывах, все утолщались и удлинялись, пока, уподобившись прозрачным пикам, не воткнулись в снег.

Но что природа? В ней одно кончается, другое берет начало, и так — вечно. А как быть ему, Ивану, маленькой песчинке земли? Что он может поделать, если люди несправедливо поломали ему жизнь, остались глухи к его душе: живи как хочешь.

Прошлой весной ссадили Ивана с трактора, послали в ремонтную мастерскую: нарезай болты да гайки, заваривай трещины да дыры. Это его-то, механизатора высшего класса, машинолюба, лишить руля? Ведь машина для него живая, умная, все чувствующая. Найдется ли тот мастер, который сможет, как он, взять от нее все, на что она способна, и не надорвать ее? Да нет, не найдется такого человека в целом белом свете. Завидуют, что ли, ему люди, нарочно все подстраивают. Ну разве тогда, когда он утопил свой трактор в речке Беспуте, он виноват в чем? Послали его на другой берег, на вспашку, а вода так поднялась, что в брод уже нельзя было. Стоять ему, что ли, ожидать, пока уймется Беспута? Летом, в межень, курица перебредет, а тут, поди ж ты, такая сумасшедшая, держи — не удержишь. Иван и задумал тогда по хлипкому мостику перебраться. И перебрался бы, если бы на самой середине у него голову не обнесло. Взглянул вниз, а там, под щелявым настилом, крутится-вертится она, Беспута. Сам из кабины едва успел выскочить. Трактор после выволокли тросами. Иван его восстановил, довел до дела, сдал как есть и лишился его. А без него разве же он человек? Что ему могла дать работа в ремонтной мастерской? Не работа там — одно угасание души. Иван затосковал.

Первый постук весны обострил горечь его прежних бед и заронил упрямую надежду: нет, он покажет себя. И начинал строить планы, пробовал найти подход к начальству, но, увы, безнадежно. Оставалось одно — «обновить географию». Но что скажет на это Вера, жена? Она счастливая, ей всегда добро. А дети как? Поди, забыли родителей, живя за дедушкой-бабушкой? В раздумьях, в нелюбимой, вялой работе катились дни.

Зима, озлясь и на себя, и на вдруг осмелевшую весну, начинала лютовать с прежним рвением: выбрасывала из своих сусеков последние запасы снега, чтобы замести, стереть с лица земли нечеткие еще следы весны, устраивала в полях кутерьму, рвала горло дорог сугробами и, отрезая землю от тепла, занавешивала тучами солнце. Иван немного успокаивался, тоска по скорой весне, широкому полю и трактору утихала.

Потом уж не однажды на день менялась погода — в природе шла борьба за каждый час. То вспыхнут снега под молодым яростным солнцем, то в стремительном набеге пролетят, клубясь, тучи и мелким горохом стеганет колючая ледяная крупа. И снова белым-бело вокруг.

Маялся Иван душой, искал необидный для себя и для семьи выход. Стал все чаще приходить домой нетрезвый, а ведь крепился после того печального случая на реке Беспуте. Видел, что дело плохо, и пробовал утихомирить себя.

В тот вечер закат маняще пластался по небу, а напротив него, в ночной стороне, на звонкой синеве резался пронзительный серпик месяца. Тревожно было вокруг. Непонятные шорохи шли из голого совхозного сада, на черных ветках тлели отблески заката. Горько пахло дубовой корой, и запах этот в остывающем воздухе слышался как напоминание о тревоге.

Вера была дома. Умылась, переоделась после смены на ферме. Он не ожидал ее застать — обычно она приходила позже — и на минуту растерялся, позабыв подготовленный разговор, который по слову складывал весь день. В ситцевом пестром халате, она показалась ему уставшей, слабой, ничем и никем не защищенной: эта худенькая шея, открытая короткой стрижкой, темно-русые волосы, схваченные голубой косынкой. И неожиданная нежность к ней охватила его: «Она-то за что будет страдать?» Жена тотчас уловила это, маленькие уши ее запунцовели, глаза, окруженные синевой, блеснули нежданной влагой. Так удивительно, радостно было для нее это движение его души — жалость к ней. Но он тут же одернул себя, замкнулся, и все сразу пропало, и будто и не было этой нежданной его слабости. И он уронил, как камень ей на ноги бросил:

— Вот что… Пока совсем не смешался… — Он запнулся, хотел, видимо, сказать «не смешался с грязью», но не сказал, — отбываю. Как ты, а я решился. — И торопливо, и нервно, будто страхуясь от того, что его станут уговаривать и еще уговорят, вскричал: — Все, все!

Вера умоляюще взглянула на него, уткнулась лицом в свои ладони, и плечи ее угловато вскинулись. Вытерев глаза ладонями, отняла их от лица, отвернулась. Она-то знала, что не сразу Иван пришел к такой мысли, день за днем что-то зрело в нем, но не ожидала такой крайности. В бега?

— А я куда? А дети? Они в чем виноваты? — Она с ожесточением глядела на мужа. — Что, нам плохо тут? Скажи, плохо?

— Тебе хорошо, мне — плохо. Что я за человек без своей работы?

— Ну кто виноват-то, кто?

— Я, я! Во всем — я! Хотя ты не хуже меня знаешь, сколь я виноват. Не везет, невезучий я…

Может, и невезучий. Бывает такое. Но она знала, в чем его невезение. Иван не поехал тогда бродом не потому, что высока была вода, а задумал спрямить дорогу по хилому мосту. Он был нетрезв, как в ГАИ установили… Кого же винить после этого? И авария та была не первая. Но чего стоят сейчас укоры? И не укоры нужны, а решение. «Задумал, так пусть едет. Пусть, пусть, — решительно подумала она. — Кто станет с нами нянчиться?» И сказала, зная, что делает неверно, что не то сейчас нужно мужу. Вон он какой жалкий, потерянный, так и ждет от нее поддержки.

— Поезжай, Иван, не держу. Может, и найдешь место. А я намечаю сюда ребят привезти.

«Ага, — подумал он. — Она останется, а я поеду? Та-ак…»

Вера испугалась, увидев, как у него остекленели глаза, худое, с бледной смуглостью лицо покрылось испариной. Он задышал трудно, раздувая ноздри. Такой он мог впасть в истерику, что с ним уже случалось, но на этот раз удержался. Едва шевеля посиневшими губами, заговорил одышисто:

— Избаловали тебя. Прикормили…

— Ваня, за что? За что укоряешь? За работу?

Но он уже перешел на крик:

— Крутятся вокруг тебя. Тот, другой в глаза заглядывают.

— С ума сошел? Да ты…

Но она не договорила, что он у нее один, пусть какой ни есть, но слова задохнулись, невыговоренные.

— Да что там… Вон Восьмое марта…

В тот день был праздник в Доме культуры. Вера, как всегда, в президиуме. Разве ж без нее обойдутся? Рядом директор — лысина, что тебе медный поднос, а туда же: норовит поближе к ней. А она в голубом платье с кружевами — всегда красивей всех хочется быть. Директор поворачивается к ней, склоняет голову к ее уху, что-то говорит. Она ему улыбается. И это на виду у всех. Ивана будто ветер вынес из зала, и он оказался в кругу своих верных друзей. Дома он в таких случаях, понятно, шумел малость, портил жене настроение. А опосля жалел — каялся. А зря… Ей урок не впрок.

— Ваня, как же ты так обо мне думаешь? — наконец прорвалась у нее обида. — Да что я, распутная, что ли? С кем ты меня видел, где? Все на народе, на народе…

От его глупой ревности было больнее всего. Терпит все. Она однолюбка. Пока жива любовь, ни о ком другом не подумает. И она же мать двух его детей. Да как он может так унижать в ней это, материнское?

И Вера расплакалась, горько, надсадно.

2

Вера уже знала, что и на этот раз уступит мужу. Как его оставишь одного? Он и на работу не сможет как следует устроиться. Практичности у мужика ни на копейку. Но вот ведь какая история: работник он безотказный, каких поискать, талант, да и только. Потому прощали ему, когда начинал куролесить, срывался, но доверие заново заработать ох как трудно, а теряешь его незаметно, легко. Интересно, как это происходит. Человек вначале лишь вянет в глазах других, а спустя немного времени вовсе стирается, в нем изживает себя личность.

«Да как же его покину в таком виде? Да совесть-то есть у меня или нет?»

Любовь к сильному рождается из уважения к силе, уму, человечности, из преклонения перед его необыкновенностью, а к слабому — из жалости и чувства покровительства. Вера не могла оставить его одного, и они пришли к согласию — ехать вместе. Дружок Ивана (служили вместе в артиллерии — правда, давно это было) звал на тверскую землю, в село Талый Ключ. Там он после службы работает электротехником. Не нахвалится: край-то какой! Лесной, луговой, озерный. Поля — так себе крохи, зато леса — силища.

От станции железной дороги до совхоза «Талый Ключ» можно доехать автобусом, но они пошли пешком. Шесть километров — не дорога. Да и поглядеть, что тут за земля, пешему сподручнее. И в пути хорошо думается. Какое бы тобой ни было принято решение, в дороге поваляешь его с боку на бок вволю.

«Пешая дорога — для розмысла, конная — для отдыха, как говаривал отец. А по нынешним временам можно и добавить: машинная — для суеты», — думала Вера, легко ступая по натоптанной уже тропе сбочь асфальта, блестевшего от влаги как черное зеркало. Ранним утром, когда они вышли, было моросно, а теперь, когда развиднелось, солнце решительно смахнуло с неба хмарь, сплывшаяся зябь парила, молодая трава вдоль дороги обсохла и зазеленела ярче. Распахнув оранжевую спортивную куртку, Вера щурилась на солнце. Пели жаворонки. Они пели по всему их пути, казалось, передавая один другому двух пешеходов как эстафету. По дороге изредка пробегали грузовики, «Жигули», «Москвичи». Сумасшедше грохотали мотоциклы. Попутные машины Иван провожал настырным взглядом, вслушиваясь в шум двигателей, то с досадой качал головой, угадывая непорядок, то удовлетворенно кивал, слыша «законные» звуки.

Дорога поднялась на бугор, и горизонт раздвинулся. Вдруг обозначились бескрайние темные леса, уходящие далеко-далеко, открылись поля, как острова среди зеленого морского разлива, петлястые речки в низинах, перехваченные бетонными мостами. Вдали на бугре они увидели село — белая церковь с колоннами хорошо высвечивалась солнцем. Два дома-пятиэтажки с плоскими крышами. Приземистые темные строения — должно быть, мастерские, а вокруг разноцветная сыпь деревянных изб.

— Это уж точно Талый Ключ, — сказал Иван. Достал сигареты, на ходу закурил. — Посидеть бы…

Они присели на бревно-скамью. Иван отвернулся. Вера видела, что он волнуется, курит поспешно, глаз не отрывает от далекого села, молчит. О чем он думает? Конечно, о том, что их ждет. А ей опять врать, скрывать его пристрастие к водке.

Она встала, ненавидя себя за свою слабость. Не сказав ни слова, пошла тропой к селу. Иван догнал ее.

— Ты думаешь, нас не примут?

— Кто знает… Примут, должно, — сказала Вера, не глядя на мужа.

— А почему бы не принять? Да, людишек тут недобор. Дружок-то говорил.

Она махнула рукой и будто про себя заговорила, что, может, с работой и выгорит, да вот который раз ты меня, Иван, вынуждаешь обманывать добрых людей, чтобы потом от стыда глаз на них не вскинуть.

— А сейчас ты сам все скажешь. Про себя и про меня. Что же я, баба, буду за тебя говорить? Не стыдно тебе?

Забегая вперед, Иван все старался поймать ее взгляд, но Вера не поднимала от земли глаз. Иван покаянно прижал руки к груди, заговорил сбивчиво:

— Вера, да ты… что ты, Вера. Да ты не бойся, Вера. Ихний директор Бахтин, говорят, хороший мужик. У него, говорят, к работягам дружественный характер. Ты подай ему молчком бумаги — и крышка. А чего говорить?

— Нет, ты все сам…

— Вера, поверь моему слову… Еще раз… Последний… Заброшу всю эту дикость. Только работа. И никогда мы отсюда не уедем. Никуда!

— Еще не принят, а уже…

— Вера! Ну хочешь — на колени упаду? Перед тобой? Хочешь?

Он стоял поперек ее дороги. Она обошла его, сказала с сожалением и болью:

— Дожил? На колени? В грязь? Да у тебя запасных брюк нет, в чем наниматься пойдешь?

У Бахтина был неприемный день. Когда Вера и Иван вошли в пустую его приемную, дверь из кабинета растворилась, и директор выдвинулся из нее как-то боком, правым плечом вперед. Он был среднего роста, широк в плечах и весь такой сбитый, крепкий. На ходу бросил на седую крупную голову серую кепку, бегло взглянул на пришельцев, задержав взгляд на лице женщины: чем-то сильно взволнована, будто невыносимое горе хочет ему выложить. А лицо… Нет, лицо ее незнакомо.

— Если вы ко мне по делу, — сказал он неожиданно высоким голосом, обращаясь к Вере, — то завтра. Не люблю возвращаться — счастья не будет. — И засмеялся, легко и открыто, и шагнул к двери из приемной, но оглянулся снова на женщину — на лице ее — безысходность.

— Ну ладно, — он вернулся, сел за пустующий стол секретарши. — Какие ко мне дела?

— Мы насчет работы, — выговорил Иван торопливо.

— Кто вы?

На этот раз ответила Вера:

— Мой муж тракторист, — и одернула себя: опять мой проклятый язык…

А Иван от двери, уже уверенно:

— Механизатор широкого профиля и высокого класса.

— Так, так… Широкого… Высокого… — Бахтин оживился, с интересом взглянул на Ивана, все еще торчащего в дверях. — Садись, разве в ногах правда?

Они сели к стене, и лица их были плохо видны Бахтину, но он все же заметил, как чуть распрямились изломанные скорбью брови женщины. Ох как недосуг было говорить ему с ними! Перед выездом в поле собрался совет бригадиров — наверно, клянут его, поджидая. Ну ладно. Зато механизатор сам пришел. Это же клад.

— А вы-то, хозяюшка, — обратился Бахтин к Вере, — какого трудового роду-племени?

— Доярка.

— Ну-те, ваши бумаги… — Бахтин еще больше оживился. Вера заторопилась, порылась в сумке, подала свои документы, Иван — свои. Листая трудовые книжки, Бахтин то и дело спрашивал то, что интересовало его.

— А теперь, дорогие мои, вопрос такой, без которого нельзя понять личность… Так что же принудило вас рвать родные корешки? Вроде в вашей области не хуже, чем у нас.

— Везде она, родная земля. Которая приветила… — не договорила Вера, осеклась. Стыдно ей стало за выспренние для простого человека слова. А Иван, почуяв, что опасность накатывается, нашарил пачку сигарет в кармане, вытащил, стал в пальцах катать — смертельно курить хотелось. Бахтин заметил это: волнение-то не простое. Пробежал глазами справки, характеристики, думая через них взглянуть на супругов. Вроде все как у людей: специальности трудовые… Да что там бумажки, все можно понаписать, бумага стерпит. Но у женщины, видишь ли, «Знак Почета». В Нечерноземье ордена легко не отваливают. Вот никак что-то не укоренятся — четвертое место за три года. А орден когда же? До того… Значит, сдуло с материка и понесло, как тополиный пух.

Они, видно, боялись того вопроса, что-то за ним скрывалось, и потому, когда Бахтин повторил, аккуратно повторил, не желая обидеть, они еще пуще заволновались. Вера глубоко вздохнула, будто перед прыжком в омут, уже раскрыла рот, но тут Иван выронил непонятно:

— Не приходились места…

Вера тотчас же бросилась к нему на выручку, сбивчиво зачастила: то школа за три километра, то детсадик искать-поискать. «Все может быть… — подумал директор, жалея супругов. — Обманулись. И у нас не лучше!». А Иван, тотчас уловив сочувствие директора, с дрожью в сердце от приятного предчувствия заключил про себя: «Добрый он». Лицо его разнежилось, и он перестал волноваться. Бахтин шумно встал и шумно заговорил, будто боясь, что его прервут:

— А теперь, Иван Егорович, поглядим, как ты знаешь машины.

— В смысле машин — все знаю! — сказал Иван, тоже вставая, но без суетности, уверенно. Ловко вышиб из пачки одну сигарету, сунул в рот, чтобы за порогом закурить.

«Нетерпеливый и нервный, от безделья дымит, как изношенный мотор», — подумал Бахтин, но тут же отмел свои догадки. Ему претило плохо думать об этих людях. Многие вопросы, которые надо было бы выяснить, он не выяснил — просто ему хотелось принять семью не откладывая. Неприятно было видеть грустные глаза Веры. Да и времени у него нет…

Вера осталась писать заявление, а Бахтин и Иван пошли в мастерские. При виде тракторов, плугов, сеялок Иван прибавил шагу. Директор улыбнулся про себя: землепашец!

