Фиалки для прекрасной актрисы (Адриенна Лекуврер – Морис де Сакс – герцогиня де Буйон. Франция)

Елена Арсеньева

 Фиалки для прекрасной актрисы

(Адриенна Лекуврер – Морис де Сакс – герцогиня де Буйон. Франция)

Любовь, конечно, рай, но райский сад

Нередко ревность превращала в ад.

Лопе де Вега

Часть первая Морис

Ночью 25 ноября 1750 года в замок Шамбор примчался курьер с письмом. Башни загадочного, роскошного, причудливого дворца таяли в низко нависших белесых, освещенных луной облаках. Ни ветерка, ни шороха ветви в огромном лесу, окружавшем дворец. Было что-то зловещее в этой тишине. Казалось, Шамбор насторожился. Быть может, невероятный, ни на что не похожий замок предчувствовал что-то недоброе, заслышав стук копыт по каменной дороге?

Странной была судьба Шамбора! Построенный королем Франциском I, чтобы сделать приятное мадам де Шатобриан, [1] он вскоре был совершенно заброшен и этим королем, и его потомками. Правда, спустя век, уже в 1670 году, его воскресил к жизни Людовик XIV, когда привез сюда мадам де Монтеспан, и Мольер давал здесь для нее премьеру «Мещанина во дворянстве». Потом здесь очень недолго прожили родители королевы Мари Лещинской, польский король Станислав и его жена, – и замок вновь оказался забыт почти на сотню лет, пока в 1745 году в Шамбор не явился новый владелец, красота, слава и блеск которого были вполне достойны великолепия замка. Звали этого человека маршал Морис де Сакс, и он был героем победы французских войск над англо-голландско-ганноверскими соединениями при Фонтенуа. В награду король Людовик XV предоставил маршалу право сидеть в присутствии членов королевской фамилии (нешуточная привилегия, оценить которую способны лишь те, кому целые дни приходилось проводить на ногах!), назвал кузеном и позволил разместиться в Шамборе и даже держать там собственный полк. Прежде такой чести удостаивались только наследные принцы.

Впрочем, Морис де Сакс, Морис Саксонский, как его чаще называли, и был наследным принцем, хотя никакого наследства, кроме ума и авантюризма от своего отца и красоты и обворожительности от своей матушки, он при рождении не получил. Зато какие это были отец и матушка! Он был сыном одной из знаменитейших красавиц Европы, графини Марии-Авроры фон Кенигсмарк. Мать назвала его Морисом в память о первых, незабываемых днях ее любви с курфюрстом саксонским, позднее польским королем Августом II Сильным в охотничьем замке Морицбург. Августа прозвали Сильным, потому что он и впрямь был редкостный силач: двумя пальцами мог поднять с земли громоздкое и тяжелое солдатское ружье и одним взмахом рубил голову быку, – однако покорять женщин и ухаживать за ними он умел, как самый галантный из французских паркетных шаркунов. Довольно сказать, что первым подарком Августа возлюбленной был букет из чистого золота, с цветами из рубинов, жемчугов, сапфиров, с изумрудными листьями…

Говорят, что дети любви всегда красивы. Морис был голубоглазым высоченным блондином с фигурой атлета и бесшабашными манерами парижского гамена. Как ни странно, именно это производило поистине убийственное впечатление на прекрасный пол, и все дамы в округе, от служанок до баронесс, видели в грешных снах этого подрастающего сердцееда. И уж этим-то сладостным продуктом он насытился за свою жизнь вволю!

Когда Морису исполнилось двенадцать, отец дал ему пехотный полк, а в придачу титул графа Саксонского. В тринадцать лет юный граф сражался при Мальплате под командованием принца Евгения, а спустя год – при Штральзунде под командованием Петра Великого, в состав войск которого входили саксонские наемники. Когда он вернулся домой, овеянный славой, отец решил, что мальчишку надо как можно раньше женить, не то истаскается, и вскоре Морис обвенчался с богатой, хотя и не слишком хорошенькой Викторией фон Лёбен. Однако с женой он не зажился, потому что его полк был переведен во Францию. Здесь его представили ко двору Людовика XV, причем труд сделать это взяла на себя не кто иная, как сама мадам Помпадур, покровительством которой Морис отныне пользовался.

И здесь опасения Августа II сбылись: Морис дал полную волю своему сластолюбивому нраву! Женщины падали к его ногам, как срезанные цветы, и не счесть, сколько «интимных покоев», выражаясь языком того куртуазного времени, навестил его «гуляка». При этом Морис обладал таким редкостным обаянием, что даже мужчины, у которых он отбивал возлюбленных и чьих жен соблазнял, не имели сил на него злиться. Некоторые недоброжелатели (были такие и у блестящего Мориса, а у кого ж их нет?) брезгливо называли его трусом, потому что за ним не числилось ни единой дуэли, но вся штука в том, что его на дуэли просто не вызывали, настолько он всем нравился. Сам Морис не слишком-то любил швыряться перчатками и составлять картели, вообще ему не доставляло удовольствия убивать людей… разумеется, если это не происходило на поле брани, а уж там-то в его храбрости сомневаться не приходилось.

Так он и жил, потеряв счет свершенным им любовным и воинским подвигам, пока не обнаружил однажды, что состояние Виктории фон Лёбен им благополучно растрачено, никакой подходящей войны, на которой можно составить состояние, не предвидится, зато впереди вдруг замаячила не слишком верная, но блистательная перспектива сделаться герцогом Курляндским или мужем русской принцессы Елизаветы, младшей дочери Петра Великого.

Еще толком не выяснив, которая из невест ему более желанна, Морис мигом развелся с Викторией, выплатив ей изрядную компенсацию из денег, взятых в долг (как правило, деньгами его ссужали обожательницы, да еще и расталкивали друг дружку, стремясь дать Морису как можно раньше и как можно больше), и, слегка переведя дух, начал раздумывать, на ком все же следует жениться.

Герцогиней Курляндской в то время была племянница Петра I, дочь его единокровного брата Ивана (а может быть, как перешептывались придворные сплетники, и самого Петра, когда-то осчастливившего невестушку, страдавшую от бессилия родного мужа…) Анна Иоанновна. Это была дама вполне зрелая, не блиставшая умом и вовсе не страдавшая таким излишеством, как красота (имела прозвище «Иван Васильевич» в честь грозного царя, ибо отличалась суровой внешностью и крутым нравом), однако весьма жизнелюбивая. О ней рассказывали, что мужа она свела в гроб спустя два месяца после свадьбы своим пристрастием к постельным забавам (на самом деле он просто не выдержал русского алкогольного марафона, тон которому задавал сам государь Петр Алексеевич, наипервейший среди первейших питухов Российской империи); что любовников она меняет как перчатки (на самом деле галантов у нее и десятка не набралось бы, да и те появлялись лишь от случая к случаю, по потребности); что особа она весьма привередливая и записных юбочников вроде Мориса де Сакса не слишком-то жалует (на самом же деле, лишь только услышав его имя, Анна Иоанновна сладострастно выдохнула: «Да!!!»)… Приняв все это к сведению, Морис кивнул и пожелал выслушать описание другой претендентки на его драгоценную персону – принцессы Елизаветы (или, как предпочитали выражаться русские варвары, ца-рев-ны Елисавет). Посвящал его в тонкости российских матримониальных прожектов саксонский посланник при русском дворе Лефорт. Этот господин преподнес Морису следующее описание Елисавет: «Хорошо сложенная и прекрасного среднего роста, с очень милым круглым личиком, с искрящимися глазками, с красивым цветом лица и красивой шейкой». Она-де без ума от Мориса и уже ждет его, страстно желая, а «желания русской женщины достаточно, чтобы взорвать город».

Морис мечтательно прищурился. Он обожал именно таких женщин, как эта Елисавет… однако у дочери русского царя не было ничего, а у его племянницы была Митава, поэтому он послал в сторону Петербурга лишь мечтательный вздох, ну а в сторону Митавы – весомый кивок, означающий согласие познакомиться с герцогиней Курляндской – близко, близко, еще ближе…

Анна Иоанновна была об этом предуведомлена и немедленно распростерла свои объятия саксонскому обольстителю.

Конечно, для поездки в Курляндию нужны были деньги. И очень даже немалые. Матушка Мориса, Аврора Кенигсмарк, попыталась продать для любимого сына три драгоценные жемчужины, весившие каждая до двухсот гран и стоившие двенадцать тысяч золотых, однако у польского короля не нашлось таких денег: к этому своему отпрыску и его maman он уже порядком охладел. Помогла сестра Мориса, жена королевского великого маршала Белинского, обожавшая брата: она продала свое столовое серебро и сервизы. Да еще супруга литовского главнокомандующего Поцея преисполнилась горячего сочувствия к матримониальным планам Мориса де Сакса и позаимствовала из кассы своего покорного мужа изрядную сумму. И все же не хватало еще много: сорок тысяч ливров. И тут некая особа, француженка, продала ради Мориса свои драгоценности… разумеется, она сделала это не ради каких-то пошлых процентов, а лишь по любви. Имя дамы Морис навсегда вырезал на скрижалях своего сердца! И, разнеся по всем салонам весть о великодушии данной особы, он отбыл в Митаву. И прибыл-таки туда, несмотря на все препоны, которые пытались чинить ему литовские дворяне, возмущенные королем Августом, который намерен отдать своему побочному отпрыску столь немалое герцогство. Как будто кто-то спрашивал согласия Августа. В Петербурге при дворе тоже назрело возмущение. Больше всех негодовал Алексашка Меншиков, остававшийся в ту пору еще всесильным временщиком. Он сам мечтал о герцогстве Курляндском! Сам хотел сделаться герцогом! Разумеется, не ценой брака с Анной (Меншиков уже был женат, да и Анна за него не пошла бы), а с помощью давления на местное дворянство и купечество. Алексашка из кожи вон лез, чтобы добиться своего! Двенадцать тысяч русского войска вошло в Курляндию, дипломаты наперебой твердили, что какой-то незаконнорожденный граф (то есть обворожительный Морис) не может жениться на дочери русского царя… При этом тайны рождения самой Анны не знали в России только глухие да слепые!

Меншиков встретился с Морисом и принялся задираться:

– Кто вы вообще такой? Кто ваш отец?

– А ваш? – с невинным видом спросил граф де Сакс, вспомнив слухи, которые ходили насчет некоего торговца пирогами…

Меншиков счел себя оскорбленным. Повеяло международным скандалом… Однако решающую роль в разрешении вопроса сыграли не военные действия и не усилия дипломатов – все решила исстрадавшаяся по Морису «толстая Нан»!

«Толстая Нан» – именно так де Сакс начал называть про себя Анну Иоанновну, герцогиню Курляндскую. А еще в глубине своего любящего сердца он называл невесту «вестфальской колбасой». Столь оригинальные эпитеты замечательно свидетельствуют о пылких чувствах, которые он испытывал по отношению к преждевременно раздобревшей и насквозь провинциальной даме. Еще одним свидетельством служит то, что Морис немедля завел тайную интрижку с одной из хорошеньких фрейлин герцогини. Он принимал ее в своих апартаментах, которые щедро отвела ему и обставила наилучшим образом Анна Иоанновна, которая проводила с ним дни напролет, а ночами жестоко ворочалась в постели, испуская нетерпеливые вздохи любовного томления, дивясь тому, что человек, по слухам столь смелый с дамами, ведет себя по отношению к ней робко и, не побоимся даже сказать, целомудренно.

А между тем Морису вполне хватало его новой любовницы. Каждую ночь дама прибегала в его покои, а потом Морис относил ее до комнаты фрейлин: все-таки он был не кем-нибудь, а сыном Августа Сильного!

Какое-то время все оставалось шито-крыто, но… повадился кувшин по воду ходить, там ему и голову сложить. Однажды грянул обильный снегопад. Торя в снегу тропу, Морис так заворковался со своей прелестницей, что не заметил: по двору, как нарочно, тащилась в это время старуха-служанка. Ей почудилось в метельной сумятице, будто она видит привидение о двух головах. Служанка завопила так, что мертвого могла бы разбудить. От неожиданности Морис поскользнулся – и рухнул вместе со своей громко завизжавшей ношей.

А охрана герцогини в те дни и ночи держала ушки на макушке, ибо что в городе, что в окрестностях пошаливали дерзкие разбойничьи шайки. Спали вполглаза, не гасили факелов. И вот теперь поднялась страшная суматоха: старуха кричала, фрейлина визжала, Морис бранился, набежавшая охрана вопила: «Лови-держи!», двор был залит светом факелов. Анна, которой не давали уснуть мечты о Морисе и о близком супружеском счастье с ним, подскочила к окну – и обнаружила, что обманута… что утонченный граф совершенно, ничуточки не любит жирной вестфальской колбасы, а предпочитает ей другие лакомые кусочки.

Морис высунул из сугроба свою светловолосую голову и увидел в окне второго этажа герцогиню Курляндскую. Лицо «толстой Нан» никогда не отличалось богатством мимики и выразительностью, однако сейчас каменная неподвижность ее черт была гораздо выразительней любой, самой злобной гримасы. И граф Саксонский понял, что герцогом Курляндским ему не стать никогда…

Да, Морису был дан от ворот поворот, в Петербург и Дрезден полетели гневные послания с сообщением, что графу Саксонскому в Митаве делать более нечего. Почти немедленно в город вошли четыре русских полка, командование которых имело самые недвусмысленные приказы насчет графа Саксонского, и Морис глубокой ночью бежал из Курляндии (вовремя предупрежденный очередной влюбленной красоткой) на рыбачьей лодке: рискуя жизнью, переправился через реку Лиелупе и кое-как добрался до Данцига, где смог перевести дух. С горьким вздохом он осознал, что желания русской женщины и впрямь достаточно, чтобы разрушить… ну, если не город, то честолюбивые планы мужчины уж точно.

И пришлось ему все начинать сначала. Он вернулся в Париж в печальную минуту: та дама, которой он был обязан сорока тысячами ливров, умерла. Поговаривали, что она была отравлена, и как-то так поворачивалось общественное мнение, что к ее смерти причастен чуть ли не Морис Саксонский!

Вообще там была темная история, о которой де Сакс постарался поскорей позабыть. И счел за благо исчезнуть на время из Парижа. Тут очень кстати подвернулась Война за австрийское наследство, [2] остро требовались безрассудные храбрецы, и Морис со своим полком отправился воевать. Да так лихо сражался, что в 1744 году получил звание главного маршала Франции и стал самым знаменитым военачальником страны. В его честь звонили колокола по всей Франции!

Вот тогда-то в Шамбор и явился новый хозяин в сопровождении своего знаменитого кавалерийского наемного полка: пятьсот польских уланов, немцев и даже татар, пятьсот самых бравых вояк – все как один черноволосые, они восседали на белоснежных лошадях, были облачены в необыкновенно эффектную форму – зелено-красно-белую. И над всем этим великолепием развевались на копьях штандарты!

В ближайшие два года Шамбор, кажется, был самым популярным местом Франции. Балы, праздники, банкеты как будто не прекращались. Вокруг маршала так и роились хорошенькие женщины. Но он не был дешевым бонвиваном – здесь же собирались и артисты, писатели, философы. Морис де Сакс оказывал столь горячее гостеприимство умным, образованным людям, что те в благодарность захотели избрать его членом Французской академии. Морис хохотал до колик и написал одному из друзей коротенькую записочку, в которой со страшной силой продемонстрировал свою собственную ученость и образованность: «Меня хотят сделать Кадемиком ето мне нада как сабаке пятая нога!»

Плюнув на академию, маршал приступил к строительству театра для своих гостей. Однако театр так и остался недостроен, потому что ночью 25 ноября 1750 года в замок Шамбор примчался курьер с письмом…

Башни загадочного, роскошного, причудливого дворца таяли в низко нависших белесых облаках. Ни ветерка, ни шороха ветви в огромном лесу, окружавшем дворец. Было что-то зловещее в этой тишине. Казалось, Шамбор насторожился. Быть может, невероятный, ни на что не похожий замок предчувствовал что-то недоброе, заслышав стук копыт по каменной дороге?

– Письмо для маршала! – крикнул курьер, и старый слуга Мориса де Сакса, Мурэ, бывший при нем чуть ли не с младенчества, свидетель, а порою и соучастник всех его эскапад, вышел за пакетом и сам отнес его своему господину.

Эх, кабы знал он, что это за пакет, небось бросил бы его в первый же горящий камин! А впрочем, что толку? От судьбы, говорят, не уйдешь.

Граф Саксонский лежал в постели – он был тяжко простужен, однако не спал. Дышать ему было так трудно, что он никак не мог устроиться поудобнее и уснуть.

– Кто там, Мурэ? Гонец от короля? – слабым голосом спросил Морис.

– Письмо не надписано, – проворчал Мурэ. – Да вы спите, спите, сударь!

– Дай пакет, – приказал Морис и велел зажечь побольше свечей: от болезни у него резко ослабло зрение.

Наконец он прочел письмо и какое-то время лежал недвижимо, глядя перед собой в одну точку. Потом вздохнул, сложил бумагу и приказал помочь ему одеться.

Мурэ, который коснулся горяченного лба маршала, едва удар не хватил, так он возмутился. Но Морис де Сакс ничего не хотел слушать.

– Пошли за моим адъютантом, – сказал он мрачно. – И перестань стонать, как беременная баба.

Мурэ отправил младшего слугу за Десфри, адъютантом маршала, и племянником де Сакса, молодым графом де Фриезаном. Те не задержались – они ведь тоже квартировали в Шамборе. Через несколько минут маршал с адъютантом и графом ушли из замка, запретив Мурэ сопровождать их, но тот все же последовал за ними тайком. Он почувствовал недоброе… он предчувствовал беду.

Маршал и его сопровождающие долго шли по парку и наконец приблизились к ограде. Здесь каменная стена местами обвалилась, и де Сакс перебрался через нее – не без помощи Десфри и Фриезана, поскольку чувствовал себя неважно. Вообще он был мрачен и за все время пути через парк не обмолвился ни словом, так что, как ни напрягал слух Мурэ, крадущийся следом, он ничего не слышал, кроме шелеста опавших листьев под ногами. Чудилось, будто каждый шаг маршала в огромном, темном, запущенном парке, больше похожем на лес, сопровождается чьим-то недобрым, может быть, даже злорадным шепотом.

Луна то пряталась за тучи, то выглядывала – словно бы тоже таилась от кого-то, но вот она вышла на чистое небо, и Мурэ увидел, что господин его приблизился к двум неподвижным темным фигурам, вроде бы кого-то терпеливо поджидавшим. Последовали взаимные поклоны… Один из незнакомцев сбросил плащ и выхватил шпагу. То же самое сделал маршал. Они встали в позицию, клинки скрестились… И все без единого слова!

Теперь шуршания листьев не было слышно – все звуки заглушал звон стали. Дуэлянты (а Мурэ уже догадался, что дело пахнет тайной дуэлью, все говорило об этом: таинственность, двое сопровождающих хозяина, которым предстояло стать секундантами) рубились отчаянно. Однако вскоре Мурэ с ужасом увидел, что его господин уступает сопернику – Морис де Сакс, один из лучших фехтовальщиков своего времени, бравый вояка, не нападает, а вынужден защищаться от неведомого противника!

– Он тяжело болен, у него жар, – шептал старый слуга, спрятавшийся за дерево и изо всех сил стиснувший корявый ствол. – Если бы не это, он бы…

И все мысли вылетели из головы Мурэ, потому что он увидел, как его господин получил удар в грудь и со стоном рухнул наземь.

Десфри, Фриезан и Мурэ, который не смог устоять на месте, кинулись к де Саксу и услышали его слабый голос, обращенный к сопернику и его секундантам:

– Уходите, господа! Немедленно уходите. Вы удовлетворены, а я… я сохраню вашу тайну, клянусь.

Он едва дышал. У него даже не хватило сил разбранить Мурэ, который ослушался приказа. Де Фриезан был послан за полковым врачом Сенаком, а Десфри и Мурэ повели, нет, почти понесли маршала к замку. Едва его уложили в постель и Мурэ начал перевязывать рану, из которой, пузырясь, вытекала кровь, как примчался Сенак. И даже в неверном свете – как странно плясало пламя свечей, как мрачно метался огонь в камине! – стало видно, что врач в одно мгновение сделался так же бледен, как его пациент. Ибо пузырьки в крови значили только одно: острие шпаги пронзило легкое.

– Не трудитесь врать, – слабо усмехнулся де Сакс. – Я и сам все знаю. Со мной кончено. Получив письмо, я сразу понял: за мной прибыл гонец с того света. Это мне за Адриенну… О ревность, губительная ревность… Все по справедливости! Я получил то же, что получила она.

– Что-что? – переспросил Сенак, который служил у маршала лишь последние несколько лет и очень многого не знал о его жизни. Однако Мурэ, который знал все, не смог сдержать дрожи в руках и едва не выронил миску, куда врач бросал комки корпии, моментально напитывавшейся кровью. Но маршал не отвечал, промолчал и Мурэ. Поэтому Сенак решил, что у де Сакса уже начался бред. Какая-то ревность, какая-то справедливость, какая-то Адриенна…

Прошло четыре дня, во время которых по всей долине Луары, а потом и в Париже распространились слухи о том, что простуда маршала де Сакса осложнилась воспалением легких. И немедленно вслед за этим в королевский дворец пришла весть, что Морис Саксонский покинул сей мир.

– Какая пошлость! – скривилась мадам де Помпадур, которая прежде благоволила к де Саксу, но с некоторых пор почему-то (да черт их разберет, этих вздорных баб!) начала выказывать ему нерасположение. – Герой, забияка, воин – а умер в своей постели, словно старый подагрик!

Реплику не поддержал никто, даже король, который Жанне-Антуанетте Пуассон [3] не решался перечить всю свою жизнь. Люди чувствовали, что дело здесь нечисто, а кое-кто и доподлинно знал об истинных причинах внезапного «воспаления легких», сгубившего маршала. В Париже всегда все знают! Но присутствующие молчали, уважая не столько память де Сакса, сколько другой персоны, которая была замешана в дуэли. Ведь человеком этим был не кто иной, как принц Людовик-Франциск де Конти, военачальник почти столь же знаменитый, как сам де Сакс. Они были соперниками во всем, кроме любви: у обоих имелись более веские причины для взаимного недоброжелательства, чем какие-то юбки. Оба претендовали на польский трон, оба были секретными агентами Людовика XV, но придерживались диаметрально противоположных точек зрения на внешнюю политику Франции. Однако благородные господа такого уровня и с такими воистину государственными интересами редко отправляют друг друга на тот свет на дуэлях, даже свершившихся под покровом ночи. Обычно в ход идет яд, или кинжал тайного убийцы, или еще что-нибудь столь же романтичное. А дуэль… Нет, все-таки без юбки здесь не обошлось, а потому – cherchez la femme!

И нашел ее человек по имени граф де Гримм – один из тех самых братьев, знаменитых сказочников. Он был дружен с покойным маршалом и знал о нем почти так же много, как Мурэ. Но не все…

Итак, вездесущий де Гримм пронюхал, что некогда, много лет назад, у Мориса де Сакса был бурный тайный роман с принцессой Луизой-Элизабет де Конти, матерью Людовика-Франциска. Роман дошел до того, что Луиза-Элизабет махнула рукой на всякую осторожность и принимала любовника по ночам в своей спальне. Ну и однажды случилось то, что неизбежно случается в ситуациях такого рода. Во внеурочный час явился супруг, а дверь любовники, забывшие обо всем на свете и прежде всего об осторожности, конечно, не заперли. Морис выпрыгнул в окно, а Луиза-Элизабет пустилась в столь бурные объяснения с супругом, что он буквально несколько дней спустя скончался от серии тяжелейших сердечных приступов.

Тайна измены принцессы была сохранена. Искренне потрясенная всем произошедшим, она больше не встречалась с де Саксом.

Казалось, история их романа надежно погребена во тьме минувшего. Однако совершенно случайно (правда, некоторые умные люди уверяют, будто никаких случайностей на свете не существует) принц Людовик-Франциск в старом секретере обнаружил связку писем Мориса де Сакса, которые неопровержимо свидетельствовали об истинности его отношений с Луизой-Элизабет, почтенной матушкой де Конти-младшего. И вся ненависть к графу Саксонскому, которая терзала принца уже не первый год по другим, политическим мотивам, помутила его разум. Он был потрясен и разъярен тем, что узнал о собственной матери, однако и ощутил прилив радости, так как нашелся наконец повод если не убить ненавистного де Сакса, то хотя бы скрестить с ним клинки, чтобы, как выразились бы древние греки, умиротворить дух своего отца, который не смог-таки найти утоления своей жестокой ревности, коя и свела его в могилу.

Ну что ж, молодому принцу де Конти повезло: ревность его отца была-таки утолена. Дух его должен был умиротвориться на Елисейских полях, а может, в Тартаре – бог весть, где он пребывал на самом-то деле.

Итак, маршал Морис Саксонский умер, по официальной версии, от воспаления легких. Его тело перевезли из Шамбора в Страсбург и там, при колокольном перезвоне и пушечных салютах, предали захоронению в церкви Сен-Тома.

Старый слуга Мурэ неотлучно находился при останках своего господина до самых последних мгновений, когда тяжелая надгробная плита навеки отгородила маршала от мира. Мурэ по завещанию графа Саксонского осталась немалая сумма, позволявшая коротать век безбедно. Например, купить себе домик где-нибудь в плодородной долине Луары, обзавестись семьей… Однако большей частью полученных в наследство денег Мурэ распорядился очень своеобразно. Он немедленно из Страсбурга отправился в Париж и долго ходил там то по улице Маре, то по улице Бургонь, а потом заказал в церкви Нотр-Дам-де-Лоретт трехдневную службу за упокой души девицы Адриенны. Фамилию сей девицы он отказался назвать наотрез, но оплатил службы столь щедро, что нездоровое любопытство кюре пошло на убыль. Спустя три дня, после непрерывных молитв, курения ладана, поминовений, органных перепевов и колокольных звонов, Мурэ покинул Париж и отправился в Шамбор, чтобы прибиться к бывшему полку де Сакса и дожить свой век при нем. Он ехал со спокойной душой, почти уверенный, что в загробном мире умиротворена еще одна тень, воспоминания о которой терзали Мориса Саксонского на самом пороге смерти куда сильнее, чем боль от раны, нанесенной шпагою принца де Конти.

Часть вторая Адриенна

– Я не шляпник, а кровельщик, – иногда бормотал ее отец, и посетители шляпной мастерской старого Куврера пугались и называли его сумасшедшим, [4] не понимая, что шляпник Куврер всего-навсего шутит. В конце концов он дошутился до того, что жители деревни Дамри, что в Шампани, начали ездить за головными уборами в близлежащий городок Фисме. Тогда семейство Куврер перебралось в Фисме, но шутить по поводу того, что он не шляпник, а кровельщик, глава семьи так и не перестал. В конце концов и жители Фрисме перестали хаживать в его мастерскую.

– Вся беда в том, что здесь меня слишком многие знают и непрестанно судачат о моих причудах, – объяснял Куврер своей дочери, двенадцатилетней Адриенне. – Нужно переехать в какой-то большой-пребольшой город, где я растворюсь в толпе. Я буду делать свои шляпы и шутить свои шутки, а никому не будет дела до того, шляпник я или кровельщик.

– А в какой город мы переедем? – оживилась дочка. – В Париж? Туда, где живет король?

Куврер почесал в затылке. Честно говоря, столь далеко его фантазия не простиралась, о Париже он и не думал, ему вполне хватило бы Тура, или Лиона, или Нанта. Однако… в самом деле… почему бы не переехать в Париж? Уж ехать так ехать!

– Ну, в Париж так в Париж, – кивнул он, и Адриенна в восторге стиснула руки у горла:

– В Париж! Только умоляю вас, mon pиre, давайте поселимся где-нибудь около театра… В Париже, говорят, много театров!

Куврер посмотрел на дочку озадаченно. Он понять не мог, откуда девчонка столько знает. Театры какие-то выдумывает… Разве в монастырской школе, где она училась, ей могли рассказывать про театры? Но Адриенна была у него одна, ни сыновей, ни других дочерей не было, да и жену свою Куврер давно схоронил, поэтому он отлично знал, что никогда и ни в чем не сможет отказать дочке. И поступил именно так, как ей хотелось: в Париже снял жилье в квартале Маре, совсем рядом с театром «Комеди Франсез», где еще витал дух великого Мольера. С тех пор «Комеди Франсез» обладала монопольным правом на постановку литературной драмы. Получая королевскую субсидию, этот театр собирал в своих стенах лучших актеров Франции и потому завоевал европейскую известность.

И вот совсем рядом со столь знаменитым театром жила теперь Адриенна. Самое невероятное, что пару-тройку десятков лет назад те же комнаты на рю де Маре снимал не кто иной, как великий драматург Расин, именно здесь написавший «Баязета» и «Британника». Да, жизнь поистине переполнена поразительными совпадениями!

Отец видел Адриенну дома только поздно вечером, а иногда и вовсе за полночь, когда кончались представления. Сначала она пристроилась горничной к одной из ведущих актрис. Но ей совсем не улыбалось всю жизнь не на подмостках, а в действительности выступать в роли субретки, она сама мечтала играть, и каким-то образом – шляпник Куврер представления не имел, каким именно! – ей удалось убедить дирекцию, что она достойна выйти на сцену. Конечно, Адриенна была красавица, выглядела куда взрослее, чем была на самом деле, а главное, шляпник Куврер знал: его дочка способна кого хочешь изобразить, а уж если начинает читать вслух, будь то Библия или стишки из толстых книжек, заслушаешься, слезы из глаз так и польются…

Она знала наизусть все женские роли из пьес, поставленных в «Комеди Франсез», и она могла подсказать текст любой актрисе, изображавшей Молину, и Электру, и Беренику, и Антигону, не хуже суфлера. Адриенна прекрасно знала, какие и когда жесты нужно делать: когда руки воздевать, как бы в отчаянии, когда заламывать их горестно, когда прижимать к сердцу, словно уверяя в своей искренности, когда хвататься за голову, демонстрируя, что та просто-таки лопается от мыслей…

Адриенна знала, что будет – обязательно будет! – играть на сцене. И готовилась к этому, как могла, даже фамилию изменила. Ей совсем не улыбалось, чтобы ее называли не актрисой, а кровельщицей, поэтому она начала произносить свою простенькую фамилию не «Куврер», а «Лекуврер». И ее имя зазвучало совершенно иначе, в нем появился даже налет некоего аристократизма!

И вот однажды случилось чудо: ведущая актриса, мадемуазель Лесаж, простудилась и потеряла голос. А в «Комеди Франсез» только-только начали давать представления трагедии Расина «Митридат». Мсье Мишель Барон, исполнитель роли Митридата, уже в гриме и костюме, был вне себя от беспокойства: театр полон народу, неужели представление сорвется? И тут взгляд его упал на хорошенькую Адриенну. Однажды Мишель случайно услышал, как она с упоением декламировала монолог Монимы из второго акта. Великолепно, надо сказать, декламировала! Он изучающе посмотрел на дрожащую от страха и восторженных предчувствий Адриенну, потом пошептался с директором. А тот, казалось, уже готов был в обморок упасть от ужаса, не зная, что предпочесть – честный отказ от премьерного спектакля или провал неопытной актрисы? – но не смог устоять перед красноречием Барона и огнем прекрасных глаз Адриенны. Итак, на нее были торопливо напялены тяжелые юбки с фижмами и парик, а также множество фальшивых драгоценностей (тогда актеры играли в костюмах, весьма далеких от реалий времени, в котором жили и действовали их герои, наряды были точной копией самых пышных и роскошных придворных одеяний), она была самым жестоким образом набелена и нарумянена – и наконец вышла на сцену, чтобы расслышать дыхание зала и увидеть сотни блестящих от возбуждения глаз, устремленных на нее из партера и лож. И, еще не сказав ни слова, Адриенна ощутила, что это странное существо – зритель – полюбило ее с первого взгляда, полюбило пылко, страстно – и навсегда.

Ну что ж, Адриенна не обманулась. С той минуты ее всегда встречал восторг зрителей, что бы она ни играла. А она перебрала почти весь репертуар «Комеди Франсез». Была Андромахой, Береникой, Федрой, Монимой в трагедиях Расина, играла Корнелию в «Смерти Помпея» Корнеля, Ирену в «Андронике» Кампистрона, Артемиру в «Артемире» Вольтера и Мариамну в его же «Ироде и Мариамне», Антигону в трагедии Еврипида, Констанс в «Инес де Кастро» Ламота. Несмотря на свое название и на то, что основателем театра был именно Мольер, именно комедий в «Комеди Франсез» почти не ставили и предпочитали называть театр просто – «Французский театр». Но иногда и пьесы этого жанра находили место на сцене. Адриенна не слишком-то любила комедии, но все же играла в «Талисмане» Ламота, «Школе отцов» Пирона, в «Сюрпризах любви» Мариво. Именно Адриенна сыграла в первой комедии Вольтера «Нескромный», после чего великий насмешник стал ее другом.

– Она несравненная актриса, которая изобрела искусство разговора сердцем и умение вкладывать чувства и правдивость туда, где ранее не было ничего, кроме помпы и декламации! – не уставал твердить он.

Вольтер был сражен именно тем, что вызывало первоначальный шок у других зрителей: Адриенна в один прекрасный день перестала напяливать на себя громоздкие современные наряды, изображая античных героинь, а старалась по мере сил одеваться так, как могли одеваться женщины именно в ту эпоху, о которой шла речь в пьесе. Она раз и навсегда отказалась от париков, а самое главное – перестала «петь» на сцене, предпочитая даже в самые возвышенные и трагические моменты интонации обычной человеческой речи.

Кто-то из господ политиков попросил Адриенну научить его ораторскому искусству. Актриса удивилась:

– Но разве вы забыли, что я вообще не декламирую? Единственным моим незначительным достоинством является простота.

Путешественники, бывавшие в Англии, уверяли, что именно этим покоряет сердца британской публики некая мисс Сара Сиддонс, которая блистает на лондонской сцене. Саму Адриенну, впрочем, такие сравнения не заботили: она была счастлива своей славой и довольна своей судьбой. Она стала богата, а к ногам ее склонялось немало блестящих господ, которые наперебой клялись ей в любви. Многим из них повезло удостоиться ее внимания. Среди них оказались президент Демезон, знаменитый архитектор Мансард (тот самый, который первый начал строить дома с мансардами, прославившими его имя в архитектуре), маркиз де Рошмор, молодой воздыхатель граф д’Аржанталь, Бернар ле Ломбер де Фонтенель и многие другие. Ну и, конечно, был в толпе обожателей актрисы и некий начинающий писатель и драматург Мари-Франсуа Аруэ, более известный под именем Вольтер.

Впрочем, с Вольтером Адриенну связывала не только нежная любовь, но и самая искренняя дружба. Однажды на какой-то премьере пьесы ее автора вдруг поразил приступ странной болезни. Вольтера увезли домой, и приглашенный врач с ужасом определил… черную оспу! Зрители, друзья, поклонники и почитатели наперегонки бросились бежать из дома писателя и больше носа туда не казали. С Вольтером осталась одна Адриенна, которая терпеливо и самоотверженно выходила больного, чудом не заразившись сама… Может быть, для того, чтобы через несколько лет узнать, насколько благодарен остался ей ироничный и легкомысленный Вольтер?

Совсем скоро Адриенна стала не просто актрисой «Комеди Франсез», а так называемой сосьетеркой. Дело в том, что театр был организован как товарищество, каждый из членов которого получал или пай, или часть пая. Актеры, входящие в товарищество, сосьетеры, считались главными членами труппы. Кроме них, были еще и вольнонаемные актеры, которые назывались пенсионерами и были как бы на подхвате.

Работа в театре и участие в товариществе помогли Адриенне стать по-настоящему богатой женщиной. Шляпник Куврер оставил единственной дочери немалое состояние, но она значительно его приумножила плодами своих трудов. Ослепительно красивая, талантливая, богатая, модная актриса… – конечно, о жизни Адриенны ходили самые разные слухи! И не всегда доброжелательные. Говорили, что девушка она совершенно легкомысленная, поклонников меняет как перчатки. С другой стороны, что с нее возьмешь? Актриса! А для них, актрис, не писаны те нравственные правила, придерживаться которых должны приличные женщины… И вдруг Адриенна доказала всему Парижу, что нравственные устои у нее куда крепче, чем у так называемых приличных женщин!

В ту пору своими похождениями в Париже, во всей Франции, да и чуть ли не во всей Европе был скандально известен брат покойного короля, Филипп II, герцог Орлеанский, бывший регентом при будущем Людовике XV. При его правлении двор, парижская знать, а затем и целая страна воистину пустились во все тяжкие. Впрочем, придворные нравы никогда не располагали к пуританству, и недолгое владычество суровой моралистки мадам де Ментенон кануло в Лету немедленно после ее кончины.

Филипп Орлеанский утратил невинность уже в тринадцать лет – не без помощи своего гувернера и наставника, аббата Дюбуа. «Святой отец» был редкостно сластолюбив и общение с дамами считал одним из самых больших удовольствий, которые уготованы в жизни для настоящего мужчины. И посему он начал приобщать к любовным наслаждениям своего воспитанника. Про аббата Дюбуа рассказывали, будто по вечерам он отправлялся, закутавшись в плащ, на поиски сговорчивых прачек, белошвеек и горничных, чтобы привести их в спальню своего воспитанника. Почему он искал милашек среди простонародья? Но ведь красотки из низших сословий обойдутся куда дешевле аристократок – всего в несколько су, а с благородными дамами пришлось бы расплачиваться золотом!

Лишь только герцогу исполнилось пятнадцать, он обесчестил тринадцатилетнюю дочь привратника в Пале-Рояле. А когда отец обнаружил беременность дочери и пришел жаловаться принцессе Елизавете Пфальцской, матери Филиппа, та бросилась на защиту любимого сына:

– Если бы ваша дочь не давала надкусывать свой абрикос, ничего бы не случилось!

Однако слухи о том, что почти все содержательницы парижских борделей на короткой ноге с герцогом Орлеанским, заставили королевское семейство поторопиться с женитьбой юного повесы. Но если кто-то надеялся, что семейная жизнь его остепенит и образумит, то он сильно ошибался. Нет, молодой супруг вовсе не забывал жену и исправно навещал ее спальню, отчего в герцогском семействе родились сын (будущий Филипп Эгалите, скандально, вернее, преступно знаменитый) и четыре дочери. Но герцога Орлеанского хватало отнюдь не только на жену. Можно было подумать, что он коллекционировал любовниц! Впрочем, придворные дамы сами домогались его и так и запрыгивали к нему в постель, о чем он со смехом рассказывал всем и каждому. Даже обожающая его мать понять не могла, что дамы в нем находят, ведь он груб и циничен! Филипп с хохотом отвечал:

– Вы не знаете нынешних распущенных женщин. Им доставляет удовольствие, когда мужчины рассказывают, как спали с ними!

Став регентом, Филипп, который оказался человеком благодарным, назначил аббата Дюбуа государственным советником, а затем добился для него кардинальского звания. В полном облачении наставник присутствовал на знаменитых ужинах регента, которые скорее можно назвать оргиями. На них приглашался узкий круг дворян, около дюжины развратников и развратниц, которых хозяин звал не иначе как «висельниками» и «висельницами». Здесь, совсем как в каком-нибудь отпетом Дворе чудес, [5] каждый носил кличку: Толстый Рак, Пипка, Ляжка и тому подобное. «Царицей-султаншей» вечера назначалась очередная фаворитка регента. После еды и обильных возлияний гости возбуждали себя, представляя эротичные «живые картины» или разглядывая скабрезные рисунки, а потом переходили к воплощению иллюзий в жизнь. В прихожей дожидались своего часа с десяток дюжих молодцев, именуемых «наконечниками». Когда гости – «висельники» – истощали свои силы, «наконечники» входили и набрасывались на «висельниц».

Но вот на престол в 1723 году взошел Людовик XV, и Филипп Орлеанский не без некоторого облегчения отстранился от обязанностей, которые волей-неволей налагала на него власть, предался исключительно развлечениям и любимым занятиям, среди коих чуть ли не первое место занимало коллекционирование и изготовление гравюр – Филипп был недурным художником. Своими гравюрами он проиллюстрировал античный роман «Дафнис и Хлоя». Ходили слухи, будто в образе Хлои он изобразил свою дочь Марию-Луизу-Елизавету, герцогиню Беррийскую, причем она позировала ему обнаженной. Слухов о том, что любовь Филиппа к дочери имеет характер извращенный, ходило столь много, что их и не оспаривали. Репутация дочери была немногим лучше отцовской. В то время в «Комеди Франсез» шла пьеса Вольтера «Эдип», где имелось множество намеков на их скандальную связь. Притом знаменитый актер Кино-Дюфрен, непревзойденный исполнитель ролей фатов в комедиях и героев в трагедиях, не только надел такой же парик, как у герцога, но и копировал его жесты. Зрители смущенно поглядывали в королевскую ложу, где сидел герцог рядом с дочерью. Один Филипп не смущался и хлопал громче всех.

Именно тогда он обратил внимание на актрису, игравшую роль Иокасты, матери Эдипа, с которой герой трагедии по неведению вступил в кровосмесительную связь. Этой актрисой была Адриенна Лекуврер. Она показалась Филиппу обворожительной, и, вполне естественно, похотливый регент пожелал иметь ее в своей коллекции. Адриенна получила приглашение на ужин в компании «висельников» и «висельниц». И… не пошла на него.

Более того, она даже не дала себе труда вежливо отклонить приглашение. Просто не пошла – и все! Правда, обеспокоенный ее судьбой и влюбленный в нее актер Мишель Барон сам написал (он славился своим умением подражать чужому почерку) герцогу очень милую записку от имени Адриенны, в которой ссылался на нездоровье, однако Филиппу Орлеанскому уже донесли, что девица Лекуврер пренебрегла его желанием.

К чести Филиппа (если возможно употребить это слово по отношению к столь бесчестной персоне), следует сказать, что он никогда не принуждал женщин вступить с ним в связь, никогда не насиловал их. Было слишком много желающих отдаться ему добровольно, чтобы он принял близко к сердцу строптивость какой-то актрисульки. Не хочет – не надо. И с тех пор он совершенно равнодушно взирал на игру мадемуазель Лекуврер.

Впрочем, самой Адриенне от его равнодушия было ни жарко ни холодно. О ком она меньше всего думала, так это о герцоге Орлеанском. Лишь один человек приковывал к себе ее внимание, ее чувства, ее любовь и нежность – граф Морис Саксонский.

Как и многие другие обожатели прелестной актрисы, Морис увидел ее на сцене. Никто из них потом хорошенько не помнил, в какой именно роли выступала тогда Адриенна, да и значения это не имело ровно никакого.

Им чудилось, что так безумно и пылко еще никто никого не любил и любить не сможет. Мгновенно оставив всех своих поклонников, среди которых особенной пылкостью отличался Шарль-Огюстен граф д’Аржанталь, Адриенна всецело предалась страсти, которую вполне разделял Морис. Он буквально засыпал свою возлюбленную фиалками – ее любимыми цветами. Конечно, Адриенна понимала, что ей, актрисе, изначально существу второго сорта (да, все аристократы, которые от души восхищались ее искусством и валялись у нее в ногах, все же относились к актерскому сословию как к подобию каких-то диковинных животных, которых стоит приласкать, но потом можно – и даже нужно! – вовремя от себя отшвырнуть), ничего хорошего от этой любви не дождаться. Каждая женщина мечтает выйти замуж, но ей глупо было даже мечтать о том, что граф Саксонский решится связать с ней свою жизнь. Лучшее, на что ей можно рассчитывать, – стать его любовницей. Но вся штука в том, что Адриенна вообще ни на что не рассчитывала. Она просто любила, с благодарностью принимала страсть Мориса – и отвечала на нее столь же сильной страстью.

Разумеется, Морис уверял ее, а она верила, что ни одна женщина в мире не вызывала у него таких пылких чувств, какие вызывает Адриенна. Очень может быть, что он и не врал. Или почти не врал – граф Саксонский принадлежал к числу тех счастливых (а может быть, и несчастных) людей, которые всякий раз любят как в первый раз, для них, по сути дела, всякая любовь – первая, а значит, небывало сильная. И, что характерно, такие субъекты не только сами прекраснодушно обманываются, но и совершенно искренне обманывают своих возлюбленных. А те частенько радостно верят им.

Поверила и Адриенна, тем паче что и ей казалось, будто ничего подобного не было в ее жизни. Она была готова на все ради своего возлюбленного, так ему и говорила: мол, жизнь за тебя не жаль отдать, так страстно люблю! И, очень может быть, Судьба, которая вообще любит подслушивать неосторожно оброненные клятвы и требовать давших их к ответу, вскоре предоставила Адриенне возможность доказать искренность своих признаний и обетов.