Помоги проекту - поделись книгой:
Этот текст с тех пор прочитали почти 400 тысяч человек – а в момент его публикации бурные дискуссии вызвал не только сам термин (
«Наконец-то разобралась в терминах. Несмотря на то что с газлайтингом сталкивалась как на работе, так и в отношениях, но названия не знала. Считала таких персонажей мудаками», – писала в комментариях к статье
За последние несколько лет материалы о газлайтинге выпустили чуть ли не все русскоязычные медиа, включая
● тебя заставляют сомневаться в собственных воспоминаниях;
● вынуждают подвергнуть сомнению собственную адекватность или подвергают ее самостоятельно;
● тебя преподносят как глупого, психически и интеллектуально несостоятельного человека;
● [подчеркивают твою] мнимую некомпетентность («Ты была маленькой», «Все вы, женщины, что не увидите, то додумаете») по одному из признаков: гендерному или возрастному, например;
● важные для тебя факты или чувства отрицают;
● ты чувствуешь себя угнетенной во взаимоотношениях, слабой, глупой.
Казалось бы, медиа и соцсети сделали все, чтобы мы могли распознать газлайтинг с первого взгляда. Но разве что со стороны – потому что отследить его изнутри (и, главное, поверить, что это происходит с вами) не так-то просто. «Жертва и сама долгое время не может определить то, что с ней происходит, как жестокое обращение. Ее медленно, но верно ломает собственный партнер», – объясняет
Я отчетливо помню, как переживала газлайтинг сама, когда уже была главным редактором
Наше расставание прошло по золотому стандарту газлайтинга: швырнув об пол тарелку с «невовремя» заказанным и остывшим к его приходу ужином, он яростно резюмировал, что жизнь со мной была адом (хотя, конечно же, наоборот), – и ушел, хлопнув дверью. Мой следующий бойфренд был полной противоположностью: со всех сторон положительным, невероятно уравновешенным… и эмоционально холодным. Он никогда не обвинял меня прямо, но вел себя так, будто моя потребность в близости и физическом контакте – что-то чрезмерное, излишнее и даже отталкивающее.
Этих двух опытов хватило, чтобы я отправилась к психотерапевту, полагая, что со мной что-то не так и пора научиться контролировать свои чувства. Я действительно подозревала, что испытываю какие-то неадекватные, гипертрофированные, «неправильные» эмоции. Пришлось потратить много времени, сил и денег, чтобы понять и принять, что мой гнев, страх, возмущение, обида и растерянность – не что-то противоестественное, не следствие нарушений психики или детской травмы, а закономерная реакция на жестокость, бесчувственность или необъяснимое отдаление.
Полагаю, что в этом я не одинока. Интернет кишит историями газлайтинга, но пользователи, как правило, описывают ситуации или дают практические советы (встречается даже «Начните газлайтить в ответ! Они этого просто не выносят»). Я пыталась найти в открытом доступе рассказы – или хотя бы упоминания – об эмоциях, которые люди испытывали от столкновений с газлайтингом, во время самих инцидентов и после. Но почти ничего не нашла: возможно, газлайтинг вызывает такое смятение чувств, что распознать и описать их не так-то просто.
Поэтому я попросила своих инстаграм-подписчиков, знакомых с газлайтингом не понаслышке, рассказать мне о своем опыте. Чаще всего в этих историях звучали слова «стыд», «несправедливость», «гнев» и «беспомощность». «Очень жалко было себя, ощущение одиночества и беспомощности, потом стыда тоже, особенно когда верила в то, что истеричка, – написала мне знакомая. – Испытывала вину, что все из-за меня же и надо быть спокойнее. Злилась, конечно, тоже иногда, что это нечестно и несправедливо».
Похожие переживания описывает и мой знакомый, увидевший в открытом твиттере своей девушки посты о чувствах к другому человеку. Он вспоминает, что при первой же попытке обсудить отношения получил в ответ недоумение, раздражение и ложь. «Я был ошеломлен. Ревность сменилась смущением, я начал переживать за собственную адекватность, чувство стыда было трудно выносимым. Я знал, что нечто происходит, но моя партнерша делала вид, что проблема во мне, что я устраиваю истерику на ровном месте и утомляю ее. В конце концов я начал думать, что, возможно, никакого криминала действительно нет и я себя накручиваю». Он начал постоянно проверять твиттер, «чтобы получить осколки информации о том, что происходит на самом деле», но так и не решился на открытую конфронтацию. «Она бросила меня по эсэмэске. Теперь я не доверяю людям, когда чую какой-то подвох».
Можно добавить к этому шквал историй про гостинг – почти что новую норму эпохи дейтинг-приложений и тотального свайпа [48]. Оказав тонну внимания (неважно, в переписке или офлайн), в один день гостеры попросту исчезают без объяснений. А на вопрос, что случилось, могут ответить в духе «Я ничего не обещал, ты сама все придумала». Для такого комбо из гостинга и газлайтинга даже придумали новый термин: гостлайтинг.
«Когда люди гостлайтят, они или полностью обрывают общение, или резко сокращают число встреч, звонков и сообщений. Настолько, что смена динамики в отношениях становится очень заметной, – объясняет журналу
Почему люди так поступают? Откуда берется этот «вкрадчивый семейный террор» (как описывал происходящее в «Газовом свете» кинокритик «Афиши» Денис Горелов в далеком 2007 году [50])? Где проходит грань между инфантилизмом, враньем и насилием?
Газлайтинг – это не просто мухлеж, утверждает соосновательница Йельского центра эмоционального интеллекта и автор книги «Эффект газового света» Робин Стерн, называя этот прием «фоллоу-апом лжи, который пробивает дыру в мировосприятии другого человека» [51]. Семейный психотерапевт Алена Голзицкая объясняет в статье для издания «РБК Стиль», что родиться газлайтером нельзя – но можно перенять эти манипулятивные практики у родителей [52]. «Некоторые родители любят говорить: „Ты придумываешь – не было такого“, „Я этого не говорил и не мог сказать“, „Тебе приснилось“, „Что ты ноешь – ничего ужасного не случилось“».
Моя приятельница вспоминает, что в ее семье неким видом нормы были постоянные наказания, непрошеные оценки, советы и подтрунивания. «Впоследствии я много раз обсуждала неприятные ситуации из детства с моими родственниками, особенно с матерью, и ни разу они не признались в том, что совершали или говорили. Мои чувства, воспоминания, обиды или просто события из жизни обесцениваются, моя личная оценка каких-то событий постоянно подвергается сомнению. А моя реакция на газлайтинг безусловно считывается как агрессия или „тебе показалось“». По ее признанию, она ловит себя на похожих поступках: часто задевает людей шутками, а потом защищается фразами «я же пошутила» и «ты не так понял». «Кажется, мне еще много времени понадобится для того, чтобы переделать себя и изменить тот паттерн поведения, который был знаком, хоть и непонятен, мне с детства».
Принято считать, что цель газлайтеров – подавить партнера, взять его под контроль. Но это совсем не значит, что все они в душе Макиавелли: по моим наблюдениям, большинству из них вообще-то не очень нравится роль злодея. Похоже, они чувствуют себя намного увереннее и даже самодовольнее, ощущая над кем-то власть, – но при этом очень боятся выглядеть плохо в глазах окружающих. Помню, как мой знакомый, явно серийный манипулятор, спросил у меня: «Но ведь я не мудак?» И он выглядел искренне обеспокоенным!
Клинический психолог Ирина Катин-Ярцева подтверждает мои догадки: «Значительная часть людей, которая прибегает к газлайтингу, трудно переносит чувство вины, свою неправоту. Их самооценка может быть очень хрупкой, им страшно думать о своем несовершенстве. При этом они могут искренне верить в свою искаженную реальность, которая годами выстраивалась вокруг болезненных участков опыта так, чтобы их не задеть». По словам Катин-Ярцевой, часто это люди с высокой тревожностью: их картина мира должна соответствовать строгим требованиям, чтобы тревога не сводила их с ума. Психолог уточняет, что лишь небольшая часть газлайтеров – их и называют социопатами – делает это специально и сознательно, «как охотник загоняет жертву в ловушку, наслаждаясь ее страхом и отчаянием».
Впрочем, есть мнение, что проблемой газлайтинга должны заниматься не только психологи, но и социологи, так как корни этого явления – в социальном и гендерном неравенстве и крепкой традиции виктимблейминга [53]. Более того, не стоит забывать, что в последние годы граница между вымыслом и реальностью все больше размывается: в эпоху fake news газлайтинг может доходить до поистине планетарных масштабов. В конце концов, если у власти в самой влиятельной стране мира был президент, не стеснявшийся манипулировать фактами на глазах у телезрителей и всего твиттера, о чем можно вообще говорить? «Когда я смотрю на Трампа, я периодически чувствую себя Ингрид Бергман», – писала в 2016 году колумнистка
Огромный поток информации, противоречивые сообщения в прессе и соцсетях, инфлюенсеры без должной экспертности – вычленять хоть какую-то правду становится все сложнее. Нежданных проблем добавляет и популяризация психотерапевтического дискурса. Чем более «проработанным» становится общество, тем прочнее в наш вокабуляр входят готовые фразы, своего рода шорткаты, словно позаимствованные из корпоративного этикета. Я-сообщения в духе «Я замечаю твои чувства», «У меня нет ресурса об этом говорить» и «Мои границы сейчас были нарушены» призваны упростить коммуникацию и избавить нас от проблем – но, вынесенные из кабинета психотерапевта во «внешний мир» и используемые по поводу и без, начинают мало чем отличаться от пресловутых «Мы вас услышали», «Мы к вам вернемся», «Ваше мнение очень важно для нас».
Подобная полемика делает газлайтинг все более латентным, а столкнувшихся с ним способна повергнуть в еще большее замешательство: ведь у газлайтера тоже есть чувства и личные границы, и в их восприятии и переживании он, скорее всего, искренен. И если человек о них заявляет, разве он не вправе рассчитывать на понимание?
С этой этической проблемой начинают сталкиваться и руководители коллективов – от hr-специалистов консалтинговых компаний до кураторов арт-проектов. Фидбек, как и любая другая профессиональная коммуникация, вынужден становиться все более «экологичным», что безусловно важный шаг для сфер, где принято работать в режиме подвига (а где-то до сих пор и вовсе кричат на людей). В то же время образуются серые зоны. С одной стороны, у сотрудников появилась возможность сказать о своих сложностях и эмоциональных или психологических проблемах работодателю – и быть понятыми. С другой, называя сорванные дедлайны и плохо выполненные задачи своими именами, можно услышать в ответ «Вы обесцениваете проделанную мной работу». В моей практике были случаи, когда журналисты-фрилансеры пропадали или без предупреждения срывали сроки, а затем объясняли это усталостью от темы или отсутствием ресурса. Действительно, проблема нередкая – и далеко не всегда удается понять, правда ли это (и сотруднику нужно дать отсрочку, поддержку или отпуск) или тобой ловко манипулируют.
В этом шатком пространстве эмоционального, для которого нет универсальной шкалы мер, кажется, что последней точкой опоры остаются сухие факты: письменные договоренности, голосовые сообщения, посты в соцсетях. В мире постправды каждый – сам себе фактчекер. Парадокс в том, что, как говорил еще в середине прошлого века британский министр здравоохранения Эньюрин Бивен (чью реплику прославила группа Manic Street Preachers в конце 1990-х [56]): «Это моя правда, расскажите мне свою».
Депрессия
Жюли Реше, философ и негативный психоаналитик
Русская служба BBC попросила людей с опытом депрессии поделиться своим мнением и выяснила у них, что «Депрессия – это не лень… Это заболевание, которое требует профессионального лечения»; «Меняется химия в голове – одних веществ стало меньше, других стало больше. Вы уже не можете сами себе помочь. Нужно изменить эту химию, обратившись к врачу» [57]. Кристина Бутаева, одна из участниц опроса, признается: «В самом начале было стыдно ныть, неловко себе признаться. Ведь жизнь вокруг продолжается. И хотелось бы сказать: а мне сейчас грустно. Но от тебя настолько ожидают улыбок… Приходится соответствовать, и в этом есть большая дисгармония. Впервые поныть я смогла только у специалиста. Наконец-то смогла сказать: мне плохо, да!»
То, что раньше называлось «у меня горе», «мне грустно», «тяжело на душе» и «тошно жить», постепенно заменяется универсальным выражением «у меня депрессия». В результате массового тренда психологизации, биологизации и медикализации человеческого существования то, что когда-то интерпретировалось в категориях морали, начинает рассматриваться прежде всего как биологические и психологические процессы. Человеческие проблемы превращаются в болезни и психические расстройства, а «мне плохо» превращается в «у меня депрессия».
В том, как депрессия воспринимается обществом, есть две крайности – или два лагеря. Эти два лагеря – неверующих и верующих в депрессию – условно можно назвать морализированным и психологизированным. Первый лагерь попросту отрицает депрессию как самостоятельный феномен, считает ее вымыслом, плодом ленного ума и избалованного нрава. Во втором лагере депрессия существует и признается соматическим заболеванием, обусловленным биохимическими процессами. Столкновение этих двух лагерей можно наблюдать в соцсетях, форумах, блогах – и в других жанрах публичного дискурса. Например, на форуме tjournal.ru, где инициатор треда жалуется на «тотальную депру», можно найти следующие советы: «Просто не грусти))», «Займись делом», «Сходи на Октябрьскую, возьми большой капуч в Лавке», «Моим одноклассницам еще помогло выгодно выйти замуж», «В церкви когда была последний раз?» К этому лагерю принадлежат в основном старшее поколение и люди более традиционных взглядов. Это те, для кого психологизированный мир еще чужд, они не научились размышлять в категориях психологических ярлыков и психиатрических диагнозов и все еще думают в рамках ежовых рукавиц морали. Вероятно, если у них трудности, они не спешат за помощью к психологам, а действительно винят себя в лени и пытаются собраться с духом, идут в церковь и не особо волнуются о дефиците серотонина.
Однако им немедленно отвечают из лагеря противоположного: «Депрессия – это диагностируемая болезнь, и лечится она медикаментозно», «Депрессия – это обычно с серотонином связано», «Ты точно хочешь разобраться в твоей проблеме? Если да, то рекомендую как специалист обратиться к психотерапевту или к психиатру (идеально к двоим). Если это депрессивный эпизод, то можно использовать психотерапию (например, КПТ) или медикаменты».
Для лагеря «морализированных» сам факт того, что кто-то жалуется на депрессию, – уже повод посмеяться [58]. В ответ лагерь «психологизированных» создает мемы, в которых порицает несерьезное отношение к депрессии как наивное и непродвинутое. К примеру, есть мем с изображением ликующего человека и надписью «Когда кто-то сказал „не грусти“ и твоя хроническая депрессия моментально исчезла».
Сторонники «психологизированного» подхода убеждены, что депрессия – это физическая болезнь с биологической основой и психическим расстройством с определенной симптоматикой. «Мне плохо» кажется им сомнительным и абстрактным утверждением. А вот утверждение «У меня депрессия» – то есть у меня что-то
Под биологической основой депрессии обычно подразумевают химический дисбаланс: дефицит нейротрансмиттеров, в частности серотонина. Однако в продвинутой научной психиатрии эта теория считается устаревшей и упрощенной. Рональд Пайс, американский профессор психиатрии, говорит о необходимости разрушить миф о том, что современная психиатрия одобряет эту гипотезу [59]. Он заявляет: «За последние тридцать лет я не слышал, чтобы знающий, хорошо обученный психиатр делал такие нелепые заявления, разве что, возможно, насмехаясь над ними». Пайс утверждает, что депрессия требует куда более сложных и комплексных объяснений, чем нехватка серотонина, которая по сути ничего не объясняет.
Кроме разных оттенков спектра состояния «мне плохо» другими симптомами депрессии как психического расстройства считаются такие физиологические параметры, как слабость, нарушения сна и аппетита. Если ваше «плохо» дополнено этими критериями, у вас диагностируют депрессию. В эти диагностические критерии свято верят как эксперты-медики, так и рядовые граждане, ведь они перечислены в МКБ (Международная статистическая классификация болезней) и DSM (Diagnostic and Statistical Manual of Mental Disorders, Диагностическое и статистическое руководство по психическим расстройствам). Последнее руководство часто называют «библией» психиатрии – и не только потому, что DSM – настольная книга психиатров, инструкциям из которой полагается неукоснительно следовать. Дело еще в том, что многие описанные в нем психические расстройства и критерии их диагностики были внесены туда не в результате научных исследований, а в результате коллективного решения сообщества психиатров, которые, по мнению критиков DSM, патологизировали значительную часть нормальных человеческих состояний, в том числе грусть. Один из таких критиков – психотерапевт Джеймс Дейвис – опровергает его научность, утверждая, что DSM – продукт культурной, а не научной деятельности, из-за этого он во многом основан на стереотипах [60]. Дейвис сравнивает психиатрическое соглашение, на основании которого создаются диагнозы в DSM, с соглашением богословов, свидетельствующих, что Бог существует, – при этом их соглашение не доказывает, что Бог существует, но лишь демонстрирует, что богословы верят в него.
Сторонники лагеря «морализированных» постепенно присоединяются к более прогрессивному коллективу «психологизированных». Во-первых, диагноз «депрессия» – комфортнее, чем строгая мораль. Раз депрессия – это болезнь и психическое расстройство, то людей нельзя винить за проявление их симптомов: они больные, теперь их полагается не уличать в слабости духа, а жалеть и лечить с помощью специальных таблеток и специально обученных врачей. Диагностированная болезнь также предполагает определенный статус в обществе – человека, к которому нужно относиться с пониманием и поддержкой. Ему нельзя сказать «Соберись, тряпка» и даже «Не грусти». Вы теперь не тряпка, собираться больше не нужно. Само приобретение такого статуса уже терапевтично по отношению к любому «мне плохо». Во-вторых, неверие и отрицание депрессии как болезни порицается как варварство и проявление нетолерантности. Дескать, таким образом неверующие стигматизируют людей, больных депрессией, не распознают серьезность их состояния, перенося вину и ответственность за него на них самих, а это несправедливо, ведь нужно не упрекать самих людей, а винить (и лечить) дисбаланс их химических процессов.
Тенденция к признанию депрессии болезнью – следствие психологизации и медикализации, характерных для современного общества в целом. Страдания и боль, которые человек может испытывать в ходе своей жизни, – в том числе психологические – сводятся к патологиям, которые требуют медицинского лечения и фармакологической нормализации. Философ Филип Рифф, еще в 1960-х годах предупреждавший, что вскоре психология всецело заменит собой мораль, судя по всему, был прав [61]. Разница между уходящим в прошлое дискурсом морали и приходящим ему на смену психологическим не так уж и радикальна. По Риффу, второй – морально деградировавшая версия первого (Рифф – безусловно бумер). Новый «психологический человек», в отличие от олдскульного человека морали, сосредоточен на своем внутреннем мире психологических процессов, он руководствуется не моральными идеалами, а идеалами психологического благополучия. Он понимает слова «депрессия», «травма» и «токсичный», в то время как слова «плохо» и «хорошо» мало о чем ему говорят.
Ментальные страдания (в форме депрессии, травмы и тревожности), с жалобами на которые мы обращаемся к психологу, заменили собой греховность, с жалобами на которую раньше обращались к священнику. Мечта о посмертном рае, где отсутствуют страдания и который нужно заслужить моральным поведением, трансформировалась в мечту о прижизненном рае, где тоже отсутствуют страдания и которого нужно достичь правильно подобранными аффирмациями и антидепрессантами. На смену моральным религиозным авторитетам, вещающим от имени Бога, пришли вещающие от лица научного и псевдонаучного авторитета. Миссионеры психологии обращают неверующих в свою веру. Ведьмы, порицающие религиозные догмы, превратились в заблудших, отрицающих химический дисбаланс.
Условность разделения на два лагеря и их сходство воплощаются в искреннем крике о боли. На форуме сайта psychologies.ru 24-летняя Анастасия делится своей историей шестилетней борьбы с депрессией, и в ее рассказе органично совмещены упования на медиков с упованием на Бога [62]: «Я часто лечусь в стационарах и принимаю антидепрессанты. Я знаю, что моя болезнь на всю жизнь, но я не забываю о возможности достигнуть длительной ремиссии (стабильного хорошего состояния). В это тяжелое время я познакомилась с верующими людьми и начала изучать Библию. Мне придает сил обещание Бога, в котором сказано, что в будущем „Бог отрет всякую слезу с глаз, и смерти уже не будет, ни скорби, ни вопля, ни боли уже не будет. Прежнее прошло“. Я с нетерпением жду этого времени, когда Бог избавит меня и других людей от страданий».
