Княжич Олекса. Сказ первый

— Недурно богоугодные люди прижились колом!

— Видать, вера на торговой дороге — дело прибыльное! — хмыкнул Мусуд.

— Авось сменим калантыри на рясы? — отпустил шутку другой гридник.

— Рясу натянешь — бабы вовек не видать! — воскликнул третий. — Девки крепкого мужа любят, а не святые кости!

В ответ на эти слова раздался хохот. Ратники привставали на стременах, а пешие вои вытягивали шеи, чтобы поглядеть на селения, надеясь увидеть здешних девок. После трудного дня дружинникам не терпелось оказаться у огня, просушить ноги, насытить утробу и отдохнуть.

Ярослав кивнул гриднику Торопке Меньшому и тот зычным голосом объявил, чтоб рать располагалась в селеньях по своему усмотрению; а хозяйская дружина, обеспечивающая охрану ночлега, должна следовать за князем Ярославом в монастырь.

— Раз такую крепость отстроили, — молвил меж тем князь, не отрывая взора от монастыря, и что-то прикидывая, — значит и кладовые да коробы у них добром полны…

— А то как же, князь! — согласился Мусуд. — Как же без этого? Кто монастырьки эти строит на торговых путях? Известно, кто — купцы. Они добро своё в кладовые монастырские прячут, а богоугодные люди добро это как псы цепные стерегут и в голодный год на лычу с сала не перебиваются. Жаль только, что князей люд этот торговый не чтит, не задабривает дарами…

Ярослав мрачно хмыкнул, услышав такие речи.

— Уж больно скор ты на хулу, Мусуд. Не чтут, говоришь?

— Не гневись, князь милый! Как есть говорю и кто ж виноват, что язык мой правду выщелкивает? — пропел татарин, кося на князя маслянистым угодливым взглядом.

Князь не разгневался и даже слабо улыбнулся — благоволил он Мусуду. Знал Ярослав, что за бескостным языком и хитрыми ужимками скрывается у Мусуда на редкость преданное сердце, крепкая воинская хватка и светлая голова. А про монастырь татарин прав — как ни крути, Ярослав и сам мыслил потрясти монахов за мощну. Хлестнув своего коня, он двинулся вперед.

На монастырском дворе стояла суматоха.

Княжьи дружинники расположились в монастырском дворе, обороненном крепкими стенами и рвом, и развели там костры, чтобы приготовить брашно. Ратники, не стесняясь, громко говорили и, толкаясь, подтрунивали друг над другом; кто-то из них, наиболее сноровистый, увёл из кладовой кувшин с крепчайшей медовухой и веселья тотчас прибавилось.

В самом монастыре слышались отчаянные вопли: то кричал настоятель богоугодного места, видя, как дружинники по приказу князя Ярослава выносят в большую светёлку из кладовых сундуки, полные узорочья — оружия, платья, связок с полотном, собольих и лисьих шкур, а так же самоцветов — серёг, бус и браслетов. Разглядывая эти сокровища, Ярослав одобрительно щелкал языком.

— Что же это! — выл настоятель, удерживаемый одним из подданных князя, вздымая руки к небу. — Дом божий на поток достался! Ничто не свято!

— Не вой, как собака! — резко проговорил Ярослав, удобно устроившись на кресле, также вызволенном на свет из кладовых. — Разве это божье добро? Бог елеем да молитвами сыт! А вот купцы, что кладовые твои богатствами набили, не одним святым духом сыты. Коли так, князя и верную его дружину уважить надо, одарить душевно… А ты попрекнуть меня вздумал?

— Что ты, князь пресветлый!.. — испуганно залепетал настоятель, укусив себя за язык.

— Глянь на себя, раб божий! Жирный гусь ты, а не человек, — продолжал князь. — Сколько сала можно вытравить из твоего брюха, а? А что до узорочья — уйми тугу, еще себе нагребешь, ведь ваше святое племя похуже ушкуйников будет.

По знаку князя дружинник вытолкал настоятеля прочь из светёлки.

Те временем княжата под присмотром Данилы Заточника — книжника, пригретого Ярославам и поставленного над Александром и Фёдором для того, чтобы обучить их грамоте и прочим ученым премудростям, — заканчивали с едой в другом конце монастыря. Данила — тот самый косматый старик, что ехал на телеге — должен был проследить, чтобы княжата улеглись спать: в соседней келье уже были готовы для них мягкие лежанки. Фёдор то и дело ныл, жалуясь Заточнику на боль в спине и ногах. Не зная как себя унять, он начал скатывать шарики из лепешек и гонять их по столу. Александр, сидевший напротив, молча ел.

— Скукота здесь! — возмутился в конце концов старший из княжат. — И спать мне не охота, все кости трещат! Дай, Данила, я пойду к отцу — там он добро монастырское делит, а я на то и погляжу!

Старик-книжник воздел перст:

— Батюшка ваш не велел вам там быть, а значит, Феодор, прогневишь ты его, если ослушаешься. Раз кости у тебя трещат, то тут один ответ — привыкать тебе надо, должен ты возмужать.

Федор досадливо отмахнулся от Данилы и переключился на младшего брата, став подталкивать к нему хлебные шарики. Александр не обращал на него никакого внимания, что пуще злило Фёдора. Изловчившись, он пнул Александра под столом. Тот вздрогнул и вскинул глаза на Фёдора, который в ответ самодовольно улыбался.

Александр отложил ложку. В следующий миг скамью, на которой сидел Фёдор, сотряс удар, и она с грохотом опрокинулась, увлекая за собой мальчика. Фёдор ударился головой и взвыл от боли. Данила, всплеснув руками, кинулся к княжичу.

— А-а!.. — голосил Фёдор.

В светёлку вдруг вбежал ошалевший настоятель — его необъятный живот колыхался, жирное лицо раскраснелось, а толстыми руками, напоминавшими бараньи окорока, он рвал свою бороду.

— Горе мне, горе! — вскричал настоятель. — Что же остается?! Одеть вретище? Обельным холопом стать?! Развязали мою мощну, распустили добро!.. — и он выбежал прочь, сотрясая шагами хоромы.

Данила помог Фёдору подняться. Потирая затылок, тот ткнул в младшего брата пальцем:

— Этот непутёвый скинул меня!

Не успел Заточник начать нравоучать Александра, как княжич подбежал к Фёдору и всадил свой кулак в его рыхлый живот. Крякнув, Фёдор согнулся пополам.

— Я непутевый? — закричал Александр так яростно, что даже Данила перепугался. — Я покажу тебе, какой я непутёвый! Ты будешь просить меня!

Александр замахнулся на Фёдора. И тот, несмотря на то, что был крупнее Александра да и старше, струхнул — Фёдор с воплями начал убегать от брата вокруг стола.

— Стойте! Остановитесь! — восклицал Данила, пытаясь ухватить кого-нибудь из братьев.

Фёдор вылетел из светёлки и понёсся прочь, но Александр и не думал отставать. Они пробежали по кельям, выскочили на задний двор, где монахи хранили дрова, там-то Александр и настиг Фёдора. Кинувшись старшему брату на спину, Александр повалил его в грязь и заломил руку.

— Проси о пощаде! — торжествующе вскричал младший княжич.

— Пусти!

— Проси! — повторил Александр.

Где-то в вечерней мгле, окутавшей двор, послышалось хриплое рычание. Из дровницы вылез большой и грязный пёс — приоткрыв чёрную пасть, он посмотрел на княжат и на загривке его шерсть встала дыбом. Александр и Фёдор окаменели. Они и не знали, что злобный пёс, задравший немало воров, покушавшихся на монастырские сокровища, был загнан по прибытии Ярослава в этот двор. Двор этот был огорожен, и войти да выйти из него можно было только через ту дверь, через которую только что и выскочили княжата.

Они не успели отступить — огромный пес кинулся на них.

— Помогите! Спасите! Погибаю! — закричал Фёдор, укушенный в плечо. Пес вцепился в Александра, и, клацкая зубами, начал трепать его, словно соломенную куклу. Александр тщетно пытался ухватить пса за шею, чтобы переломить ему хребет, как учил тому кормилец, а озверевшее животное опрокидывало его на землю. Пёс хотел добраться до живота мальчика, чтобы прогрызть его и вырвать внутренности, как он обычно поступал с ворами, попавшимися ему. Запах молодой крови, сочащейся из укусов на теле Александра, заставлял пса всё яростнее и яростнее атаковать.

Данила Заточник выбежал на крики во двор, но его охватил такой страх, что он не решился прийти на помощь Александру. Увидев Федора, Заточник схватил его за руки и поволок в дом, голося, что есть мочи.

Быстрая тень промелькнула над забором, ограждающим двор. Крепкие руки оторвали пса от израненного Александра, а затем хрустнул собачий хребет. Отбросив мертвого пса в сторону, спаситель склонился над мальчиком. Княжич, хоть и истекал кровью, но был в сознании и шепотом спросил:

— Кто тут?

— Это ж я, Мусуд, слуга княжий! Али не признал? — ответил татарин и поднял с земли княжича, бережно прижимая к груди. Он заспешил вернуться в стены монастыря, а навстречу уже бежали люди, привлеченные шумом и криками.

Князь Ярослав, которому доложили о том, что княжичей едва не загрыз сторожевой пес, впал в неописуемый гнев. Крепко досталось и Даниле Заточнику — за то, что не углядел за вверенными ему Александром и Федором; и настоятелю с монахами, не предупредивших о псе-людоеде и не заперевших как следует двери; а так же и кормильцу Федору Данилычу, не прибегшему борзо на крики о помощи. Все трепетали перед разъяренным князем, метавшим гром и молнии, и сорвавшимся на крик, походивший на рык медведя-сыроядца. Расправа была совершена немедля: Федор Данилыч получил оплеуху лично от князя и лишился при этом зуба, настоятеля высекли на дворе, Даниле Заточнику надавали тумаков и обрезали лелеемую им бороду.

Поздней ночью Ярослав пришел в келью, где лежал Александр — вокруг него суетился одетый в рванье дед-знахарь, которого приволокли из ближайшего селеньица. Александр весь горел и метался в жару. Дедок, скрипя костями, обтирал раны целебным настоем из коры и трав, и всё что-то бормотал себе под длинный горбатый нос.

— Прости меня, батюшка, — сказал Александр с натугой. — Моя вина.

Ярослав окинул сына пристальным взглядом: он видел, что, несмотря на боль и лихорадку, Александр крепится и не желает, чтобы суровый отец видел его слабость.

— Потрепали твою шкуру, — сказал князь Ярослав ровно. Помолчав, он обратился к деду: — Как отрок?

— Выправится, ничего с ним не станется. Денёк полежит, хворь сойдет, а через седьмицу и поминать не будет!

Александр встрепенулся:

— Батюшка, не хочу лежать в постели! Завтра поеду рядом с тобой и о хвори не упомяну!

Князь Ярослав покачал головой:

— Как же так? А если на лошади не удержишься, из седла выпадешь да под копыта упадешь? Пока хворый — не сидеть тебе в седле, а только на обозах позади ехать вместе с бабами.

— Усижу в седле! — ответил Александр запальчиво.

— Ты и на мягком месте сейчас не усидишь, после того как тебя псина расцеловала.

— Завтра докажу, что усижу!

— А если поплохеет? — князь нахмурил густые брови и отрезал: — Нет, не ехать тебе завтра со мною. Останешься здесь, Олекса, а дедок этот за тобой ходить будет. Оставлю я при тебе того удальца, что спас тебя, — теперь он приглядывать за тобой будет вместе с кормильцем, — да еще двух воев для пущей охраны. А как поправишься, то вослед мне с ними и отправишься.

Александр понурился и, смирившись с его волей, проговорил:

— Как скажешь, так и будет, отец.

Ярослав будто хотел еще что-то прибавить, но промолчал. Отвернувшись, он вышел прочь из кельи. Наутро князь вместе с дружиной покинул монастырь.

Оставленный в монастыре Александр бесконечно досадовал; мысль о том, что Фёдор едет с отцом в Новугород, где их будет хлебом-солью встречать вольный народ, жгла его сильнее, чем раны и лихорадка. Мусуд, проводивший время у изголовья Александрова, догадывался, что гневит княжича: Александр считал, что Фёдор повинен в напасти, случившейся с ним — и именно Фёдор должен лежать лёжнем и кусать локти от злости и бессилия!

— Не серчай, княже, — говорил Мусуд со своей обыкновенной мудростью, желая утешить мальчика. — Порой за одно мгновение случается больше, чего не случается и за целый год. Спешить нужно так, чтобы не пробежать мимо своего дома.

— Мусуд, не трави! — отмахивался Александр.

Татарин тем временем о своём вздыхал; жалел он о том, что князь Ярослав оторвал его, Мусуда, от себя и оставил в монастыре. Хотел он, как и Александр, въехать в Новугород в княжеской дружине, да вот не довелось! Впрочем, Мусуд утешал себя мыслями о том, что и из этого назначения можно извлечь выгоду. Знал татарин — приметил ведь — что Ярослав, хоть и холодно держит себя с сыновьями, в сердце своем отцовскую любовь таит. А к Александру, как виделось Мусуду, князь более тянулся душою, нежели к Фёдору. И, ежели Мусуд славно отслужит, приглядывая за княжичем, то и князь как следует отблагодарит его за то.

К четвертому дню Александр смог сесть в седло. Монастырь они покидали поздним утром. Княжич, уже сидя на коне, глядел через широко распахнутые ворота на берег реки Мета, где беспорядочно суетились люди. Они что-то сгружали с лодок и переносили на телеги. То были торгаши. Не диво, что монастырь стоит здесь как крепость, на возвышенности, окруженный крепкими стенами и рвом. Богатые здесь были земли и даже монахи здесь куплей-продажей не брезговали!

Во дворе было много пришлого народа — мелкие торгаши да служки сновали туда-сюда, и Александр не обращал на них внимания, занятый мыслями о том, чтобы скорее броситься вдогонку отцу. Его привлёк резкий окрик какого-то латиняна:

— Эй, ты есть сын коназь Ярослав? Коназь-принц? — крепкий, как бык, мужик приблизился к Александру.

Княжич повернулся к нему, с достоинством держась в седле. Богато смотревшийся, с песцовой шубой на плечах, мужик ткнул в княжича пальцем с золотым перстнем:

— Мой имя Хубэрт Невт!.. Я торговать много лет на этой земля! Все мой уважаль! А коназь Ярослав не уважаль торговый человек! Одно — грабиль русский человек, другое — грабиль немец купец! Я приезжать этим днём, а мой запас — нет, пропаль, грабиль!

Мусуд, стоявший рядом, схватился за рукоятку своего кривого татарского меча, зарычав:

— Уж больно длин язык у немца! Укоротить его нужно!

Александр остановил его движением руки, продолжая внимать речам латинянина. Мальчик видел также мужиков, столпившихся неподалёку и поглядывающих в их сторону — они явно были слугами немецкого купца.

— Кто есть вернуть убыток? Кто вернуть мой добро? — немец сделал еще несколько шагов к Александру. — Вор есть вор! Как есть пес рвать вора, так и коназя-принц драл пёс! Есть вор!..

Не известно, что еще хотел сказать оскорблённый купец Хубэрт Невт, но его слова застряли в его глотке, а в следующий миг превратились в вопль. Княжич Александр, после слов «Есть вор!» выхватил витень, которым он погонял коня, и с размаху хлестнул им по лицу немецкого купца. Удар рассек глаз, и тот вместе с кровью вылился из глазницы. Ярославовы воины обнажили мечи, изготовившись броситься на купеческих слуг. Мусуд подскочил к немцу и пинком отшвырнул его назад. Хубэрт Невт упал в грязь, но никто из его служек не бросился к нему, чтобы помочь. Все люди, ставшие свидетелями этой стычки, в ужасе застыли.

Александр, подождав немного, взглянул на Мусуда:

— Довольно. Поспешаем!

Дружинники убрали оружие и оседлали коней. Не оглянувшись, Александр выехал за ворота монастыря. Мусуд же, искоса поглядывая на княжича, размышлял меж тем: «Как кровь гуще воды, так и Олекса сутью больше сын Ярослава, чем Фёдор. Кровь княжеская в нём чище, рука у него тяжелее, а воля — как камень. Кому ж быть десницей Ярослава, как не ему?…»

Впереди был путь в Новугород, на Волхов, к куполам Золотой Софии.

2. БЕГСТВО

Прошел месяц с того времени, как Александр въехал по следам своего отца в богатый и славный Новугород на Волхве.

Дни он проводил в княжеской вотчине — Рюриковом городище в версте от новугородских стен, где со старшим братом учился держать в руках меч, и внимал мудрёным речам Данилы Заточника. Федор Данилыч, глядя на своих воспитанников, радовался, видя, что Федор и Александр растут настоящими богатырями. Данила же не упускал случая похвалить младшего княжича перед Ярославом, поминая о том, что Александр склонен к наукам и весьма любит слушать сказы о великих воеводах далеких времен.

— Разумен не по годам княжич Александр, — сказал однажды Заточник, когда Ярослав спросил с него о сыновьях и их успехах. — Он никогда не опозорит твоего имени, княже.

Ярослав, услышав такие слова, нахмурился:

— Что же Фёдор? Али не он старшой и не о нём подобает говорить сперва?

— Прости меня, пресветлый князь, холопа неразумного! — воскликнул Данила. — Что я, смоковница проклятая, не имеющая плодов, могу сказать? Ум мой, что ночной ворон, бодрствующий на горной вершине, а сердце — что лицо, лишенное очей! Первенец твой, Феодор, надёжа княжеская, многоуспешен в мудрости и растёт богатырем над богатырями! Обилен Феодор разумом и мыслию над науками парит аки орел над землями!

Но Ярослав продолжал хмуриться, хотя ничего и не возразил пламенным словам старого книжника. Когда же Данила Заточник, отпущенный князем, вышел из терема, то, поглядев по сторонам и не увидев рядом никого, дал волю своим мыслям:

— Ох, глупость людская! Разве надобно давать мудрому мужу, посланному с поручением, длинных объяснений? Но ежели послать глупого, то необходимо и самому вослед отправляться. Мудрый желает блага, а глупый — пира в доме. Глупых не сеют, не жнут, ни в житницу не собирают, но сами собою рождаются! Бесполезно учить глупца, это как лить воду в дырявые меха или мёртвого смешить. Глупый сможет научиться уму, ежели камень поплывёт по воде, синица сожрёт орла, а свинья залает на собаку!.. Князь же с добротным, умным советником, с надёжной опорой, не впадёт в ошибку! — так он говорил, ковыляя к себе в светелку.

Меж тем дела князя Ярослава, обстояли нелегко: отправленные в Псков послы вернулись в Новугород с плохими новостями. Вольные псковитяне, которых Ярослав призывал в поход на Ригу, отвергли и его послов и самого Ярослава, заявив, что отныне дружат они и с Ригой и с орденом рыцарей-крестоносцев, распространяющих веру латинскую. То они написали в грамоте, доставленной послами:

«Вольный град Псков, зная крутой нрав Ярославов и сведая о несметном ополчении, что привел с собою князь переславский в Новугород, не верит словам о союзе и страшится его тайных помышлений. Ибо длань у князя Ярослава тяжела да прижимиста, мощна туго завязана, и никогда Ярослав не упустит злата, своего али чужого! И потому мы, бояре псковские уважаемые, призвали нам в подмогу рижских рыцарей, ибо издавна мы с ними торговлю ведём, честно знаемся, и не привезут они нам оковы рабские и разорение, а торговлю ладную и прибыль добрую!»

Получив такой ответ, осерчал князь на предательство Пскова, сказав:

— Не желал я зла псковитянам! Но раз они породнились с латинскими собаками, то так тому и быть! Пусть сосут это поганое вымя, пока утроба у них не прогниёт. Не приду я им на выручку, когда беда над ними разверзнется, сколько б не голосили о помощи!

Ярослав, однако, понимал, что не только Псков настроен против него, но и Новугород. Глядя на псковитян, граждане новугородские тоже загорались страхом перед Ярославом. Богатые боялись, что Ярослав спустит на них свою дружину — отнимет нажитое добро да обложит подушным налогом. Бедные роптали — как появился князь Ярослав в Новугороде, так и хлеб так подорожал, что иные семьи стали голодать, как в неурожайные времена. Сторонники немецких купцов, торгующих с Новугородом, тайно ходили по боярам и нашептывали им слова против Ярослава. «Что вам этот надменный князь? — наущали они зловредно. — Али не вольный вы народ? Али не стоял Новугород издревле господином земель этих и ни перед кем не держал ответа? Наши господа многие годы ведут с вами торговлю, и было ли когда, чтобы они обманули вас, бояр да купцов новугородских? Что же нам воевать меж собою, когда можно сто лет жить-поживать, мирно торговать да добра наживать?» Соглядатаи Ярослава сказывали князю о настроениях, царящих в городе: люди тряслись и роптали на князя, грозясь выступить на городском вече.

Именно на народном вече должен был решиться вопрос — пойдёт ли новугородский народ за Ярославом на Ригу?

И вот собрались жители Новугорода на городское вече. Туда, на Торговую сторону к Никольскому собору, пришла и чернь, и ремесленники, и богатые купцы да бояре и архиепископ церковный Арсений. Ярослав явился на вече в сопровождении двух своих сыновей.

— Учит птенцов своих летать, — тут же зашептались в толпе.

На вечевом помосте находились выдвиженцы новугородские: глава ополчения — тысяцкий Кузьма Кулик, несколько видных бояр, избранных для того, чтобы говорить с князем и народом. Все они степенно обнажили головы, перекрестились в сторону Софийского собора, чьи купола возвышались на противоположном берегу Волхова, и отвесили князю земной поклон. Первым заговорил архиепископ Арсений, обратившись к Ярославу: