Колкая малина. Книга вторая

Про то

Много шума от топтания на месте, И не надо возвращаться к пустому разговору. Сегодня жертва не попала в перекрестье — Это не дали слова прокурору. Набрали в коридоре водички вскипятить, Больно захотелось чая с чабрецом. Кто крепился долго, чтобы не запить, Оказался круглым дураком. За чёрными очками спрятали глаза, Но будь уверен, что виновного найдут. И будет адвокат буровить от себя, А очевидцев сколько надо привезут. О главном разговор не заводите: Им что-то пережала резинка от трусов. Вы с серьёзным видом через них смотрите, Вроде как скорбите про ихних праотцов. Сержанты из конвоя дуются в очко, Им на завтра дали выходной, Они с марухами договорились на кино, А потом на пиво с минтаевой икрой. Скарабей какашку катит по земле, Он — герой совсем не наших сказок. А здесь ждут известия в новостной строке И курьера с текстами подсказок.

Романтики

Реверсом Луна к нам не повернётся, Там, наверное, свои секреты есть. А осень по земле каждый день дождями льётся, И уже хочется быстрее в зиму пересесть. Зонтик затекает, хлюпают ботинки, Вода по тротуарам катит голыши, Последние листочки с тоненькой рябинки Холодный дождь свернул в карандаши. Город растопырился, как воробей в ознобе, Он сам уже давно с мокрыми штатами. Ноябрь улицу жевал в простуженной утробе, Везде касаясь стылыми губами. У большого здания, прямо у крыльца, В липучей грязи что-то серебрилось: Кверху аверсом медаль валялась —                     «Ветеран труда», Награда тем, кем Родина гордилась. Те, кто киркой и тачкой новый мир создали, И города в болотах подняли. Это те, кто «на пупа» плотины поднимали, И которых в жертву идее принесли. Золотыми буквами прямо на эмаль Светилась надпись: «Пенсионный фонд». Оттуда кто-то вышел и выбросил медаль, Как фиговый листок и корявый понт. Я медаль положил на крыльцо И уже не замечал, что до трусов промок. Я сегодня заглянул куда-то далеко И увидел будущим романтикам урок.

Свобода

В водовороте чисел и событий К стакану с водкой тянется рука. Когда тошнит от церемоний чаепитий, Пусть лучше убивает похмельная хандра. Мне больше не в чем полоскать свои мозги, Чем в градусах этилового спирта, Там я сам себе могу нагнать пурги И насосаться эротического вирта. И всё равно с кем пить и с кем кусаться, Над кем шутить и за кого голосовать. Я могу в овечью шкуру обряжаться И одновременно волчью маску надевать. Я могу реветь, могу смеяться, Могу честь отдать, могу послать, И в матерной тональности с любыми объясняться, И какие захочу лозунги орать. Никто моих свобод не отберёт, Ведь даже пнуть побрезгуют меня. Там есть кого тащить на эшафот, А я — безродный бомж и голытьба. Мне всё это рассказывал случайный человек, Которых много в вашем околотке. Он и меня позвал в спасительный ковчег, Как факир, из рукава достав бутылку водки.

Холуйство

Хочешь научиться выгодно общаться? Старайся пахнуть нежно и приятно. И думай обязательно, прежде чем смеяться, И должен выглядеть по-светски чисто и опрятно. Учитесь по-собачьи заглядывать в глаза И точно знать, с кем пить, а с кем гулять. Привыкай чужие маски примерять, И всегда запоминай, в какую сторону плевать. А если не научитесь дурака включать, Будет под вопросом ваш карьерный рост. И необходимо также знать, кому арапа заправлять, А когда прикажут — убегать, поджавши хвост. В припадке лизоблюдства сердце замирает И готово польку-бабочку сплясать. И когда у шефа даже пудель воображает, Сходи с ним вечером в сквере погулять. И если научился льстить и пресмыкаться, И все распоряжения холишь и мусолишь, И если угождать не устал стараться, То вот уже и сам невкусное подсолишь. Услужники грызутся, как гиены, Каждый хочет первым начальству                              прислужить. А это даже хуже запущенной гангрены, Но никто не предлагал холуйство отменить.

Сор в избу

Прямо на пороге Садового кольца, Где рядом изолятор следственный, Куры насмерть расклевали петуха — Поступок крайне злой и безответственный. Придумывать позор могут изуверы, А шаманы в такт бубнами трясли Про то, что мы и есть миссионеры, И что на Марсе будут яблони цвести. А купленная слава — как тетива у лука, Всегда натянута, как звонкая согласная. Кто в свои двери ждёт ночного стука, Значит, он с характером и натура страстная. Главное сейчас — не изменить мечте, Держите крепче бюллетень голосования. Для вас это оружие в классовой борьбе За свободу выбора и право послушания. Говорят, что мудрые заносят сор в избу, И им Луна квадратная, как тесные ботинки. Те, кто долго едет на чужом горбу, Не видят ни бревна и ни соринки. Случилось с петухом публичное несчастье, А его имя — в титуле Римских императоров. А всё из-за его активного участия В завоеваниях новых триумфаторов.

Шея

Все мы когда-то были эмбрионами, А мать для нас была первопричиной. Мы были человеческими клонами, Притянутыми нитью-пуповиной. Мы были иждивенцами по статусу, В соответствии с законами природы. Но кто-то прилепился к этому оазису, Оттуда и качал свои доходы. Нашейный статус был всегда в цене. Бесконечно много разных хомутов, Их на шею надевают, как красивое кашне, А получается удавка для лохов. На хорошей шее ехать — не в горбах трястись, И тебя уже признали в роли кукловодной. Только обещать побольше не скупись, Ведь нету шеи крепче, чем народной. Сидеть удобно, когда свесишь ноги, Здесь важно правильно на уши нашептать. И не надо, чтобы было по дороге: На развилке можно шпорами поддать. В тропическом лесу орхидеи расцветают, Они паразитируют на чужом стволе. Любые иждивенцы чужое отбирают, Присосавшись к чьей-нибудь судьбе.

Юз

Кого сейчас пугают египетские казни? Всё — за воздушный поцелуй на рыцарском турнире. И наплевать на бешенство — болезнь водобоязни, Когда палата номер шесть в собственной квартире. Слёзы как вода, чего их там бояться, Они каплями прозрачными липнут на лицо. Но если сильно хочется за своё подраться, Резко тормозни, чтоб юзом повело. Юз, он и числитель, он и знаменатель, В итоге дробь становится нулём. Эту арифметику учит обыватель, При всех тревогах оставаясь ни при чём. Лукавили от трусости и от шкурной выгоды, И от мировоззренческой причины, А жадная кишка свои диктует выводы В угоду существующей доктрины. Проскользнуть, затихориться, невнятно говорить, Никогда не спорить и глаз не поднимать, И где только получится, грамотно сьюзить — По этой схеме многие пытались выживать. Кого теперь пугают египетские казни, Когда свою свободу так стали понимать? Видно, что заразна болезнь светобоязни, И никто не знает, как с ней воевать.

Безумие

Паутинки трещин на стекле, За стеклом осенний ветер куролесит. Я в безумии пытаюсь врать себе, Что кто-нибудь придёт и поровну отвесит. В нависших облаках мелькает Баба-яга В цыганской шали и затертом шушуне. Она хочет сунуть в печь Ивана-дурака, А мне, безумному, казалось, что угрожает мне. Уже давно благоуханные сирени отцвели, Их голые фигуры ветры загибают. Если навестить безумных не пришли, Они от этого не очень и страдают. Я сам себе поэт и сам себе танцую, Безумным всё равно — что вальсы, что фокстрот. Я сам себя люблю и сам себя целую, А если поведут — пойду на эшафот. Меня сюда давно определили: Я пытался с детства звезды подсчитать. Меня, безумца, закрывали, а сами поучали, Что выгоднее курицу с перьями сожрать. По нашим медицинским заключеньям Народу можно много понабрать, Но, вопреки лечебной практике и мненьям, У безумца невозможно свободу отобрать.

Блажь

В поле жёлтое с цветущею сурепкой Он свою женщину гулять не приведёт, И не будет угощать простенькой конфеткой, И в ресторан на «Жигулях» не повезёт. Не подстелет ей соломки с луговой травы, А застелет шёлковую простынь «Живанши», Из её туфельки шампанского глотнёт, И, растопырив крылышки, соловьём споёт. Бизнес-классом самолёт на жаркие Мальдивы, Кокосовые пальмы и розовый восход — Это вам совсем не на даче сливы И не из шиповника оранжевый компот. И, конечно, никуда без Рима и Парижа, Это обязательно для общего престижа. Мир залипает на губах, как сладкая халва, И кажется — всё это на вечные года. Но недолго кавалер чешуей блистал, К чему она его не принуждала. На мелкие монетки развалился пьедестал, И жёлтая сурепка в поле хохотала. Отделите жизнь реальную от блажи, И не пытайтесь влезть в одежды махараджи. Вам бы лучше к острову затерянного мира, Но только по тарифу простого пассажира.

Была нужда

Неужели то, что делали, не имело смысла, И весь сценарий проклят изначально? А жизнь и смерть — два груза коромысла, И как их ни несёшь, всё кончится печально. Затекла спина под тяжёлым грузом, И наших откровений давно уже не ждут, А любые ожидания закончатся конфузом, А в ощущениях останутся тошнота и зуд. В дурных приметах нету намерений, И пусть мерещатся дубовые гробы; И кто не принимает собственных сомнений, Точно остановится у заданной черты. Пыльная дорога, следы от голых ног. И если ничего больше не мешает, Проглоти налипшей горечи комок И знай — тебя никто не провожает. А всё, что делали, — во всём была нужда: Нас воспитали драки и разлады, Нас делала солдатами вражда, И мы не ждали для себя пощады. Как бы удержаться от аплодисментов, Когда они друг друга будут гнать взашей, Когда с насиженных сдирают постаментов Самих себя восславивших вождей?

Зарисовка с натуры

Он всегда хотел дискуссий, хоть каких форматов, И свои мысли выдавал за истинные ценности; Его бесили выводы догматов, Он их изобличал в некомпетентности. И очень был охоч поговорить, Хмуря брови, чтобы было впечатленье, И для смущенья тех, кто хочет возразить, На грош не принимая какие-то сомнения. А когда его прохожий с Лениным сравнил, Его сразу же налево понесло: Он очень долго царя-батюшку срамил, А утром красный флаг вывесил в окно. Его подружку на районе кличут Барабашкой, У них с утра до ночи общие дела. И он, вместе с перелеченной алкашкой, Сегодня щупает бугры финансового дна. Он был дока в денежных потоках, Хотя считал, что счастье не в деньгах; Главное — не заблудиться в исторических истоках И не опуститься в собственных глазах. Им пенсию под вечер только принесли, И она у них, конечно, не элитная. Они взялись под руку и в гастроном пошли, У них давно там линия кредитная.

Искушаться

Нечисть разная бывает, но в основном она из ночи. Есть дядька-мракобес с демоном болотным, Они к кому-то приходили во плоти, А к кому-то лишь свечением бесплотным. В рядах торговых всегда ведьмы заправляют, А так бы Мухе-Цокотухе не впарили фуфла. Ведь не зря баранки кругом загибают — Это чтобы было без начала и конца. Вон, у меня соседка с разными глазами, У них цвета — то серый, то рубиновый. Если к ней пойдёте с какими-то делами, Не забудьте затесать свежий кол осиновый. Мой дальний родственник ночами догонялся В сарае, где из крана капал самогон. Так он с кикиморой полночи кувыркался, И это был его не первый закидон. Мы уже готовы вариться в миражах, Они тело будней в кружева вплетают. И что нам черти, мракобесы или вертопрах, Они давно, хихикая, к нам в души заползают. Неужели тигр из нежных чувств лижет укротителя? Но мы же тоже научились из страха улыбаться. Но отчего мы, дети одного родителя, Теперь сами полюбили искушаться?

Как месть

Баба на гумне подковы разгибает, Мажут скользким жиром ржавые замки, Батюшка подрясником сопли подтирает, И мутным пойлом правят пропитые мозги. Куры, как собаки, рыщут по проулкам, Кошки на помойках роются в дерьме. Сегодня песни крутят местным полудуркам, И всё кругом вальсирует в общей срамоте. Безумная старуха с головой Горгоны Марши выдувает на печной трубе. Они очень романтичны, запойные загоны, На то и истины полно в разливном вине. Первая красавица мини натянула И засветила на весь свет красные трусы: Она репку в огороде из земли тянула, Ведь красавица всегда вне общей суеты. В нечищеном стволе кисло завонялось, Кто-то получил лопатой по лицу. Но он на то и праздник, чтобы хохоталось, Ведь каждый исполняет музыку свою. А мне, похоже, тоже разум мстил, Утопив в кошмаре грязных снов. Но меня, однако, кто-то разбудил, Вернув к реалиям привычных берегов.

Коньяк и апельсины

На столе коньяк, и в вазе апельсины, А за окном полощет ветер ноября. Бутылка уже выпита почти до половины, И, наверное, по-хорошему спать уже пора. Вспомнить — это музицировать на сломанной гитаре, Где на свой тон лопочет каждая струна, И этот шёпот налипает на свечном нагаре, И я рассеянно гадаю, где моя судьба. Негромко стрелки тикают на стареньких часах, И остывший чай в смирении скучает. Разобраться хочется хотя бы в мелочах И глупо верить, что она тоже вспоминает. На старой фотографии девичье лицо, Для меня она навечно будет молодой. Её в семнадцать лет — счастливое число — Первая любовь сделала слепой. С фотографии глаза смотрят сквозь ресницы, Наполовину почернел большой кленовый лист, Слиплись в книге жизни главные страницы, И уже не разобрать кто зритель, кто артист. Давно уже признали тяжким ремеслом Верность и умение любить. И мне очень хочется от самого себя тайком Коньяка ещё себе налить.

Красота

Кто ты, красота, и где твои начала, С какого края мира ты пришла? Ты обманом от создателя сбежала И нам неверье и сомненья принесла. Ты нужна, чтоб душу искушала? Но уж точно не затем, чтоб воскрешать. Ты ни в чём и никому не сострадала, Тебе главное — покрепче спеленать. От тебя не защитят ни ворожба, ни заговоры, Ты, как идол, ищешь поклоненья, И как камнепад, сорвавшись со скалы, Сеешь только страх и разрушенья. А пленный сам себя страданием загнал В состояние первобытного похмелья. И им же сочинённый идеал Столкнет его на дно развёрстого ущелья. Красота — придуманная блажь, И, может, даже томные мгновения. Но то же самое, как пьянка и кураж, Не может быть предметом поклонения. Не будет идолов, не будет идеалов, И мир совсем не красота спасёт. Сквозь пелену дурманов и каменных завалов Небесный Искупитель снова к нам придёт.

Лакомство

Медовая улыбка, сладкие желания, Пылкий разговор, молочный шоколад. Сахарною пудрой присыпаны признания И попка у неё — чистейший мармелад. Она была везде в лауреатках И сейчас на красном мотоцикле сидит как на коне, И её руки в лайковых перчатках Лежат на никелированном руле. Ей с таким как я негоже рядом постоять, Если только подползти на четвереньках. Но о каких намереньях можно рассказать, Когда стоишь на полусогнутых коленках. Она была фотомодель уездного показа, Но, говорят, в нее заложены активы. Пусть пока не поступило должного заказа, Но к мармеладу всегда липнут перспективы. Я был влюблён в неё ещё со школы И подглядывал за ней в спортзальской раздевалке. Она, про это зная, выдавала разные приколы, Не давая разобраться, что прячется в шпаргалке. Она, может быть, уедет на верблюде, А может ей закажут самолёт, Но для меня она останется лакомством на блюде, Которое в мой рот уже не попадёт.

Любовь и хотелки

Известно, без любви нельзя прожить, А как прожить без справедливости? Любви, понятно, невозможно научить, Но очень просто учатся наивности. У любви антоним — это страх, А у справедливости — наивность. Когда приходит страх разоблачения в грехах, Наивность засмущает объективность. Любовь любого сможет обезвоживать, Да и страх до пепла может иссушить. И только справедливость себя может изуродовать, А свою немощность наивностью прикрыть. На свои страхи не найдёте покупателей: Слишком высока на них цена. А на справедливость — толпы соискателей, Которым она даром не нужна. Любовь рисует разные сюжеты, Здесь сцены страсти и порочный суицид. А у страха и наивности давно свои портреты, На которых справедливость — неходячий инвалид. А любовь дарована силами небесными, А справедливость — лишь продукт какой-то сделки. Любовь вас проведёт путями неизвестными, А любая справедливость — это личные хотелки.

На развес

Я сегодня принял важное решение: Больше не хочу влюбляться и страдать. Видно, до конца истрачено терпение На свою зарплату кого-то содержать. Я, кажется, не в меру разгулялся, Кино и кофе — это перебор. Я по-разному гримасничать пытался, А она ещё и про конфеты заводит разговор. Мне уже за тридцать, и я совсем не злой, Ну как тут не увидишь шкурный интерес? Ей кажется, что я настолько лоховской, Что можно попросить клубники на развес. Меня мама учит бережливости, А уж клубника — это точно баловство. И, конечно, барышня — не пример учтивости, Если не вмещается в кофе и кино. А я себе ищу серьёзных отношений, Мне меркантильные подруги не нужны. Хочу жену для стряпанья пельменей И наведения в квартире чистоты. Нам в двушке с мамой хорошо, И третий человек уж точно будет лишком, Который будет клянчить для себя кино, Клубники на развес, а это уже слишком!

Часть III. Юность

Юность

Мы с ним родились под одним календарём, А в тринадцать я начал его читать. Он быстро стал моим поводырём, Который взялся научить и предсказать. Он нашёптывал, как надо ощущать, С кем дружить и на кого равняться, Что этим надо премии раздать, Вот этих шельмовать, а этим восхищаться. Завоеванья Родины надежно охранять, Строить Комсомольск, лететь на Усть-Илим, С глубоким отвращением деньги презирать, Оставаясь вечно молодым. Романтический журнал «Юность» назывался, С ним покоряли космос и просторы целины. Он никем иным, как «Правдой», издавался, Которая писала историю страны. «Правда» знала, что такое лирика — Это любовь весной, а свадьбы в сентябре. И понимала, какая нужна физика Для победы коммунизма на Земле. А веровать в людей — главное оружие, Я понимал, что коллектив — моя судьба. Голову разъело это благодушие И закоптило понимание греха.

Он сам

Он 25-го родился, когда метель мела, И умер 25-го, когда почти гвоздика отцвела. Он был сам себе добром и злом, Потому и числился за таким числом. Он сам себе был режиссёр и сценарист, Сам себе идеалист и антиконформист. По-своему смеялся, по-своему страдал, И сам себя безжалостно жевал. Говорят, он сильно мог перегибать, Но одновременно ни к чему не понуждать, А словами лишь своими говорил, И на собственный манер рассуждал и жил. По своим счетам вовремя платил И только на свои куражился и пил. И никто не встанет с ним в один походный ряд, Не рождает много земля таких солдат. Он сам пошёл на поводу язычника И клеветал на житие плотника — обручника, И, решив, что не бывает покаяния, Ушёл от нас без плача и раскаяния. Он вырос из того, чего хотел, И души современников собою обогрел. Свои же бури его парус разорвали, А мы 25-му числу почести отдали.

Оттенки

Как засвеченные кадры старой фотоплёнки В памяти всплывают прожитые дни: Самые красивые технарские девчонки, И у нас по моде расклешённые штаны. Всем хотелось быть умнее и взрослее, Когда не видите оттенков у цветов, Сердце кровь гоняло побыстрее, И мы не отличали жары от холодов. Были недовесы, и были перевесы, Но от того лишь ускорялся кровоток. На любые замыслы и любые стрессы Сердце отзывалось, как скрипка на смычок. Не обманутые души чище неба голубого, Они не тонут и не плавятся в огне, И нет у них желания другого, Чем вечно жить на ласковой Земле. Но перевесы превратились в недовесы, И опустился чёрно-белый пейзаж, Стали болью в сердце отзываться стрессы, И всё в оттенки серого штрихует карандаш. Засвеченные кадры старой фотопленки Штанами расклешёнными поднимают пыль, И уже не вспомнить имя той девчонки, А может это сказка, похожая на быль?

Правда

Для кого-то правда — просто инструмент, Кому-то — наказание, кому-то — избавление, А где-то — это лишь эксперимент И наивная попытка переосмысления. Время правду загибает, как спины стариков, А то, что принималось как спасенье, Крылось тоннами пролеченных мозгов, Что той же самой правдой и лечилось. А правда из архивов заносчива и зла, Она не может ни согреть, ни накормить, И не прибавив даже капельки ума, Направит мёртвым пятки щекотить. Она левая бывает, и даже бородатая, Это кто и как воспринимает, Бывает неудобная, бывает жутковатая, От того и на вопросы невнятно отвечает. Сегодняшняя правда ещё не испеклась, А вчерашняя уже лукаво врёт. Она для этого и в уши забралась, Чтобы не понять, где зад, а где перёд. Время правду беспрерывно испаряет, Ничего не оставляя для себя, И повторять нам ничего не разрешает, Но правда всё равно у каждого своя.

Призрак

В заброшенной земле, за заборами и свалками, Старый красный призрак отшельником живёт. Он очень неопрятен и, не пахнущий фиалками, Много лет чего-то стережёт. Он ходит по руинам и помойкам Как по ухоженным аллеям и бульварам, Он по своим скучает новостройкам, По рапортам, докладам и фанфарам. Не узнали призрак коммунизма? Он всё ещё мечтает быть употреблённым. Отец бесплатного труда и романтизма Бродит злой и неопохмелённый. В своих печах он переплавил миллионы И в человеческие формочки из глины разливал, Но, как водится, предатели сдали бастионы, И сейчас он нищим на задворках прозябал. Его не оценили, так как не достроили, А с ним бы наступила благодать. Всех бы правильных в казармах обустроили, И неверных нашли бы, чем занять. Вон оттуда снова манифестом угрожают, Что вроде уже хватит по помойкам шляться. Они опять за целый мир переживают, Потому и не давайте им опохмеляться.

Рассудок

На паперти у старенькой церквушки Сидел старик сутулый и седой, Он мял для серенькой голубки хлебные горбушки И подкидывал иссохшею рукой. Он прошёл с Крестом на рясе три войны, А в этот год в Медовый Спас сошёл с ума: Он не превозмог свалившейся беды, А смерть во избавленье не пришла. Ломали комсомольцы Царские Врата И Святых плевками унижали. В этот день ему запели голоса, И по милости рассудок отобрали. Он онемел, но видел и внимал, То ему осталось в наказанье. Он «Символ веры» про себя всё время повторял, И не искал людского состраданья. Комсомольцы с песнями хворост собирали И сложили на завалинку под Храм, А потом с речёвками пламя раздували, И потянуло дымом по вызревшим хлебам. Небеса закрыло серой пеленой, А в голове вдруг заиграла русская гармонь. Он поклонился оземь белой головой, Спину разогнул и шагнул в огонь.

Синдром

Скульптор с первобытного похмелья Лепит бюст дважды Героя Соцтруда, Последняя неделя пьянства и безделья Все творческие планы сорвала. А скульптуру ждали на Родине героя, Это было не село, и не городок. В таких местах писали книгу Домостроя И сохранили среднерусский говорок. Никак не ладилось с фасоном пиджака: Он давал совсем не тот рельеф, И нос смотрел всё время не туда, Выходил какой-то светский лев. Скульптор в лапах абстинентного синдрома Не мог в коленках дрожи победить. Явно не хватало в изделии объёма, И лицо партийное не ладилось слепить. Все потуги превращались в канитель, За что маэстро сам себя площадно материл, Но тут без музыки и стука отворилась дверь, В неё зашёл спаситель и налил. У идеологии вся сила на лице, А со своим синдромом разбирайтесь сами. Те, кто живут на Олимпийской высоте, Должны выглядеть идейными богами.

Советы

Кто-то бьётся в кайфе, а кто-то киснет в дрейфе, Кого-то бьёт озноб, а кто-то припотел, Но все тянут лямку в своём особом шлейфе, И он пахнет так, кому какой предел. Вон тот сошёл с ума от книг в библиотеке, Его деда упразднили за потерю партбилета, А этот пьёт из-за долгов по ипотеке, И каждый ждёт ну хоть какого-то Совета. Никак не ладится без партбилета и Советов, Без тех, ещё отечества, знамён. В панике всегда нет перспективы и ответов, Лишь каждый в ужасе, что будет упразднён. Длинные шеренги нечитанных поэтов Тут быстрее разучились читать, чем сочинять, Алчущим расскажут с телефонов и планшетов, Как надо возлюбить, как надо почитать. Всем по времени прибудет и зачтется, Великий Мир не внемлет магии Советов. Всё прибывает в Вере и молитвенно прочтётся В сердечном ритме непрочитанных поэтов.

Суета

Змеиными глазами можно сердце заморозить, А грязные слова слезами не отмыть. Можно всё вокруг себя угробить, А в личном плане триумфально победить. В парадоксах, словно в новеньких калошах, Которые до крови ноги натирают, Застучали зубы на полных оборотах, И страхи, словно змеи под шкуру заползают. Стыдно малодушничать и прятаться за спины. Самолёт при взлёте выходит на разбег, Водку пьют под крышей воровской малины, И чёрную икру ест белый человек. Всё, что было сказано — суета сует, А тому, кто нашу жизнь хотел обговорить, Будет борщ прокисший на обед, И только одна спичка, чтобы прикурить. Болтовня и суета — наши экскременты, Нас любая пропаганда строила в шеренги; Мы однажды согласились на все эксперименты За большие лозунги и маленькие деньги. Там, где бриллианты — лучшие друзья, Там безраздельно правит Сатана. Мы очень долго слушали, что можно, что нельзя, И что на свете правда всего только одна.

Сценки

Вчера была программа для вас, пенсионеры, Где разыгрывались сценки комфорта проживания Жителей неолитической пещеры И современного квартирообитания. Ветерану делается дурно, как будто его бьют, Когда приходит счёт от благ цивилизации, Когда судебными повестками трясут И читают бесконечные нотации. А в пещере жарится кабаний карбонат, И набирают ожерелье из когтей орла, Дети чешут за ушами прирученных волчат И немощных не гонят от огня. Конечно, несравнимы те сценарии, И наши старики — не ровня дикарям, Ведь за них воюют их парламентарии, Но только надо оплатить проценты по долгам. В пещере уж совсем условия простецкие, И там о конституции могут лишь мечтать, А вы-то — люди настоящие, советские, Всегда за интересы Родины умели постоять. Доберитесь до Сбербанка, чтобы пенсию отдать, И можно будет жить и не тужить, И не понадобится темнотой себя пугать, Из страха света лишнего спалить.

Танцплощадка

В середине сентября уже холодно в горсаде, Где танцплощадка оштакечена покрашенным забором, Дружинники в повязках стоят как на параде, А кто-то рядом из горла угощается кагором. В ракушке сцены строится вокал, Струны подтянули ещё вполоборота. Это подключают к электричеству «Урал», Вот у нас такая вечерняя суббота. Заиграла музыка, загадочно мигая, Я сегодня девочку пригласить решусь. Я с ней буду танцевать, к сердцу прижимая, Если с кем-нибудь опять не подерусь. Я себя вести пытался как плейбой, Но меня прибило от сладкого кагора, И она теперь решает, с кем пойдёт домой, Может с тем здоровым, что трётся у забора. Я от Валеры Ободзинского просто завожусь, И в подъезде возле дома у неё стою. И опять, наверное, подерусь, Но ни на шаг отсюда не уйду. Она ведь пахла как вечерняя фиалка, А тот пришёл с друзьями, несмотря что был амбал, Но недолго продолжалась эта свалка, Я из кармана финский нож достал.

Нинка

Ей раньше по заказу на праздник платье шили И розовую блузку по профилю фигуры, Но нас не это, нас манеры удивили, В горячем исполнении новой диктатуры. Коротенькая стрижка под красною косынкой И тоненькие ножки в ушитом галифе, Когда-то эту девочку мы знали просто Нинкой И вроде были с ней по-братски наравне. Сейчас она целует только комсомольцев И комиссара с бантом на груди, А мы теперь просители или богомольцы, И с нами ей теперь не по пути. Это словно сон в горячечном бреду: Нинка топит в полынье расстрелянных вчера, А нам бы хоть какую-то судьбу, Но лишь бы не идейная война. Она теперь среди оглохших и ослепших В плясках неприкрытого цинизма, Среди подонков, бесконечно оборзевших, В зад целует призрак коммунизма. Пожелание тебе, незрячей и глухой, Во всем задора олимпийского. Это для тебя рецепты с книги поварской С экслибрисом от Феликса Дзержинского.

Чтобы всем

Надо что-то поменять — скиньте обороты, А, приближаясь к повороту, надо тормозить, Но предварительно с себя смойте нечистоты Прежде, чем кого-то правде научить. Кто-то заплевал фитили в лампадах. Что-то ведьмы прячут в грязных рукавах. Современная мазня — в золотых окладах, И новые проценты на вечных должниках. Кто сморкается на новые обряды, Тот не пророс холопскими долгами, Но не ряженые в новые наряды Будут за железными дверями. Кому-то хочется ходить в застиранных штанах, Сшитых по лекалам галифе, И наводить зеркальный блеск на сапогах, И чтоб товарищ маузер всегда был в кобуре. Бабы еще много сумеют нарожать, Они-то не сбавляют обороты, Но если взялись прошлым воспитать, Переименуйте в школах классы в роты. Аист не приносит маленьких детей, Он своих младенцев пожирает. И зачем за здравие наставили свечей, Если поколенье вымирает?

Бред

С корки хлеба облизали варение черничное И солью освежили язвы примирения; Суп в кастрюле скис, и завонялось личное На инквизиторских углях общественного мнения. По старому лекалу лепят чертежи, Но проволоку «колючку» катают с нержавейки; Демократично улыбаются народные суды: Они будут новые мостить узкоколейки. Заварите чаю по-колымски, И будьте хлебосольны по-московски, А если есть «мохра» по усть-илимски, То рады вам на самой злой командировке. Не похож на белый хлеб даже самый чистый снег, А барачная буржуйка не жарит шашлыков. Чесоточно зудится двадцать первый век, Повторяя грязные дороги праотцов. Кто-то на Тверской в обуви от Gucci, А кто-то чавкает по грязи в говнодавах; Все они с одной и той же кучи, Только им по-разному везло в прощенье и расправах. А кто умеет быть красиво-фееричным И в позе драматической распятье целовать, Тому не трудно быть патриотичным И каждой из сестёр по серьге раздать.

Большинство

Получая новое, мы теряем старое, А к новому придётся привыкать. Не хотите наливного — щупайте поджарое, Не хочется закусывать — можно запивать. Старому плевать на новые потуги, Но, если вы решили ломать свои привычки, Надо помнить, что у тех свои заслуги, И к ним нужны особые отмычки. Кого-то агитируют, чтобы отказался От привычки здраво рассуждать; Здесь тех, кто с большинством не ладил и ругался, Умели к общему порядку призывать. Бывает, приглашают в новое обуться, А оно давит и мозоли натирает, И хочется в отцовские портянки завернуться, А это настроение дразнит и пугает. До краёв забиты закрома, А на газетах старые названия. В них к большинству, сошедшему с ума, Публикуют новые воззвания. Нам дорогой к коммунизму не идти, Но мы опять в большие кучи не собьёмся, Выдохнем остатки новизны И опять за старое возьмёмся.

Деформации

Разные знамёна по ветрам трепались, И те, кто жили во время реформаций, С новыми идеями как-то уживались, Чтобы их предать в период деформаций. И в старом времени, и в новом Мели снега и падали дожди. Кто-то жировал на всем готовом, А где-то каждую копейку стерегли. На гимнастёрке штопаной — три золотых нашивки, А на плече солдатском висел аккордеон. Он протащил полмира на своём загривке И по новому эскизу собрался строить дом. Режиссёры и писатели обслуживали власть, Им по особому тарифу за это начисляли. Чтоб жировать, не надо было красть, Они в угоду власти всегда голосовали. И воспеты старые лекала. Солдат кайлом уран уехал добывать. И новой пятилетке ничто не угрожало, Ещё было кого в тачки запрягать. Соловей-разбойник с дуба просвистел Как дрезина на разъезде судеб; Если не кончается кровавый беспредел, Он рано или поздно смерть себе добудет.

Проходят

Продали икону, просто по капризу, И мимоходом выгнали собаку со двора. Тут исполняли театральную репризу, Жонглируя и громко хохоча. Набежали люди, слетелась гопота, И на перекрёстке заело светофор. Атмосферу грел запах чеснока, И всех вокруг тянуло в этот форс-мажор. Били в барабаны без смысла и без пауз, Кто-то по асфальту волок виолончель. Тот, что был одет как хитрый Микки-Маус, Марсельезу выдувал в пастушечью свирель. Вот так проходят мирные протесты С Петрушкой, Звездочётом и Федькой-толмачом. Всё это из репризы превращалось в квесты И завершалось общим куражом. Бабе-яге метлу сломали пополам, А бессмертному Кощею в дыню настучали. Они, наверное, слишком эротично хохотали И починке светофора сознательно мешали. Так проходят мирные протесты, Как сказочно-чесночный карнавал. Они там, может быть, и пишут манифесты, Только их никто ни разу не читал.

Киножурнал

Был такой киножурнал для пионеров, И назывался он «Хочу всё знать»; Никуда не денешься от новых интерьеров, Но тоже бы хотелось по существу вникать. Я сегодня поздно лягу спать, Пусть ноет голова и ломит спину, Я хочу все новости узнать, А не как обычно — только половину. Хочу узнать, где выросло, Где сгнило, как там Африка, Лаос и Аргентина, Что вражье радио про нас наговорило, И как там, в северных районах Сахалина. Кого звездой Героя наградили, Как там в Думе, Раде и в Госдепе, Сколько за неделю от ковида схоронили, И что нового в отечественном рэпе. Хочу послушать федеральные каналы И чётко уяснить, кто пропагандон, Как разбирают в экономике завалы, И кто на самом деле кокаиновый барон. Откуда появляется желанье узнавать? Возможно, что-то хочется по-новому начать, Но это вредно, как курить и выпивать, А неудобные вопросы опасно задавать.

Методы

Для достижения целей есть разные пути, Важно только метод правильный избрать, Который и сумеет к триумфу привести, Ведь можно залечить, а можно принуждать. Хороший метод залечения мозгов Называется научный коммунизм, Он состоит из миллионов разных слов И прославляет бытовой каннибализм. Но есть испытанный подход — это принуждение, И пусть антинаучно, но традиционно Уметь силой пропихать своё решение И смачно наплевать, что это незаконно. У обоих методов есть общая история, И хоть каждый своим способом пытался обобрать, У них была одна и та же бутафория: Как соотносить нравственность и власть? Историческая личность — как блин на сковородке, То ли не дожарится, то ли подгорит, Ведь желанье властвовать — от зуда и чесотки, И, как ни извернуться, — власть всегда в кредит. Она за обещания и за понимание Без всяких запятых и многоточий. А у того уже в мозгу заболевание, Что только смерть лишает полномочий.

Мстители

Где мелко трусятся, там много рассуждают, Перешёптывая шёпот темноты. Там тени за живое принимают, Исполняя право куриной слепоты. Но если битый и гонимый не восстал, То кого казнила Шлиссельбургская тюрьма, И кто, с петлёй на шее Крест поцеловав, Проклятым остался навсегда. Венценосные особы в кельях не постились, Но их деянья в мире на слуху. Они тайком по-мелкому крестились И накидывали петли на Петропавловском валу. Право жить в куриной слепоте К крепостному праву подвели, Где все равны в душевной нищете, Лишь бы только сию чашу мимо пронесли. Жандармский генерал шепчется с царём, Их слышит только канарейка в клетке. От виселиц пахнуло Красным Октябрём И вонючим по́том первой пятилетки. Казни в Шлиссельбурге, казни на Урале, Земля из крови ничего не народит. А тех, которые из мести убивали, Будущее точно не простит.

Наивность

Чем всё-таки похожи старики и дети? И пусть к ним не бывает одинаковый подход, Но старики наивные, как дети, И, правда, те и те требуют уход. Они не могут адекватно отвечать на то, Что предлагают обстоятельства, Не понимая, где сказать, а где молчать, Вся жизнь для них — провинциальное ребячество. Все, кто не умеют достоверно врать — Или простофили или дурачины, А умные под них сумели написать Лучшие гуманитарные доктрины. Деду помогли калоши натянуть, Тут стар и млад в одном гнезде, А он им разрешил на свой мундир взглянуть Верного солдата войск НКВД. Из дружины Павлика Морозова наши пионеры, А комсомолки все на сто процентов целки. Для них собственные мамы — главные примеры, И потому им наплевать на чьи-то там хотелки. Придёт и к ним весна на улице Заречной, И будет сталевар как символ эффективности, Где любовь и вера будут как бы вечны, И это в сумме стариковской и ребяческой наивности.

Новости

С утра сегодня куча новостей, И чем они свежей, тем явственнее страхи — Эти вечные попутчики стрессов и страстей, Они — как грязь на переношенной рубахе. Никто нас специально не пугал, Но взяли человечка с наличным миллиардом, На что он часто и застенчиво моргал С присущим для чиновника азартом. Это для разминки, на холодное, А на горячее — биржевые сводки. Чуть распухло тело углеводородное, Значит, будут новые рублёвые наводки. Россия побеждает в войне за урожай, И всегда на пьедестале Гегемон, Но ещё надо бороться за праздник Первомай, И баннеры развесили на здании ООН. Кажется, что новости — это конь в упряжке, А кучер вечно пьяно лицемерил. Хотя никто давно не верит в сказки, Нашлись, кто триста лет себе намерил. Новости глобальные и региональные Зло и истерично смотрят на меня, А у меня от них страхи натуральные, И мозги трясутся навроде холодца.

Часть IV. Не видали

Не видали

Допотопная колода с топором. В том дворе три поколенья пережили, Они видели победы и разгром, Как шумно заходили и тихо уходили. Как-то незаметно проскакал Наполеон, А назад, кто как умеет, уходил. А их капитан — хлыщ и фанфарон, Сам курям и кроликам головы рубил. Потом свиные бошки — на барские столы, А между тем хозяйская жена Любила порубать холопские чубы, Хоть утончённой лирикой была увлечена. Пришли голодные бунты в саже от пожарищ, О законной и счастливой жизни каждый говорил. В гражданскую войну пришёл в свой дом товарищ И родному брату руку отрубил. А когда животные на танках заезжали, И всё людское под себя передавили, Девушки друг другу косы отрубали И из них себе удавки мастерили. Они много чего перевидали, Сто раз омытые слезами и дождём. Чего ещё в России не видали, Чтобы не нуждаться в колоде с топором?

Обитание

Кто-то пляшет в разноцветных лоскутах, У таких в прислуге и блоха, и вошь. Бояре пританцовывают в красных сапогах, И юродивый вприсядку выклянчивает грош. Это Пасху отмечают в русском городище — На частоколе голова какого-то врага, Банка с медовухой в скрюченной ручище, И на звоннице долбят в колокола. Такие были правила и нравы, Что, согласно месту обитания, Мы давно забыли их забавы, У нас теперь другая меломания. Нас учат нетерпимости большие города, Мы вроде как толкаемся локтями, Но друг друга слышим лишь издалека, Пытаясь ничего не говорить глазами. Любые споры выдыхают миражи, Мы все когда-то где-то обитаем. И хочется надеяться, что мы ещё нужны, И что ещё живём, а не исполняем. Если ищете себе место обитания, Чтобы как-нибудь понять самих себя, И готовы разделить веру и страдания, Плывите к Острову Павла Лунгина.

Падло

Вчера сосед по двум третям освободился, А утром в ситцевых трусах выполз на крыльцо, Пока кто-то для него на общей кухне суетился, Он взялся объяснять, что значит западло. Мне ночью через стенку было слышно, Как он смачно водку кукишем занюхивал, И как хрюкал и сопел сквалыжно, Когда у жирной Фроськи прелести вынюхивал. Звёзды на откормленных коленках, И на накаченных плечах трёхглавые драконы — Явно, что не голодал в лагерных застенках Завхоз и активист красноярской зоны. Оказалось, западло на вахту не ходить, А на лесной деляне плану не додать, В неположенных местах плеваться и курить, И без усердия начальству козырять. Западло было питаться на помойке И под телогрейку прятать чифирбак. Кому-то разрешалось в сапогах на койке, А кого-то отправляли в шизоидный барак. Мы плохо разобрались, в чём мира красота, Из привычки жить по правилам дворовым. Когда трое появились от ближайшего угла, То он истошно заорал: «Беги за участковым!»

Партитура

В тех домах, где мы топтали, Пол выскребали добела, Нас там по разным падежам склоняли, Но нас такими делала война. Мы чужие степи траками скребли, И было непонятно всей белиберды. Мы не очень догоняли, кого пришли спасти, Зато быстро наловчились запаивать гробы. Хлюпанье в грязи тактических ботинок Изогнуло стрелки на часах, А патриотические песни со старых грампластинок Переваренной лапшой висли на ушах. Богатыри, батыры и батуры, Восславленные ратным ремеслом, Вам всем один волшебник пишет партитуры, Жонглируя дымящим фитилём. С разбитого окна свисает занавеска, Себе могилу роет загодя Мимоходом осквернённая невестка, Потому и плен — как мышеловка для кота. Что не закругляется, то треснет и сломается. И если разбежавшийся черту переступил, Ему эта попытка никем не засчитается, Даже теми, кто свои долги не заплатил.

Пляж

Она сильно возжелала неземной любви, А вокруг ещё вовсю коптило лето. Сладкое томление ворочалось в груди, Из себя не делая секрета. Она вечером по пляжу ходила от бедра, Смущая верные супружеские пары. С ней рядом не смотрелась виноградная лоза И эротично изливались медные фанфары. Вокруг кружился запах шашлыка, И медленно песочек к ночи остывал. Она любви хотела сразу и сполна, А месяц облака рогами подпирал. Ей не хотелось встреч без обязательств, Ей желалось к журавлю, что где-то в облаках. У неё было очень много разных обстоятельств, Но от них остались срамота и страх. Очередной поклонник ждёт на барбекю С тёплым пивом и расстегнутой ширинкой Пусть в палатке, как в пещере, не сварят кофейку, Лишь бы не слукавили с резинкой. Она в полной темноте сидит на берегу, Внутри заляпанная той же темнотой. Её муж ещё весной уехал на войну, А ей очень хочется страсти неземной.

Подсчёты

Не каждый камень, брошенный со зла, До цели будет долетать. Не все, кого клеймят железом и огнём, То, что любят, будут предавать. Нет пределов злу, и нет предела воли, Это — в тайне человеческой природы. Никто не просчитает силы боли, Как нет меры лжи и качеству свободы. Сочувствовать кому-то плохо получается, Здесь важно грустно покивать и отгрести. Масштаб чужой потери плохо измеряется, Особо, если от неё подальше отойти. Нет выражения «тяжёлая душа», Есть выражение «тяжёлое наследство». Если понимаешь, чего хочешь от себя, Воспринимай страдания как средство. Тот здоров, кто может сострадать, Кто со дна пропасти сумел увидеть небо, Тот, кто милосердно умеет отдавать И свои добрые поступки не будет вспоминать. Для кого-то это ремесло — Протирать и править кривые зеркала. А зло, оно сожрёт себя само, Лишь бы вера в тягость не была.

Полынь

Проросла полынь-трава по брошенным полям, Губы горечью тяжёлой напитались. Очень захотелось, чтобы повезло, Мы ведь тоже много чем поклялись. Кому-то красная ракета сигналит в облаках, Может это к пропасти кого-то подманили? Мы хотели сразу и за совесть, и за страх, И самих себя, похоже, обхитрили. Разговелись кожурой от арбузной корки, Объедки распихали по карманам. Мы всё время жались на задворки, А вышли прямо к настороженным капканам. Мы совсем не собирались убивать, Думали тихонько осмотреться И материальный уровень немного приподнять, Но нам не дали тихим сапом отсидеться. Мы в горькую полынь не просто залегли, Из наших уже многих сумели подстрелить. Мы в поля чужие с автоматами пришли, Хотели денежек по-лёгкому срубить. А прямо на восходе мины засвистели. Нас взялись на части разорвать, А мы, как каждый из людей, очень жить хотели, И лишь сейчас кишками осязали,     что добровольно нанялись жечь и убивать.

Предчувствие

Красота и совершенство — в золотом сечении, А предчувствие — когда живёшь в волнении, Когда тебя пленили ожидания, Они-то и становятся причиною страдания. Никуда не делось предчувствие войны, Это то, что у Джерома «Над пропастью во ржи», И то, что положили на холсты Василий Верещагин и Сальвадор Дали. Бомбе водородной снится её папа В хитоне греческого бога Эскулапа. Лауреат, трижды Герой и диссидент, Между физикой и Богом заблудший дивергент. Маленькая птичка с зёрнышком пшенички, Бабочка-капустница тянется к водичке, А маленький сверчок щиплет бомбу за бочок, И где-то уже рядом спусковой крючок. В ночь конца времён небо загудит Дробным стуком от шестнадцати копыт, И столбами соляными ощерится Земля, Изрыгая всё живое из себя. Никуда не делось предчувствие войны: Это плач старухи у спалённой избы, Это недосказанное, это не обнятое, Это на Кресте во злобе распятое.

Приехали

Огромный город на исходе дня, В пиках небоскрёбов отражается закат, Их стены прогибаются в кривые зеркала И горят как вавилонский зиккурат. А тучи наползали, спариваясь в небе, И обещали кончить проливным дождём. Никому не хочется рыться в ширпотребе, И мы свои вопросы с кем надо перетрём. В воздухе воняет палёной резиной, Запах лезет по карманам и липнет на лицо. Кто-то будет рад, разжившись половиной, А нам, конечно, мало будет и всего. Деньги хотят ласки, чистоты и смазки И, конечно, любят тишину. Мы тут не будем жить по чьей-либо указке, Мы свою погоним русскую волну. Огромные Линкольны в пробках закисают, А мы пешком идём по Пятой авеню. Нас гангстеры киношные нисколько не пугают, Мы готовы сами развязать войну.