Помоги проекту - поделись книгой:
— Я потеряю работу.
— Вы и так её потеряете, оставшись с беспомощным стариком на руках.
— И до крайности вредоносным, — безрадостно усмехнулся Висмут.
В глубине холла лязгнула лифтовая решётка, и пышнотелая смурная сиделка лет пятидесяти выкатила к рецепции кресло на колёсиках, в котором сидел сухой, седой как лунь, но бодрый на вид старик.
— Сера, лапушка моя! — воскликнул он, обращаясь к девушке на рецепции. — Посмотри, эта старая грымза говорит, что нашим с тобой отношениям конец, ты меня выгоняешь!
Улыбка медсестрички дрогнула.
— У нас нет никаких отношений, господин Празеодим, — ответила она с осторожной вежливостью, бросив тревожный взгляд на Висмута.
— Ах, для тебя просто Оди, лапушка, просто Оди! — замахал руками старик.
— И я вас не выгоняю, — продолжила прерванную мысль медсестра, — просто руководство пансионата расторгло ваш договор. Мне жаль.
— А мне — нет, — флегматично уронила сиделка, подкатив кресло к Висмуту.
— Заткнись, карга! — бросил ей дед. — Ты не у себя дома, чтобы так со мной разговаривать!
— Вы тоже, господин бывший хе… к-хм… мэр, — пробурчала она у него над головой.
— Что ты несёшь, увечная?! Где ж я, по-твоему?!
— Не в себе — это уж точно!
— Иди мой полы, немочь ходячая! Или за что там я тебе плачу?
— Это пансионат, папа, — Висмут взялся за ручку кожаной сумки, стоявшей на стариковских коленях, но тот только крепче вцепился в её раздутые бока.
— А ты что за хрен? — с недоверием спросил бывший мэр.
— Я твой единственный сын, папа. Висмут. Помнишь? — терпеливо пояснил Висмут.
Старик недоверчиво прищурился, придирчиво разглядывая высокую подтянутую фигуру стоящего перед ним мужчины в коричневых брюках и жилете железнодорожника, надетом поверх светлой рубахи с расстёгнутым воротом. У него было гладко выбритое лицо, тёмно-русые волосы, подстриженные аккуратно, но не чересчур коротко, и тонкие, едва заметные лучики морщинок, веером расходящиеся от внешних уголков карих глаз. Эти морщинки — признак доброты и улыбчивости — бывшему мэру не понравились особенно: всех добрых и улыбчивых он считал простофилями.
— Ты меня не узнаёшь? — спросил Висмут.
— Я отлично вижу! — вспылил дед, отталкивая руку сиделки, протянувшей ему очки. — Вижу и его отпущенные лохмы, и небрежный ворот, и отсутствие галстука — полная распущенность, тьфу!
— Вы тоже без галстука, — пробухтела сиделка, — и в пижаме, потому что наотрез отказались переодеться.
— Потому что я у себя дома, мать твою, и могу ходить, в чём захочу!
— Это дом престарелых, папа.
— Престарелый здесь только ты, неведомый хрен без галстука! Хвала богу, ты не мой сын! Моему сыну — три, вчера я отправил его и его няньку в загородное поместье!
— Это было сорок лет назад, папа, — Висмут перехватил у сиделки ручки кресла и повёз его к выходу, — с тех пор не осталось ни няньки, ни поместья. Только я.
— Ты просрал всё моё состояние? — возопил дед, с завидной прытью вскочив с кресла и перегородив Висмуту дорогу.
— Я расплатился с твоими долгами.
— Это собственность пансионата, — ввернула сиделка, забирая освободившееся кресло.
— Ты всё продал?!
— Мне нужно было как-то покрыть твои долги, отец. И чем-то платить за твой пансионат.
— Ты всё продал!!! Всё накопленное годами немыслимого, нечеловеческого труда!
— Об мэрский-то стул, поди, не одну пару штанов истёр — так трудился, так трудился! — пробухтела сиделка на пути к лифту.
— Ты и меня продал — сюда! — дед трагичным театральным жестом обвёл холл. — В богадельню! Этим! — презрительно указал на сиделку, заталкивающую в лифт кресло. — На опыты-ы-ы! — старик упал на колени и завыл, заломив руки.
Висмут удручённо стоял над ним, уперев кулаки в бёдра, ожидая конца представления.
— Да я бы и сам заплатил, лишь бы взяли, — вздохнул он, — но никто не хочет иметь с тобой дело, папа!
— А ещё он в меня дерьмом кидался! — крикнула сиделка, задёргивая железную решётку лифта. — И медсестёр за ляжки щипал!
Висмут тяжко вздохнул и закрыл глаза.
— По справедливости, — вставила медсестра с дежурной улыбкой, — это было не дерьмо. Господин Празеодим тайком принёс полные карманы глины с занятий по гончарному мастерству, слепил из неё… ну, вы понимаете… и…
— Оди, лапушка, для тебя я просто Оди! — прокудахтал с пола бывший мэр.
— Всё! — Висмут, не открывая глаз, вскинул руку. — Всё, пожалуйста, больше не надо! Ничего не хочу знать. Мне с этим человеком теперь жить.
— Соболезную, — прошептала сестричка, не переставая белозубо улыбаться, хотя в глазах её и правда мелькнуло сочувствие.
Висмут не без труда запихал всё ещё хныкающего и сетующего на судьбу старика в кеб и, усевшись рядом, уставился перед собой, уперев локти в колени.
— Куда едем? — спросил извозчик.
— Куда едем? — переспросил у Висмута отец, который, оказавшись в повозке, совершенно успокоился, словно у него сработал переключатель.
— К чёрту на рога, — безучастно обронил мужчина. — Хотя нет, сначала заедем в контору «Почтовых линий», мне нужно получить расчёт.
— Мы начинаем новую жизнь? — воодушевился дед.
— Мне бы сейчас со старой покончить, — вздохнул Висмут. — И хорошо бы — не пулей в висок.
— Мы начинаем новую жизнь! — захлопал в ладоши бывший мэр. — А девочки там будут? В новой жизни. Медсестрички или ещё кто?
Глава 3
— Ох, святые угодники, бедные мои нервы! — всплеснула руками появившаяся в дверях спальни Сурьмы госпожа Кельсия — высокая, ещё не утратившая красоты дама со сложной причёской, затянутая в строгое и элегантное платье. — Девочки, нельзя же так копаться, до выхода меньше часа!
Девочки (Сурьма и её двенадцатилетняя сестрёнка Таллия) были ещё в нижних платьях. Сидя у зеркала, сёстры в четыре руки, как могли споро, снимали папильотки с волос Сурьмы. Свободные пряди одна за другой падали девушке на плечи, и за каждой следом падал дружный вздох сестёр: локоны опять вышли недостаточно тугие, недостаточно крутобокие и пружинистые. То ли дело — у Таллии: её мелкие букольки всегда получались идеальными.
— Ах, девочки, да что ж это такое-то! — простонала госпожа Кельсия хорошо поставленным голосом.
— У неё слишком жёсткие волосы, — пожаловалась Таллия, — всю ночь были на папильотках, а толку-то!
— Вот, детка, скажи спасибо своему братцу! — мать грозно сверкнула глазами, глядя на Сурьму в зеркало. — Он, негодник, сбежал с единственной особой, умеющей одолеть эти твои «кудри»! Ах, святые угодники, бедные мои нервы! — госпожа Кельсия достала надушенный кружевной платочек и промокнула им сухие глаза. — Никель бросил свою семью в таком положении! Бросил ради какой-то замарашки-горничной! Как нам теперь людям в глаза смотреть? А чем за дом платить? Его жалованье очень нам помогало! Как думаешь, детка, возможно ли устроить вашу с Астатом свадьбу чуть раньше?
— Мами, она и так в августе, куда же раньше!
— А сейчас только май, и нам нужно как-то протянуть ещё три месяца!
— Мы могли бы снять дом поменьше этого и не в самом центре, мами, — робко подала голос Таллия, — нас же всего четверо осталось, не считая поварихи.
— Ах, крошка, сама подумай, как мы объясним это
— Временными затруднениями, мами, — вздохнула Сурьма, — временные затруднения у всех случаются.
— Нет, детка, — госпожа Кельсия приосанилась и коршуном глянула на дочь, — я лучше буду питаться водой и хлебом, чем позволю, чтобы о нашем банкротстве поползли слухи! Не первый год мы успешно справляемся с этой ситуацией…
— Мы успешно притворяемся, мама!
—
— Люди живут в домах и поменьше…
— Это
— Но так не бывает, — вздохнула Сурьма, — ни у кого не бывает!
— Значит, мы примем вид, что у нас всё на высшем уровне, дорогая! Тем более, ждать осталось недолго: у Нильсбория договор с отцом твоего Астата, не забывай! Ах, милая, теперь вся наша семья, честь нашего рода — на твоих хрупких плечиках, детка! — мать подошла ближе и легонько обняла Сурьму сзади за плечи. — Уж ты-то оправдаешь мои надежды, солнышко, не то что твой братец! Ах, как он мог так с нами поступить! — вновь запричитала Кельсия. — И что его сподвигло на этот воистину опрометчивый поступок, хотела бы я знать!
— Любовь, — краешком губ улыбнулась Сурьма, — и пузырьки игристого в сердце.
— Какая ещё любовь? — возмутилась матушка. — Крепкий брак, к вашему сведению, зиждется на чувствах глубокого взаимоуважения двоих людей одного круга, а не на каких-то там пузырьках! Придумали тоже: «пузырьки»! — фыркнула женщина, покидая спальню. — И, девочки, сделайте всё-таки что-то с этими волосами и наденьте нештопаные чулки! — раздалось уже из коридора.
Сёстры невесело переглянулись.
— И что с ними сделать? — Таллия подняла двумя пальцами один из неудавшихся локонов сестры.
Сурьма, сняв последнюю папильотку, причесалась керамическим гребнем (от любой другой расчёски её било током) и затянула волосы в привычный пучок.
— Мами будет недовольна, — сделала вывод Таллия, оглядев сестру. — Это не выглядит нарядно, как и штопаные чулки.
— Но нештопаных у нас давно уже нет, и, уж поверь, эти штопки никто не заметит под платьями и в туфельках, даже мами! — улыбнулась Сурьма.
— Но твой пучок обязательно заметит. И не только мами.
— Тогда придётся тебе, Талли, одолжить мне свои кудряшки! — Сурьма подскочила со стула и кинулась щекотать хохочущую девочку.
Смеясь, они рухнули на широкую кровать, и Таллия прижалась к сестре.
— Скажи, а ты бы всё равно вышла замуж за Астата, даже если бы не договор его отца и папи? — серьёзно спросила девочка.
— Конечно, — так же серьёзно ответила Сурьма. — Этот договор, конечно, важен для обеих семей: мы расплатимся по долгам, а Астат, став моим мужем, получит титул, что поможет в его юридической практике. Но женимся-то мы не поэтому.
— А потому, что он чертовски хорош собой? — захихикала Таллия.
— Что за выражения, маленькая госпожа! — притворно возмутилась Сурьма, ущипнув сестру за бок.
— Но он же чертовски хорош собой, разве нет? — девочка ёрзала на покрывале, пытаясь увернуться от щекотки. — И чертовски тебе нравится, разве нет?
— «Разве да»! — со смехом передразнила её Сурьма. — А ещё он очень хороший человек.
— И благовоспитанный!
— И благовоспитанный.
— И чрезвычайно аккуратный!
— Да!
— И такой же чопорный и скучный, как матушкин хрусталь!
— Ах ты маленькая негодница, я тебя сейчас защекочу!
— Девочки, поторапливайтесь! — разлетелся по коридору второго этажа взволнованный голос госпожи Кельсии.
— Давай не будем расстраивать мами, — Сурьма поднялась с кровати и протянула руки сестрёнке, — сегодня «клубный день» — это и так испытание для её бедных нервов!
«Клубный день» случался в семье господина Нильсбория раз в неделю и последние месяцы всегда проводился совместно с Астатом и его родителями. Они отправлялись в семейный клуб Крезола, где отцы приятно проводили время за игрой в бильярд или покер, матушки обсуждали свои женские секреты за изящно сервированными чайными столами, а молодые люди играли в кегли на лужайке перед клубом, прогуливались в саду или, если погода была ненастной, — в оранжерее.
Для госпожи Кельсии этот день был в неделе главным и самым ответственным. Она окуналась в привычную ей среду великосветских разговоров, шелков, ароматов духов и дорогих сигар, а также в среду самых безжалостных сплетен, колючих и ядовитых, словно осиный укус, из-за которых «держать лицо» требовалось ещё тщательнее.
Сегодня выход был особенно тяжёлым: предстояло преподнести побег Никеля с горничной (о котором, безусловно, все уже прознали) не как поступок безрассудный и позорный (каким его считала сама Кельсия), но как подвиг во имя искренних и глубоких чувств, вызов обществу, который посмеет бросить лишь сильный духом человек — настоящий мужчина, не страшащийся людской молвы. А ещё следовало придумать убедительную причину, почему они до сих пор не наняли новую горничную и старшая дочь Кельсии появляется в обществе не с модными нынче локонами, а со скромным пучком — словно отправилась на смену в своей мастерской, а не в высший свет!
Поделиться книгой: