Том 5. Плавающие-путешествующие. Военные рассказы

Обернувшись, она увидела стрелка, который не был товарищем Дмитрия Алексеевича, а самим Лаврентьевым.

Елена Александровна совершенно не соображала, что может выйти из всего этого стечения обстоятельств, но ясно чувствовала, что в настоящую минуту все дело в спокойствии, что прежде всего нужно, как говорится, не подавать виду. Все эти соображения промелькнули в ее голове очень быстро, так что без всякой задержки она отвечала на слова Лаврентьева быстро и радостно, будто ей нечего было от него скрывать:

– Дмитрий Алексеевич, как вы очутились здесь? вот уже никак этого не ожидала! Надеюсь, что не случилось ничего опасного или неприятного?

– Нет, ничего не случилось. Я просто соскучился, мне захотелось вас повидать… ведь вы не сердитесь, что я вас не предупредил?

– Нет, нет… и прекрасно сделали. Я, по правде сказать, думала, что вы приедете. Тут все шел дождь, вы с собой привезли солнце… Ну, что же в Петербурге? что ваша матушка? что мистер Сток? вы, конечно, хотите кофею? Я совсем не помню, что говорю… от этой неожиданности, не обращайте внимания.

И действительно, Елена Александровна едва ли понимала, что говорила. У нее в голове вертелась одна мысль: сейчас постучится Лаврик. Что они будут делать? Послать записку с человеком, чтобы Лаврик не выходил, а ждал ее где-нибудь в городе? там она ему все объяснит… Что-нибудь придумает… Да, да, конечно, другого никакого способа нет… но нужно делать скорей, скорей.

– Вы меня простите, я должна написать записку сестре, чтоб меня не ждали к завтраку… Ведь мы завтракаем вместе, не правда ли!

– Я, конечно, очень рад. Но вы из-за меня не ломайте своего дня.

– Нет, нет! – ответила Лелечка из-за маленького письменного стола.

В дверь слегка постучали. Лелечка покраснела, но продолжала писать молча. Постучали еще раз. Лаврентьев, ходивший по комнате, остановился.

– Кто-то стучит!

– Я не слышала… вам показалось. Кто же может стучать?

– Девушка или лакей… Может быть, мальчик принес письма.

– Я не звонила… здесь без звонка не приходят. Вам показалось.

Постучали еще раз.

– Войдите! – сказал Лаврентьев.

– Не надо, Дима. Я еще не окончила письма.

– Я пойду посмотрю, кто беспокоит.

– Нет, не уходите… Оставайтесь.

Но стучавший, очевидно, слышал ответ Лаврентьева, потому что дверь тихо открылась и вошел Лаврик. Елена Александровна заговорила очень громко:

– Лаврик! как вы сюда попали? Сегодня положительно какой-то съезд! только что приехал Дмитрий Алексеевич… как вы не встретились в поезде? Я только того и жду, что сейчас явится мой муж, Ираида Львовна или, еще лучше, милая Полина… тогда бы было совсем похоже на водевиль!

– Да и без нее это похоже на водевиль, и притом довольно скверный, – заметил офицер.

Елена Александровна пропустила мимо ушей замечание Лаврентьева и, обращаясь к вошедшему лакею, сказала только: «Дайте еще чашку».

– Вы хотели послать письмо вашей сестрице, – напомнил ей Лаврентьев.

– Да, да! – сказала Лелечка и разорвала записку на мелкие куски. – Я совсем и забыла, что сестра с семейством уезжает сегодня на два дня к штранду, так что я – совершенно свободна! – и, написав на маленьком клочке: «Оставьте нас вдвоем, я вам все объясню», передала это Лаврику. Оба кавалера молча пили кофей, одна только Лелечка пробовала время от времени что-то беззаботно щебетать, как будто эти двое были случайно встретившимися у нее в гостиной господами. Наконец Лаврик произнес: «Я пойду к себе покуда… Если я буду нужен, мой № 71-й».

Елена Александровна благодарно закивала ему головой, между тем как офицер продолжал молча сидеть над чашкой. Помолчала и Лелечка. Наконец Дмитрий Алексеевич произнес: «Что это значит?»

– Что, что значит?

– Зачем этот молодой человек здесь?

– Почем я знаю? вздумал приехать – и приехал, вы же вот приехали?

– Вы думаете, что у него были такие же основания приехать, как и у меня?

– Я ничего не думаю… какие были у него основания… меня это, по правде сказать, мало интересует. Это, конечно, практически не очень удобно… Он может начать болтать… но от него всегда легко избавиться – самым простым способом, хотя переехавши в другую гостиницу или другой город.

Лаврентьев вдруг быстро встал, с шумом отодвинув стул.

– Зачем эти прятки, Елена Александровна? что мы с вами, маленькие что ли? Ведь я же отлично понимаю, что молодой человек был вызван вами сюда, если только вы не приехали вместе. Он сам бы никогда на это не решился.

– Да, конечно, я вызвала его. Я его умоляла, в ногах валялась, чтобы он приехал, я без него не могу жить! он мой любовник… вот уже десять лет… с семилетнего возраста… еще что?

– Почему, Елена Александровна, вы разговариваете и ведете себя, как дрянь?

– Да потому, что я, по-вашему, дрянь и есть…

– Нет, по-моему, вы женщина, которую я собираюсь сделать своей женой.

– Это, конечно, большая честь.

– Я не знаю, честь ли это, но во всяком случае, я это считаю доказательством моего уважения и любви к вам.

– Знаете что, Дмитрий Алексеевич, в конце концов мне надоели эти истории.

– А мне еще того больше.

Лаврентьев походил некоторое время молча, потом, вдруг остановившись перед Лелечкой, закричал во весь голос:

– Да поймите же, что все эти сложности, тонкости, ерунду нужно послать к черту. Мне хочется биться головой об стену, когда я вас вижу… Или так вас встряхнуть, чтобы весь вздор из вас вылетел и вы бы крепко встали на обе ноги с прямым и твердым сердцем и ясной, нежной душой… Ведь это же в вас есть и должно, должно быть! Ведь все, что вы считаете тонким, это не более как Полинины тряпки, купленные в Гостином дворе.

Лелечка ответила тихо и просто: «Вам нужна простая, непосредственная женщина… почти баба… Я такою быть не могу… и скажу больше: если б я была такою, вы бы меня не любили!»

– Я всегда думал, что я отлично знаю, чего хочу… Теперь же как-то теряю даже это сознание.

Лелечка нежно взяла руку Лаврентьева и проговорила как старшая сестра: «Это потому, что вы любите… это всегда так бывает… разлюбить меня вы не в силах, что бы я ни делала».

– Да? вы так думаете? боюсь, что вы ошиблись. Хотя бы мне это стоило жизни, я вырву из себя это чувство, которое делает меня самому себе смешным и противным. Я нас люблю, но вы мне противны, понимаете? я готов вас три дня не переставая бить, вы это понимаете?

– Действительно, если у вас такая домостроевская любовь, так уж лучше от нее избавиться, если вы только в силах это сделать, конечно… А я сильно сомневаюсь в этом.

– Это уж вас совершенно не будет касаться, что будет со мною.

– Конечно, конечно.

Лаврентьев еще походил, наконец, спросил совсем неожиданно: «Неужели, Елена Александровна, вы этого избалованного мальчишку любите больше, чем меня?»

Лелечка не отвечала, смотря в сторону.

– Неужели, счастье целой жизни, моей и вашей, вы приносите в жертву минутному и странному капризу? ведь это каприз, не правда ли, сознайтесь? может быть, я сумею это понять, ждать что ли! – и он поцеловал ей руку.

Лелечка, не отнимая рук, сказала со скорбной насмешкой: «Не все ли равно, что предпочитает, какие имеет капризы такая противная дрянь, как я?»

Лаврентьев долго смотрел в ее светлые, не посиневшие от волнения глаза, вздохнул и произнес без гнева: «В вас совсем нет сердца… как вы можете говорить о любви?.. прощайте!»

Так как Лелечка ничего не отвечала, то он еще раз сказал: «Не думайте, что когда я говорю: прощайте! так это на две минуты, как у вас и у ваших друзей. Я говорю просто и навсегда…»

– Дмитрий Алексеевич, если б меня и моих друзей люди простые и любящие не заставляли побоями отказываться от своих слов, так мои решения были бы такими же крепкими, как и ваши.

– Тогда я поступил глупо.

– Боюсь, что вы не только тогда поступили глупо.

Лаврентьев помялся немного, взял свою фуражку и сказал неуверенно:

– Ну что ж, прощайте, Елена Александровна.

– Прощайте, Дмитрий Алексеевич, не поминайте лихом! – ответила Лелечка, даже не вставая с места. Но едва закрылась дверь за Лаврентьевым, как Лелечка, быстро вскочив, подбежала к окну, откуда был виден подъезд гостиницы: может быть, она хотела окликнуть уезжающего, найти настоящие и искренние слова, как вдруг она почувствовала, что ее талию охватывают чьи-то дрожащие руки.

– Вернулся! – воскликнула она, оборачиваясь к красному Лаврику, по лицу которого были размазаны слезы.

– Зачем вы это делаете? зачем вам я, ну, скажите, скажите, когда вы любите совсем другого? Зачем вы играете мною? вы сами ломаете то, что так бережно строили.

Лелечка вдруг закричала так же точно, как только что кричал Лаврентьев:

– Ну, да, да! я – противная дрянь! я вами играла, вас завлекала! Что вы хотите? Как у вас, Лаврик, не хватает деликатности, чтобы не приставать ко мне с разным вздором? зачем вы сюда приехали, кто вас звал? вы все какие-то полоумные!.. еще два таких дня, и я с ума сойду с вами! – Почему вы сердитесь, Елена Александровна? я же сказал правду.

– Ах, Боже мой! Нашел чем хвастаться: сказал правду! Кому она нужна? Вы понимаете, что я устала! я хочу простой, тихой, спокойной любви! я думала, что в вашем невинном сердце, в вас, тонком, чутком, я сумею взрастить то, чего я так ждала, а вы как все, – и она заплакала. Лаврик растерянно повторял: «Я очень люблю вас, Елена Александровна, но люблю, как умею».

– Нет, Лаврик! я старше вас и должна вам сказать тоже правду: я не буду вас мучить и делать несчастным… я вас не могу любить так, как нужно было бы. Это правда. Для вас, конечно, это очень горько, но вы так молоды, что это скоро забудется… Я хотела устроить прекрасную жизнь, но видите ли, в чем дело: нужно, чтобы один из двоих был сильным, а мы оба так слабы, так слабы!

– Нужно, чтобы другой был, как тот, как Лаврентьев. Елена Александровна, будто не замечая Лаврика, произнесла мечтательно:

– Да, Лаврентьев – сильный и определенный… а вы нежный цветок. За вами нужно ходить не с таким сердцем, не с такою душою, как у меня. Я слишком запыленная, изломанная для вас.

Елена Александровна мельком взглянула в зеркало, где отражалась склоненная фигура Лаврика и она сама, заплаканная, с кружевным платочком в руках, будто какое-нибудь «последнее свидание». Тогда она наклонилась еще красивее и прошептала, разглаживая Лавриковы волосы:

– Теперь, милый друг, уезжайте! Мне так тяжело, будто я хороню лучшую свою мечту… Но нужно сделать это теперь, пока не поздно. Я делаю это не только для вас, но и для себя. Какие мы несчастные с вами, Лаврик! Ну вот, я целую вас в последний раз… Уезжайте сегодня же!

Лаврик долго смотрел в светлые глаза, даже не посиневшие от волнения, и наконец сказал: «Вы плачете, Елена Александровна, но у вас совсем нет сердца!»

– Может быть, милый друг, может быть, я ничего не знаю… Потом, и скоро, вероятно, вы поймете все. Я делаю это не только для себя и вас, но и еще для одного человека, который одинаково дорог и мне и вам… Я делаю это для Ореста Германовича.

Когда заплаканный Лаврик вышел, спотыкаясь, Елена Александровна не бросилась к окну, а велела подать себе счет, сказав, что завтра рано утром уезжает, а сама села за письменный столик и написала на голубом листке телеграмму: «Петербург, Екатерининский канал. Царевскому. Соскучилась. Благополучно. Завтра буду. Целую. Люблю», и давно так крепко не спалось Елене Александровне, как в эту ночь. Она спала, как маленькие дети, набегавшиеся за долгий день.

Часть вторая

Глава 1

Нужно было проехать двадцать верст, то открытыми лугами, то не слишком густым лесом, то подымаясь в гору, то снова спускаясь, чтобы добраться от Смоленска до имения Ираиды Львовны, называемого «Затоны». Экипаж по-деревенски был очень покойный, так что славился даже между соседями, дорога была укатанная и не пыльная после вчерашнего дождя, но Полине Аркадьевне путешествие казалось очень рискованным и опасным, так что в ее воображении мало чем отличалось от открытия неизвестных стран, где она мечтала быть миссионером, тогда, в Павловске. Первые верст пять она даже не говорила и только со страхом смотрела на спину Даши, помещавшейся рядом с кучером на козлах, как будто она боялась морской болезни или каталась на карусели. Затем, видя, что дорога мало видоизменяется и никаких приключений не предвидится, она стала расспрашивать Правду Львовну, кому принадлежит та и та белевшая вдали усадьба, как называются разные полевые цветы и встречные ручьи и речки. Овода наводили на нее панический ужас. Она так серьезно собирала все эти сведения, будто готовилась сохранить их на всю жизнь или писать исследование о Смоленской губернии. Бабы в синих мужских поддевках, изредка кланявшиеся проезжавшим господам, нимало ее не интересовали. Так прошло еще версты три, наконец и любознательность иссякла, и Полина Аркадьевна пыталась задремать. Но так как она все-таки боялась не то пропустить что-нибудь интересное, не то дорожных опасностей, не то просто-напросто мух и оводов, – то ее попытка уснуть оказалась тщетной. Деревня ее разочаровывала. Она думала, что по рощам бродят барышни в белых платьях, с книжкой в руках, вроде оперных Татьян, из-за куста выскакивает рыжая собака, делая стойку, барышня вскрикивает; тогда выходит в охотничьей куртке плечистый молодой сосед или сын управляющего с ружьем за плечами и переносит Татьяну на руках через болото или рвет для нее незабудки; что мамаши в чепцах повсеместно на глазах у прохожих варят варенье и поют квартет Чайковского «Привычка свыше нам дана», а девушки возвращаются с граблями на плечах. Или же, наоборот, ей казалось, что все усадьбы горят, а толпа крестьянских парней ждет за каждым углом, чтобы ее, Полину, насиловать. Вообще она вспоминала то оперу «Евгений Онегин», то рассказы некоторых беллетристов. Но, кроме редких крестьян, они почти никого не встречали; только около одной из усадеб, дом которой находился почти на самом большаке, они заметили толстого отставного полковника, который без куртки на солнцепеке подвязывал штокрозы. Отчаявшись найти что-нибудь интересное, Полина Аркадьевна обратилась мыслями к покинутому Петербургу и несколько воспряла духом.

– Вот вы говорите, милая Правда Львовна, что я всегда бываю неразумна и слишком любопытна, а между тем посмотрите: я уехала из города, как раз когда там начинается что-то интересное…

– Что ж там начинается интересного? Конечно, человеческая жизнь всегда достойна интереса, но ведь теперь все из города станут разъезжаться, и даже скажу больше: почти все наши друзья приедут сюда… что же вы пропустили?

– Меня, по правде сказать, больше всего интересует, как Елена Александровна ездила в Ригу?

– Да что же? кажется, она съездила очень благополучно. Вернулась несколько раньше, соскучившись, вот и все. Через три дня она, вероятно, приедет ко мне.

– Пекарские тоже будут у вас летом?

– Вероятно; я их звала, по крайней мере, и Орест Германович так отвечал, что, мол, он приедет.

– И Лаврик тоже?

– Да, вероятно. Они же всегда вместе.

– Ведь Лаврентьев сосед, кажется, ваш?

– Не очень близкий, верст за пятнадцать. Притом он редко бывает в наших краях, но, если хотите, сосед.

– Как это все может быть интересно! – молвила Полина, мечтательно улыбнувшись.

– Может быть, но только знаете что: если вы желаете отдохнуть, поправиться, то вы все-таки не слишком интересуйтесь чужими историями, а то не получится никакой разницы между «Затонами» и «Совой».

– Ведь вы говорите, Лелечка скоро приедет?

– Дня через три, если ее ничто не задержит. Нам всем нужен на некоторое время покой, а, по-моему, стоит только выйти в луга, где пахнет медом и мятой, да посмотреть на ленивые облака, – как все городское покажется таким нестоящим внимания, что поневоле успокоишься.

– Вы очень счастливы, Ираида Львовна, вы спокойны и определенны.

– Да, по-моему, Полина, и ваше несчастие не в том, что вы беспокоитесь и ищете чего-то, а в том, что вы сами не знаете, чего хотите, и все это сидит у вас очень неглубоко, и вовсе это все не желанья и не искания, а просто мурашки, которые бегают по коже. И повторяю: вот поживете здесь, сами увидите, как изменитесь.

– Очень-то успокаиваться и меняться я не хочу, Ираида Львовна, как бы мне не потерять самое себя.

– Какие глупости! Ну как возможно потерять самое себя? вы только посмотрите, какой у нас красивый дом! Дом стоял на пригорке, был белый, с колоннами, и заканчивался низким куполом. Посреди лужайки спускалась прямая дорожка к невидному пруду, а над самым домом недвижно стояло одинокое белое облако, будто оно тоже служило архитектурным дополнением. Комнаты не были оклеены обоями, и на оштукатуренных белых стенах резко чернели портреты, писанные доморощенными художниками. Подойдя к одному из них, где была изображена дама, очень похожая на Правду Львовну, в павловском костюме, которая наивно и неумело держала двумя пальчиками розу, хозяйка сказала:

– История вот этой женщины, вероятно, вам понравится. Она была жена моего двоюродного деда, румынка. Он ее убил из ревности, и как еще: зарубил топором! Я когда-нибудь вам расскажу эту историю.

– Душечка! как она похожа на вас!

– Говорят.

– Смотрите, как бы вас не постигла та же участь.