На него накатило. “Я видел, что-то там” — сказал он себе, невидящим взглядом смотря на перламутровую ложку. — “Что-то там возилось и ворочалось. Будто тесно ему” Волна злобы накрыла Рубежного. Это состояние невозможно контролировать рядовому обывателю с имперским сознанием, амбициями плюгавого тиранчика. Мозг выжигает. Даже в буквальном смысле, физически. До какой температуры можно нагреть пространство? Сколько триллионов-квадрильонов? Когда пространство начнет плавиться, как кинопленка в старых кинопроекторах? Скорее всего никогда. Не хватит энергии. Ее потребуется бесконечное количество, чтобы нагреть всю вселенную. Но в мозгу выжигает тонкую пленку жизни. В лучшем случае с головной болью. Выдержать это невозможно. Взорвешься. Надо стравливать потихонечку. Лучше найти плюгавого тиранчика. Равнодушный обыватель не сможет ответить достаточно энергично. Большой процент таких тиранчиков в торговле. Кассиры, охранники. Нужно поскандалить с таким. Можно бросать злобные взгляды. Ругать все и всех. Полегчает. Поможет не пересечь черту невозврата. Для позитива можно выпить. Так, чтобы мозг не уснул. Спирт убьет злобные инфузории. Возникнет чувство покоя и защищенности, как у голодного, когда поест. Как схлынет, хорошо писать мрачные стихи. Или мистические. Или иезуитские. Человек с воображением не станет писать иезуитских стихов. Неинтересно. Власть ради власти, как искусство ради искусства — масло масляное. Приторно, и много не съешь.
Если отпустишь себя — сойдешь с ума. Выпустишь мистера Хайда. Опьянеешь от свободы вседозволенности. К счастью, большинство людей вседозволенности боятся, только на войне раскрываются во всей красе, ибо убивать дозволено, значит и все остальное тоже. В большинстве случаев является обезьяна, требующая к себе исключительного внимания. Или каменный истукан. Понимает обезьяна-истукан, что теряет, цепляет людей в попытке спастись. По сути, попытка вернуть контроль, но уже не внутренний, а внешний. Но, возможно дорасти до озарения. Мы наблюдаем, в этом случае, контролируемый поток, прошедший внутреннего стража и часто непонятный людям. Такого человека тоже могут записать в сумасшедшие.
Двадцать первое. Понедельник. Красная дуга раскалилась до белого свечения, выстрелила сотни, тысячи крохотных шаровых молний. Эти молнии средоточились по периметру города, собирались в рои, из этих роев строили молнийные башни, увенчанные большим шаром, составленным из крохотных молний. После такой подготовки-формирования, крохотные молнии слились в единый электрический организм. Шары соединились электрическими дугами. Так образовалась гравитационная аномалия по периметру города. Мало того, от каждого шара протянулась тонкая нить к красной дуге. Таким образом образовался электрический купол над городом. Спустя короткое время, возле башен стали замечать коричневых. Их становилось все больше. Они обрели фанатичный разум. Выкрикивали пророчества о будущем. Более того, они обуглились, были уже не коричневые, а черные. Кожа по всему телу превратилась в коросту, напоминающую древесный уголь. Их прозвали крикунами. В нитях, тянущихся к Красной дуге наблюдали волны, в виде утолщений пробегающих по нитям туда и обратно. Невдомек людям было, что это Хартрейн путешествует по нитям к молнийным башням для отдыха и наблюдения за людьми. Весьма скоро у людей в городе стали шевелиться волосы сами по себе. Особенно у девушек с длинными волосами. Они, как змеи у медузы Горгоны, извивались, составляя из своих тел фигуры рожицы и прочее. Дико не любили эти змеи коричневых крикунов. Едва завидев, ринутся с такой силой, что хозяйка удержать их не может. Подлетят и шипят. Если крикун неосторожен, и приблизится слишком близко, жалит в губу, губа распухает, и крикун не может выкрикивать пророчества. Крикуны же впадали в неистовство, плевали в змей ядовитой слюной, которая, впрочем, большого вреда змеям не наносила, ибо была той же, электрической природы, только не чистая, загрязненная безумием.
Лицо Хартрейна делилось на две равные части глубокой вертикальной бороздой, как две булки спеченные вместе мечтательным кондитером, изнуренным хроническим либидо. Глаза — экран осциллографа, синусоида сжималась и растягивалась, словно маленькая пружинка, мерцая синей дугой, меняя яркость, купол в такт сердечному ритму. Рот располагался не горизонтально, а вертикально. Дышал Хартрейн через небольшой клапан, расположенный в верхней части головы, в районе темечка. Когда он вдыхал через открытый клапан — элементарные волны, из которых состоит электрическая атмосфера, кружились в вихре и втягивались в воронку, возникающую от открытого дыхательного клапана, словно в тоннель Стикса, неумолимо, неотвратимо. Элементарные волны питают электрический лес, как солнце питает хлороформ в земных растениях, являются гормоном роста для растений электрического леса. Выдыхал он фонтан пара, как заядлый курильщик глубоко затянувшийся и резко выдохнувший, состоящий из тех же элементарных волн, но вялых и разбухших, как чревоугодник после обеда. Отяжеленные отходами жизнедеятельности, они, медленно покачиваясь, направлялись в сторону электрического леса, который их поглощал, как питательный бульон, и возвращал в атмосферу, вновь резвыми и игривыми.
Они сидели в личной колбе Хартрейна и маленькими глотками пили электрический смог — напиток оригинального свойства, имеющий вкус мембраны-молнии, обжигающий, как перец.
— Давай поменяемся голосами, — жующим голосом сказал Хартрейн.
— Давай.
— Хартрейн достал из кадыка синий шарик и передал его Ульме.
— А у меня зеленый — сказал Ульма, передавая ему свой шарик.
— Давно ты видел первичный шар, бесцветный и прозрачный, как слеза?
— Давно.
— Я иногда надеваю личину кошки и путешествую инкогнито. Могу в маленькую щель залезть. Удобно. Только собак надо опасаться. Эти особенно опасны, потому что сумасшедшие от вседозволенности. Люблю играть с мышами. Это настоящий катарсис. Но надо стреножить свою самобытность. Иначе это может стать не просто самобытностью, а самооткровеннолюбованием. А из мыши струится искусство, и раздувается, и вылупляется, как бабочка из куколки, в непредсказуемый узор-картину. Я заворачиваюсь в древесную кожу, когда возвращаюсь. Путешествия утомляют. Земным потом только и можно восстановиться и отдохнуть. Древесная кожа из земного пота, залегающего на краю леса, и порождаемого электрической искрой, прижигающей внешний мир, делается, и оседает голубой сажей на границе леса. Когда сажи накапливается много, светимость электрического снижается, ее собирают и используют для принятия озоновых ванн. Эти ванны укрепляют организм и поддерживают силы. Прессованная сажа образует ткань, называемую древесная кожа.
— Дай-ка мне сукровины, — изрек Хартрейн.
Ульма, затянутый в кожу с переливом, в маске ехидны, подал похожий на масленку, маленький стеклянный чайничек с длинным тонким носом, наполненный серебристо-голубой прозрачной жидкостью. Хартрейн открыл небольшой мягкой резины клапан в области сердца и влил туда содержимое чайничка, очень бережно закрыл клапан, умылся жидким стеклом, голова его стала похожа на хрустальный череп, тело покрылось линиями похожими на след от прямого попадания молнии. При этом слышалось характерное потрескивание, как это бывает у эбонитовой палочки. Хартрейн светился, как электрическая дуга.
Сукровина выпадала в виде дождя из оранжевого неба над городом. Она питала почву молний, а также использовалась для пополнения сил. Город тянулся узкой полосой на многие мили, ограниченный электрическим лесом с обеих сторон.
— Слушай, Ульма, надоело мне торчать в этой трубе. За электрическим лесом, что-то происходит. Я же вижу. Ты придумал заглот, чтобы финты электрической гвардии приняли нас за электронную дыру-нирвану и упали в сеть-катарсис, расставленную нами на краю леса?
— К сожалению, заглот сделать не могу, нет изначального топлива — древесной молнии. За электрическим лесом, затем пространственным кнутом — только там можно достать изначальное топливо. У нас нет такого длинного щупа. В конце трубы есть резервуар начального топлива, но никто из нас не может там выжить — концентрация слишком велика. Начинаются галлюцинации. На другом конце — черная бездна. Оттуда никто не возвращался. Но нашим щупам удавалось проникнуть в шары, заполненные чем-то похожим на жидкое стекло, которые хранили картины мира за электрическим лесом. Правда, эти шары быстро закипают и лопаются. Удается увидеть какие-то крохи. Сейчас шары не появляются, или недосягаемы для наших щупов.
— Что мешает сделать щупы длиннее?
— У щупа есть предел досягаемости. Дальше него он исчезает от удара пространственного кнута, вспыхнув и погаснув, как электрическая лампочка от перегрузки. Мы могли бы выйти за предел внутри шармолнии, но у нас нет количества электонов, необходимого для защиты от пространственного кнута.
Шармолния — круговая, замкнутая на себя электрическая волна, которая и создает оболочку шармолнии. Давление внутри шармолнии сотни электрических атмосфер, и выдержать его может только такое создание как электон, который по сути электрический призрак и электрического давления не замечает. Энциклопедия электрической жути, стр.601.
К тому же капризны они и ленивы.
— А эти электоны нельзя выращивать?
— Неожиданная мысль. Надо обдумать.
В эту минуту в колбу неожиданно влетел электон, радостно потрескивая.
— Он говорит, электоны можно выращивать за электрическим лесом, на Земле.
Но как преодолеть пространственный кнут?
Электон интенсивно затрещал.
— Он говорит, если поместить электон в первичный шар, пространственный кнут не сработает.
— Что станет с электоном в первичном шаре? Ты же знаешь, что он праген и из него может явиться что угодно и кто угодно.
Электон заверещал заискивающе-умоляюще.
— Он говорит, что готов рискнуть, — заявил Ульма.
— Необходимо будет преодолеть электрический барьер, а там плотность электрической материи и ее масса возрастают многократно.
— Первичный шар потому и праген, что древнее электричества, проскочит, даже не заметит.
— Но как мы там будем жить, там же нет электрической атмосферы?
— Почему нет. Есть, но очень разреженная. Сделаем электроформирование с башнями молний для озонирования и резервуарами магнитного нейролептика под строгой охраной шлак-оборотней.
Шлак-оборотень — гибрид электона с магнифоном, нестабильная сущность, подверженная всплескам беспричинной ярости и используемая в качестве охранника. Ярость контролируют сумеречные манжеты, вводя их в состояние мозговой каталепсии. — Энциклопедия электрической жути, стр.635.
— Существа за электрическим лесом примитивные. Ток очень слабый. Мы не сможем их использовать, сгорят. Предлагаю транслировать им картины их собственной истории. Мы можем создать такое поле.
— И где ты их возьмешь, картины эти.
— В Безвременье. В Безвременье хранится все, что когда-либо происходило.
— И у тебя есть туда доступ?
— Есть. Безвременье окружает бледно-матовая, студенистая каша. Очень вязкая, как трясина. Кто попадет в кашу никогда не вернется. Там живут пожиратели времени, поэтому за ними времени не существует и туда поступают все записи мира. Там они могут храниться вечно и оно беспредельно. Чтобы попасть в прошлое нужно получить отрицательную массу, тогда вектор времени тоже станет отрицательным. Проблема в том, что и сам повернешь вспять от настоящей точки. Будешь молодеть пока не превратишься в эмбрион, в конце — сперматозоид. Но если поместить себя в кокон из антиматерии в магнитном поле, которая в отрицательном мире просто материя, можно обмануть время. Оно тебя не заметит. В том месте где ты, образуется прозрачная дыра. Дыра, но не видимая. И будешь наблюдать из своего магнитного корабля-времени, в вечном настоящем обратное течение времени. В параллельном мире антиматерии наше будущее — прошлое, наше прошлое — будущее. Если в таком корабле-времени приблизиться к безвременью, записи мира можно читать в обратном порядке. Не нужно самим лететь к Безвременью. Вряд ли там что-то интересное глазу есть. Пустота и более ничего. Достаточно записывающего устройства из антиматерии. Оно перехватит записи и транслирует нам.
— Делай, Ульма. А зачем нам электоны? Мы можем послать шар-молнии без них. У них есть зачатки примитивного разума, наши инженеры-грави подключатся к нему, и, таким образом, обеспечат удаленное управление шар-молниями. Ульма, подготовь необходимое количество шар-молний для вторжения. И первичный шар найди, он же находился в вакуумной ловушке из антиматерии. Куда он мог исчезнуть. Поместим в него электрическое яйцо-пирамиду. Из этого яйца с холодным потом выйдут наши посредники эмлины, для переговоров.
Неожиданно сработала система оповещения золотой гребешок — зубчатая стена на краю леса, с башнями каждые сто метров, где живут подглядывающие псы. Поглядывающие псы имеют глаза на тыльной стороне черепа, прикрытые шерстью, поэтому кажется, что они сидят спиной к наблюдателю и ничего не видят.
— Внимание! Электрический снег! Всем надеть ё-очки!
Электрическим снег — нестерпимо яркое сияние из глубины электрического леса. Вызывает куриную слепоту. Происхождение этой идиомы неизвестно. Но слепота реальная. Если снег не особо ярок, слепота проходит. Но бывает, что и прижигает сетчатку, и тогда больной страдает галлюцинациями — видит то, чего нет. — Энциклопедия электрической жути, стр.717
Молодая женщина, вчерашняя выпускница библиотечного факультета, подрабатывала в краеведческом музее ночным смотрителем. Очки в широкой оправе, водруженные на нос, придавали ей флегматичный вид, а крупноватый нос хищное выражение. Смотрелась она со стороны, как химера совы и ястреба. Молодого человека у нее не было, и она топила тоску и время не в вине, а в работе. А в эту ночь случилось событие, изменившее ход истории. Пелагея (так звали эту женщину) услышала громкий стук в одном из залов. Ее сердце остановилось, ее сердце замерло. Когда сердце отдышалось немного и снова пошло, Пелагея медленно двинулась в сторону шумного зала. Ночное освещение синего цвета напускало мистицизма, мерещились призраки в тусклом, мглистом свете. Лев лежал на полу, подставка опрокинута. Показалось Пелагее — мелькнула черная тень в проходе, колыхнулась занавеска на закрытом окне от слабого ветерка. Она побоялась включить свет, почти наощупь подошла к статуэтке, опустилась на корточки. Голова льва свернута на бок, рядом что-то сверкает в тусклом, неверном свете. Пелагея сдвинула очки на лоб, близорука была, подняла предмет, поднесла к глазам — он оказался хрустальным шаром, выкатившемся из глазной впадины льва. Показалось ей что-то необычное в этом шаре, посмотрела в него, как в лупу. Словно окно распахнулось в невидимый мир для нее, все преобразилось, ожило. Перед ней был компьютерный монитор. Справа отражались строки состояния окружающей среды: температура, давление, влажность. Слева тепловизор, самый мелкий биологический объект отмечался зеленым силуэтом. И в центре что-то колыхалось, будто помехи неизвестного свойства, или фоновое излучение. Как мелкая рябь шевелилась и что-то живое в ней было. И захотелось вдруг Пелагее волшебное увидеть. Надела она камзол хана тойского, в соседнем зале хранимого, и направилась в щенячий лог. Видели многие, как оттуда вылетали птицы, словно спугнутые перепела, и улетали в коричневый лес. Пришла в то место, где птицы вспархивали, словно из ничего, посмотрела в шар, увидела камень глазами невидимый и надписи на нем тойские. Пелагея была девушка начитанная и, даже, немного знала тойский язык. Вот, что было написано на камне: Кто коснется меня без перчаток переметных, птицей обернется. Еще увидела Пелагея надпись на камне: «Есть дуб в лесу коричневом, в дубе том дупло, в дупле ларец, в ларце перчатки переметные.» Как найти тот дуб не знала Пелагея. Камень никакой подсказки не дал. Но заметила она в хрустальном глазу едва заметное свечение в центре. Глаз имел симпатическую связь с переметными перчатками, чем ближе перчатки, тем ярче пятно. В древнее время центурион Кривая липа подержал в перчатках переметных крупную бусину, подняв ее, когда Камилла случайно порвала ожерелье, украшающее ее шею, и бусины со звонким стуком упали на землю, выложенную разноцветными камнями, идеально подогнанными, создавая причудливый узор, раскатились по углам, и бусина в перчатках переметных превратилась в глаз хрустальный, позволяющий видеть то, что скрыто от взора магией колдовской. Центурион не хотел открывать эту тайну туземцам, и спрятал глаз в статуэтку льва, сделав его неизвлекаемым заклинанием особым. Статуэтку зарыл под скалой, куда не ходил никто. Пелагея, однажды приложив хрустальный глаз, не могла его оторвать. Перепугалась до смерти. А глаз перекатился на середину лба и растворился в нем. Теперь у Пелагеи был третий глаз в середине лба, дающий ей огромное преимущество.
— Вот смотрю я на стену, и вижу силуэты, рисунки, наброски, пейзажи. Очень бледные, но очень четкие. — Так размышлял сам в себе Рубежный. — Почему-то кот Леопольд, лицо в окне. Или еду я автобусе, за окном зимний пейзаж, на него накладывается другой, очень бледный и очень четкий, осенний пейзаж, совершенно незнакомый. Если покрываешь мозг слоем смеха, не выпускаешь творческую струю. Он словно корка на поверхности. В мозгу начинаются процессы брожения. Словно парадоксальный Ницше, певец отречения, желающий невозможного, иссушающий соки жизни двоемыслием. Как наркоман с обнаженными нервами, когда все тело — один воспаленный нерв, и безумие вот оно, рядом.
Каменного дятла отвезли к горе и выпустили. Дятел нашел крохотный выступ на вертикальной скале, примостился там и принялся долбить. Он долбил день-ночь без перерывов, не теряя темпа. Питался тем, что находил (личинки, земля, частицы моха, может, даже камни — минералы, уголь). Так он продолбил узкий и длинный тоннель. Однажды стук прекратился. Просунули оптический щуп, дятел лежал без движения, распластав крылья, втянул когти, прижал лапки к брюшку. Глаза открыты, подернуты матовой пленкой. Дятел умер. Из тоннеля можно было уловить слабый аммиачный запах. Когда тоннель расширили, и сделали там, где он заканчивается, основательную дыру, в ноздри ударил сильнейший запах аммиака, сбивая с ног. Едва не задохнулись первопроходцы. Когда этот трупный запах многовековой улетучился, вошли в склеп. На каменном столе лежал скелет. Плоть полностью сгнила, испарилась, съедена паразитами, которые от бескормицы погибли и превратились в труху, поднявшуюся тучей трухлявой пыли от ветра через пролом. Остались прогнившие латы, остатки ткани. На руках скелета надеты перчатки, абсолютно неповрежденные, замечательно сохранившиеся, даже поблескивающие в сумеречных сполохах от подсвеченных стен. Благодателям эти перчатки нужны были, чтобы проникнуть в электрический мир. Они хотели знать, откуда идут видения, справедливо, полагая, что связано это с Красной Дугой. Они хотели попасть в электрический мир, но не сами (это и невозможно), а через электрического двойника. Связь держать через фотонную нить, собирая излучение двойника по защищенной линии в фотонно-информационную призму. Перчатки переметные нужны, чтобы аккумулировать электрическую материю, иначе она рассеивается в пространстве, создавая статическое электричество, присутствующее везде и участвующее во всех феноменах. Перчатки создают из уплотненной электрической материи голем по образу хозяина (человека надевшего перчатки), создают с ним фотонную связь через фотонную нить, тело помещают в фотонный кристалл, кристалл вставляют аисту в клюв, до тех пор, пока тело не перетечет в Дугу.
Перчатки переметные хранились в особом ларце, обтянутом кожей, обработанной толием. Толий защищал их от болезнетворного излучения, создаваемого живыми организмами города. Этот флюид жизни поглощал энергию перчаток, которые были сверх-жизнь, т. е. не-жизнь. Надетые на ком-нибудь, они вступали в симбиоз с хозяином и, таким образом, получали защиту от флюидов жизни, в свою очередь делая хозяина неуязвимым. Ларец хранили в коричневом лесу, в дупле дуба-жирафа, подальше от людей, так излучения меньше. Где тот дуб находится знали только лишь несколько человек. Дупло дуба замаскировано невидимой тканью-хамелеоном, принимающей цвет и форму поверхности, и затвердевшей. Чтобы снять ткань нужно сделать круговое движение ладонью по его поверхности, будто замок открываешь. Даже коричневые не догадывались, что в дубе дупло.
Хартрейн возлежал на огненных подушках. Приятное тепло с легким покалыванием, едва родившихся, и очень игривых молний, погружало тело в приятную истому, расслабление электрических ганглий, вызывая потусторонние видения.
— Почему так темно? Что случилось? Ульма! — кричал Хартрейн, беспокойно озираясь в темноте.
— Электрический лес погас. На моей памяти это впервые. Неужели сукровина закончилась? Не может этого быть! Зелы зависят от нас, они не допустят опустошение резервуара. Что делать? Эля не приложу.
Электрический лес включился так же неожиданно, как погас. На краю леса обнаружили тело ребенка, похожего на лепестрида. Ребенок был в состоянии каталепсии. Нашлись лепестриды, которые вопили, словно ужаленные: Это дар электрического леса, несите его в город!
Лепестриды — страдающие бледной немочью, полуразумные сущности, которые занимаются выращиванием молний. Молнии порождают шлак-оборотни, потому что их безумной энергии достаточно, чтобы создать электрическую дыру — мост между двумя мирами. Сумасшедшая аура, возникающая в лаборатории, где выращивают молнии, накладывает отпечаток на лепестридов, они становятся заторможенными и очень бледными, как замороженные молнии, и лицо словно маска, на которой ни единого движения ни единого мускула. Младенческие молнии шлак-оборотни извлекают из электрической дыры, и их необходимо выращивать, поместив в сверхпроводник, чтобы предохранить от перегрева по причине очень больших токов. Иногда сквозь дыру можно видеть смежный мир. Он представляет собой переливчатые цвета, и более ничего там нет.
Ребенка принесли в электрический лес элекары (поглотители света), о которых обитатели электрического леса ничего не знали. Элекары поглотили свет, что позволило на время ослабить защиту границ электрического леса, и пронести туда ребенка. Элекаров наслали Зелы, благодаря переметным перчаткам, которые создали поле мощнее, чем поле электрического леса, на время лишили его силы и свет в электрическом лесу погас. Тело ребенка отнесли в магнитную колыбель, герметичное, непроницаемое для электрических вихрей помещение, так как он был очень слаб, и нуждался в питании консервированными молниями, хаотичная энергия которых связана особого состава магнитной жижей (уплотненное сжиженное под давлением магнитное поле), и не опасна для ослабленных детей.
Получать удовольствие от жестокости легко и просто. Достаточно нивелировать цену жизни. Чтобы получать удовольствие от альтруизма, необходимо любить труд. Любой. Какое наслаждение испытывает Акакий Акакиевич выписывая буковки! Удовольствие жестокости — наркотик, удовольствие альтруизма — нирвана. Представим, что мозг залит свинцом. Для мысли здесь нет места. Ни одной. Это состояние слабоумного. Но если нагревать свинец или добавить в него химический растворитель, свинец перейдет в жидкое состояние и там появится мысль. Но какая это мысль? Вязкая, обжигающая, подавляющая, как лава, медленная, все поглощающая и ненавидящая, потому что чувствует тюрьму материи, в которой находится. Если мозг залит воском, мысли двигаться проще, но направление ее непредсказуемо. Такая мысль — пуля со смещенным центром тяжести. Она безответственна, ибо сама не знает куда летит. И только в вакууме, где материя не оказывает никакого сопротивления, мысль свободна, точна, и полностью ответственна за свою деятельность. И наступает акт творения.
Когда впадаешь в состояние, похожее на интеллектуальную кому, но остаешься в сознании, начинаешь видеть тонкий мир. Если смотреть на стену и не видеть ее, в права вступает иной мир. Если смотреть на стену не отрываясь, но не пытаться сосредоточиться на какой-либо точке, а поставить слепую завесу, можно увидеть. Войти в состояние не сосредоточенности, а отвлеченности.
Потьмак А.А. «Недеяние»
Легкая соль, или дихлорат натрия, образовывалась как побочный продукт в печах Диких Нор. Эта была мельчайшая пыль, как самый мелкий реголит, невесомая как пух, в обычных условиях невидимая, как вода в горных пещерах, тысячелетиями ннкем и ничем не тревожимая. Когда чистили печи, вместе со шлаком выносили легкую соль, сбрасывали в отвал. Когда легкая соль соприкасалась с каменной солью, она начинала светиться голубыми прожилками, так ее можно было увидеть. Отвал находился далеко от печей в уединенном месте. Посещали его только недуги в надежде чем-нибудь поживиться. Недуги были противники Красной Дуги, в силу этого изгои общества. Они жили в Диких Норах, которые давно заброшены. Кроме недугов там никто не жил. Кто-то обронил соль, выворачивая карманы. Когда дихлорат натрия попадал на каменную соль, он сворачивался в небольшие шарики с ядром из кристалла соли и начинал нарастать. Дихлорат покрывал все новыми слоями ядрышко соли, как самец самку. В конечном итоге этот конгломерат отвердевал, превращаясь в непрозрачный, зеркально блистающий, черный шар. Недуги, как люди любопытные, обнаружили необычное свойство дихлората. Если проглотить шарик, видишь галлюцинации, как при наркотическом опьянении, но без привыкания. Но нужно было сделать это до того, как шар отвердевал. Одна беда, если проглотить слишком много, превратишься в соляной столп! Недуги организовали секту Соль Земли, и вовсе перестали интересоваться миром. Но секрет свой никому не сообщали, что было нетрудно, так как в Дикие Норы и случайно никто не забредал.
Пелагея двигалась в сторону коричневого леса. Пятно в глазу медленно насыщалось, что доказывало верное направление движения. Был поздний вечер. Солнце на три четверти скрылось за горизонтом, остался узкий краешек, похожий на кипу. У Пелагеи появились неожиданные помощники. Заколдованные птицы кружили вокруг, каркали за собой зазывая, отлетали и возвращались, словно собаки, показывающие дорогу к месту трагедии. Подойдя к лесу, Пелагея увидела слабое, дрожащее желтое свечение. — Лимонники совершают карбидное служение. Надо обойти. — мелькнула мысль у Пелагеи. Она свернула налево, обогнула место служения по большой дуге и вошла в лес. В лесу было очень темно. Последние лучи заходящего солнца не проникали сюда. Птицы исчезли из поля зрения, даже каркать перестали. И было пугающе тихо, словно разбойник-душегуб притаился за ближайшим деревом, ждет жертву свою, радуется предстоящему таинству в его глазах. — Как же я найду дуб в такой тьме, — чертыхалась в душе Пелагея. Она совершенно забыла про третий глаз, уклоняясь от лимонников, и тот закрылся, не стерпев пренебрежения. — Именем центуриона Кривая Липа, глаз откройся, четко произнесла шипящим шепотом Пелагея. И глаз открылся. Третий глаз мог видеть в темноте. Картинка была нечеткая, размытая, как в дымке, или, как сквозь матовое стекло смотрела Пелагея. И не различала цвета она этим глазом. Алое пятнышко стало уже нестерпимо ярким, словно лазерная указка. Только вот куда указка показывала? Пелагея повертелась вокруг своей оси, светимость пятнышка менялась. Она пошла в ту сторону, где светимость была максимальной. По мере движения, пятнышко начало пульсировать, сначала медленно, потом все быстрей, когда пульсация стала неразличима, пятнышко принялось бегать по экрану все быстрее и быстрее, пока не исчезло, не улавливаемое глазом, двигаясь слишком быстро. — Должно быть это здесь, — решила Пелагея. Но в ближайших деревьях не было никакого дупла. И птицы молча расселись вокруг на деревьях и смотрели с недоверием: почему это она не может найти дупла? Забыла Пелагея, что глаз имеет симпатическую связь с перчатками, его буквально притянуло, припечатало к нужному дубу. Между глазом и Пелагеей сверкала серебряная нить. И все равно не могла понять Пелагея, где дупло. Щупала, везде кора, никакого признака дупла. Отчаялась Пелагея, присела на корни, задумалась. Внезапно она услышала легкий, едва слышный шорох. Только она скрылась за соседним деревом, с противоположной стороны к дубу вышел человек. Сделал круговое движение, снял ткань, достал ларец. Человек был высокий, завернутый в черный плащ. Внезапный порыв ветра обнажил грудь человека… — Это ведь благодатель, — ужаснулась Пелагея. — Золотой китель. Человек повернулся, и исчез за деревьями с ларцом. — И что теперь? — вздохнула Пелагея, горько плача. Она решила остаться, отдохнуть до утра. Ранним утром шорох послышался снова. Благодатель вернулся, положил ларец в дупло, повернул замок, собрался было уходить, но что-то привлекло его внимание. Птицы. Они сидели и смотрели. Их было много. Этот факт озадачил Благодателя. Постояв, подумав, ничего не решив, он удалился. Пелагея подошла к дереву, прриложила ладонь к ткани, повернула и… ничего не произошло. Остервенело крутила она ладонь, до мозолей, до дыма, не размягчалась ткань. Отчаявшись, злясь, повернула она ладонь против часовой стрелки. Ткань размякла. Взяла Пелагея ларец, пошла с ним в музей. Третий глаз мягко согревал ей лоб, радуясь, что увидит, наконец, перчатки, понежится в их объятиях. Решила Пелагея не откладывать дело в долгий ящик, идти к оборотному камню прямо сейчас. Солнце стояло уже высоко. Пришла Пелагея к оборотному камню, поставила ларец на камень, открыла, достала перчатки, закрыла, надела перчатки, осторожно положила руки в перчатках на камень и… исчезла. Ларец сиротливо ударился ребром о землю, раскрылся, покачался мгновение, и перевалился на дно. Не знала Пелагея, что нельзя, даже в перчатках, камня днем касаться. Теперь она, как Персефона, ночью появляется, днем исчезает, и всегда в одной позе, опершись на камень руками в перчатках, как подмена картинки в компьютерной матрице. И только сын центуриона Кривая Липа может ей помочь, Нужно найти могилу Кама, лежит он в склепе, снять со скелета ожерелье матери, бусина из которого хрустальный глаз, надеть Пелагее на шею, и рассеется наваждение злое.
Однажды сильный ветер распахнул окно в хижине человека из Сахарного, и что-то попало в глаз человеку из Сахарного. Тер глаза человек, глаза слезились, вышла соринка из глаза со слезой. Посмотрел человек и увидел семя незнакомое. Посадил в землю семя человек. Вырос из семени куст причудливый. На стебле с руку толщиной было множество ветвей, и каждая ветвь заканчивалась цветком, лицо напоминающем. У каждой ветви свой, неповторимый, цветок. Как лица у людей разные, или отпечатки пальцев. Не понимал человек из Сахарного, что происходит, пока не пригляделся внимательно. Звуков цветки не произносили, но четко артикулировали человеческую речь. Но нельзя было подумать, что цветы разумны. Кто-то невидимый артикулировал цветы. Чей-то дух. Прошло время прежде, чем человек из Сахарного научился понимать артикуляцию цветов. Кто-то невидимый через цветы говорил: Ты должен пойти в щенячий лог, найти место, где ларец, обтянутый кожей, лежит, копать на этом месте, пока не провалишься в склеп, сними ожерелье со скелета, дождись ночи, пока не появится женщина в перчатках, на камень опирающаяся, надень ожерелье ей на шею, хватай перчатки и беги, пока не очнулась она. Перчатки принеси домой, надень на цветок. Дальше увидишь, что будет. Принес человек из Сахарного перчатки надел на цветок. В комнате потемнело, в центре комнаты загустел воздух клубами белыми, составил фигуру человеческую. Заговорила фигура, но человеку из Сахарного казалось, что голос шел с неба грому подобный. За окном шел дождь, сверкали молнии. — Я Матой, зачем ты звал меня, человек, — прогремела фигура. — Я боюсь, что они найдут первичный шар.
Шар породит злобных сущностей, которые уничтожат город, нельзя этого допустить, — сказал человек из Сахарного. — Сумин уже нашел первичный шар, и скоро покачнется от усталости и недосыпания, и уронит шар в жидкий кислород. Поздно предпринимать что-либо. Не беспокойся о городе, человек. Город выживет. Фигура растаяла, как туман, рассеянный ветром.
Пелагея очнулась в щенячьем логу, и не могла понять, как она там оказалась. Ей стало страшно, что она страдает лунатизмом. Как она ходила в коричневый лес, она не помнила. Последнее, что она помнила, как упала статуэтка льва. Вздохнула она печально — Что ж я больна, надо к психотерапевту сходить. Что за ожерелье на мне, где я его взяла? Нет ответа — и она побрела домой. А на земле остался лежать хрустальный глаз.