От их встречи и от того, чем она завершилась, вроде никто не остался внакладе. Без проволочек, без долгих согласований, успешно прошедший испытания на владение техникой, Иван Венцов был зачислен на должность тракториста, и ему уже дали машину — пусть и не новенький, но только что из капиталки трактор «алтаец». Веру приняли дояркой на ферму. Там же, в деревне Холоды, предложили им домик. Если понравится, могут располагаться. На первое время сойдет. И Бахтин, в свою очередь, нежданно-негаданно, будто на блюдечке, получил двух готовых, ему тридцать четыре, ей тридцать два года, работников, в которых совхоз так нуждался. Почему бы всем им не радоваться?

И хотя Вера была благодарна Бахтину так, что и словами не скажешь: «Поверил!», но что-то неприятное осталось у нее от поведения Бахтина: верховой, не глубинный какой-то. Иван же оценил его одним словом: «Мужик!» Но и насторожился: «Из-за жены меня осчастливил. Глаз с нее не спускал. А она-то, она почему такая приманчивая?» Оттого радость гасла. И Бахтин испытывал смутное беспокойство, какую-то непонятную двойственность, хотя главный инженер после испытания не уставал хвалить Ивана — такое знание различной полевой техники теперь редкость. «А жена у Ивана совестлива, скромна, не хвастается своими прошлыми делами, хотя и могла бы. Что ж, и красивая, не огрубела в тяжкой работе», — думал Бахтин.

3

Василий Спиридонович сел в «уазик» и умчался в агрономическую лабораторию, где его ждал совет бригадиров. Это была завершающая встреча перед выездом в поле. Ему было приятно, что последний, еще «бесхозный» трактор получил сегодня водителя высокого класса. Правда, у него нет пока что сменщика, но это ж дело десятое. «Нет, все же я ловко захороводил Венцовых… А ведь могли бы податься к соседям», — думал Бахтин, усаживаясь сбоку от стола. Совет бригадиры вели сами, поочередно, так что директор был тут как бы гостем. Он слушал сообщения о готовности к севу и ждал, когда очередь дойдет до третьей бригады, где еще считался некомплект водителей. Сейчас он и скажет об Иване. Конечно, бригада должна сама принять работника, это ее право, и Бахтин чувствовал себя неловко: обошел порядок. И сейчас, когда он подумал об этом, вновь вернулось к нему ощущение, что вроде его в чем-то обманули.

Все сгладилось, когда бригадир третьей Степан Постник услышал о приеме нового тракториста, поблагодарил, но от Бахтина не ускользнуло глубоко запрятанное чувство его неудовольствия. Степан Постник, крутолобый крепыш, был характером резковат и угрям, с людьми сходился трудно, и потому у него была вечная нехватка кадров. И опять Бахтина кольнуло: «Ивана лучше бы в первую, там бы ему как раз». Но теперь уже поздно переиначивать, да и с кадрами в первой получше.

Остро пошел разговор о паспортизации полей. Бахтин задумал ее, чтобы со всех сторон оглядеть возможности перехода совхоза на бригадный подряд. В округе еще не говорили об этом, но однажды, побывав на подрядной стройке, он загорелся идеей и стал примерять ее к себе, к полю. Земля отдается как бы на поруки людям. Берите, хозяйствуйте! Расчет — по урожаю. Ну и ежемесячные авансы, конечно.

Никто пока не знал той глубокой причины, которая побудила Бахтина ухватиться за подряд. Он и сам пока что боялся поверить в его возможность в условиях деревни. Сколько за это время родилось и умерло мод и веяний, и люди разуверились в добрых починах. Но тут осечки не должно быть. Подряд — это дельная штука, она поможет вернуть человека земле в качестве хозяина, а не временщика, бездумного вымогателя. За годы работы в колхозе, а потом в совхозе как он только ни пытался вернуть людям чувство любви к земле, но всякий раз терпел крах. Но ведь у человека одна мать — она и родила и вскормила. И у всех людей, кроме разве что тех, кто душой урод, любовь к матери самая светлая и нетленная, в трагическую минуту человек и вспоминает ее, мать. А земля? Ее ведь тоже называют матерью. По сути, так и есть, она мать. Человек приходит от земли и солнца, на земле вырастает, в нее и вернется. Но почему он перестал ее считать матерью?

…Бахтин слушал главного агронома, Бориса Тихоновича Татаркина, крупнолицего загорелого черноволосого парня, в своей кожаной куртке похожего на грача, и разглядывал диаграммы химического состава почв, висящие на степе. Ныне к этим показателям добавилась еще влагоемкость каждого поля. Паспортизация открыла глаза на чересполосицу земельных угодий, на пестроту урожайности. Теперь есть надежные критерии для оценки работы каждой бригады, без чего нельзя было и думать о переходе на подряд. Бахтина, правда, никто не торопил, не подступал с ножом к горлу, но он сам чувствовал, что не готовиться к этому было бы опрометчиво. Из ответственности за свой труд на своей земле и должна родиться любовь к тому и другому.

«Возьмется ли кто с этой весны? Ну хотя бы одна бригада?» — думал Бахтин. Он не хотел начинать это дело в приказном порядке, надо, чтобы люди сами созрели и умом и сердцем — и поверили в него. А начинать было надо…

Еще жива деревня Старые Щи, где родился Бахтин, — стоит себе в глуши за мочажинниками и темнолистыми зарослями густой ольхи. В характере Василия многое осталось от его отца Спиридона Ионыча. Многие годы Спиридон председательствовал в колхозе. Вроде чего-то добился перед войной — зажили. Оставшись по болезни в тылу, пытался удержать хозяйство от порухи. А вскоре после Победы умер, будто только до нее и рассчитал свои силы. Сын, вернувшийся из госпиталя, принял колхозное наследство отца. Так порешили сами колхозники, хотя и молод еще был сержант-артиллерист. Первые годы крепко чесались руки у фронтовиков: стосковались по земле, да и председатель был для них примером заразительным, вместе со всеми страдал и радовался. Но вот народ стал в город откочевывать — заждался за войну ласки и внимания, на дармовщину гнушался работать… Навалилась беда и на деревню Старые Щи. Кто бы в ту пору научил молодого председателя, как удержать людей на земле? Вот тогда и привык он сам выкручиваться, дорожить каждым работником. Вспоминал науку отца. В детстве, бывало, тот сажал сына верхом на лошадь, привязывал, чтобы с конской хребтины не свалился. Так лет пяти-шести Васек сделался бороновальщиком. Однажды отец послал его, мальца, в лес по дрова. Приехал парнишка в лес, нашел полянку, где их поленница стояла. Нет поленницы, одно голое место, черная земля, и ни единой на ней травинки. Вернулся порожняком: на нет суда нет. Но у отца свой скорый суд нашелся:

— Из лесу да с пустыми дровнями, сын? Не по-доброму это. — И повернул коня на дорогу. Нехотя поплелся Каурка обратно в лес, часто и вроде сочувственно оглядываясь на горько притихшего в телеге юного ездока. Выросли они вместе, вот и жалел его мерин чуть ли не человеческим сердцем, ржал, как бы желая высказать свое сочувствие. А мальчик до слез думал, думал: зачем отец вернул его в лес? Вот и опушка. Сполз с телеги, обошел конягу, погладил ладошкой по холодным мокрым ноздрям. Боднул его Каурка, потерся о грудь, как бы подбадривая.

Васек отвязал от гужа повод, спустил чересседельник — пощипай травку. Полянка большая, трава еще зеленая, не повяла. Но вот беда — сушина мешает проехать. Взял топорик, свалил, благо, что нетолстая. Приценился: чем не дрова? И тут к нему пришла догадка: не за этим ли отец возвернул его в лес, чтобы он сам нарубил дров?

С той поры Бахтин не забывал урока отца: нечего из леса порожняком ездить.

И вот теперь подряд. Не может он порожняком возвращаться. Но надо чтобы все поняли, все осознали, тогда сами воз потянут. Смелость нужна, чтобы решиться? Еще какая смелость!

Его редко разыскивали домашние, но тут вдруг позвали к телефону, и он услышал голос жены Анисьи:

— Василий… — Голос жены осекся.

— Ну что там? Не могла повременить?