Помимо верующих и неверующих существует еще и третий лагерь, к которому принадлежит и автор этой статьи. Это лагерь тех, кто наблюдает за священной войной. Он потенциально порицаем с обеих сторон, однако одновременно служит возможным местом мирных переговоров и убежищем для раненых представителей воюющих сторон. Этот лагерь не поддерживает консервативных бумеров – это даже не обсуждается: мы рады, что они вовремя собрались с духом, и желаем им удачи в раю. Однако он не может присоединиться ко второму, так как сомневается в резонности тотального сведения человеческого «плохо» к химическому дисбалансу. При этом он не отрицает наличия биологических процессов, в которых закодированы все наши состояния, а также возможности, и иногда даже жизненной необходимости их корректировать – антидепрессантами, алкоголем, психоделиками, сном, котиками или конфетами. Этот третий лагерь – отступнический: он сомневается в директивных проповедях и миссионерской позиции психиатрии, классической и поп-психологии, но созвучен с научной психологией и психиатрией, когда они занимаются исследованиями и не претендуют на конечную и исчерпывающую интерпретацию человека и его состояний.
Среди прочих, к сомневающимся наблюдателям можно причислить социолога Аллана Хорвица и клинициста Джерома Уэйкфилда, которые в книге «Потеря грусти. Как психиатрия превратила обычную скорбь в депрессивное расстройство» [63] напоминают психологическому человеку, что эмоциональные страдания – это зачастую адекватная реакция на жизненные сложности. По мнению Хорвица и Уэйкфилда, нам необходимо противостоять психиатрической патологизации грусти и сведению ее к депрессивному расстройству – ведь только так мы сможем принять болезненную, но важную часть нашей человечности. Другой важный аспект, который озвучивает критическая психология в качестве упрека конвенциональной психологии, касается социальных причин страданий: страдания могут быть обусловлены несправедливым устройством общества, а не внутренними проблемами человека. Сводя депрессию к личной патологии, конвенциональная психология адаптирует человека к несправедливости и таким образом отводит взгляд от реальных социальных проблем, требующих решения.
Можно бесконечно сомневаться, критиковать и переопределять концепт депрессии, но мы никогда не можем исчерпывающе определить, что именно с нами происходит и что должно происходить, как бы точно мы ни описали химические процессы, симптомы, круги ада и типы грехов. Потенциал для интерпретаций наших состояний безграничный – и это страшно. Перед лицом этой безграничности возникает желание свести ее к объяснениям греховностью или дефицитом серотонина, после чего желательно сразу сжечь всех сомневающихся на костре, чтобы не возникало лишнего повода задуматься об этой устрашающей бесконечности.
Да и лагерь наблюдающих не выживет в дезориентирующем хаосе неопределенности. Поэтому, когда совсем прижимает бесконечностью, он скромно присоединяется к одному из тех двух более приспособленных к выживанию лагерей, просит Бога простить его грехи и запивает молитву антидепрессантами.
Инвестировать в отношения
Кристен Годси, этнограф, профессор Пенсильванского университета
Перевод Анны Шур
В электричке [64] по дороге в Филадельфию я часто подслушиваю разговоры. Особенно хорошо слышно пассажиров помоложе, вопящих в свои смартфоны. Меня неизменно поражает, с какой легкостью представители поколений Y и Z делятся самыми интимными подробностями своей личной жизни с десятками сограждан в общественном транспорте. И очень часто в этих подслушанных рассказах об отношениях мелькают слова «вклад» и «инвестиция». «Поверить не могу, что я так вкладывалась в эту дружбу!», «Похоже, мои инвестиции в эти отношения ничего не принесли», «Чтобы это сработало, надо вкладывать больше времени и внимания».
То, как мы сегодня говорим по-английски про отношения, во многом определяется имеющимися в языке товарно-денежными метафорами для любых эмоциональных связей. Мы «тратим время», а не «проводим» его вместе с кем-то, а когда отношения заканчиваются, мы снова оказываемся «на рынке», чтобы найти новые. Но сама идея отношений как инвестиции, как вклада, предполагает, что мы считаем их способом получить некие блага, и не важно, как именно мы эти блага определяем. Американский журнал
И общество в целом, и отдельные его члены должны как можно скорее начать вкладываться в выстраивание и поддержание здоровых отношений и в устранение препятствий, которые этому мешают.
В американской поп-культуре язык «инвестиций» глубоко проник в дискуссии о том, какие отношения можно считать здоровыми, а какие – нет. Например, в статье 2019 года с популярного сайта
Почему мы используем финансовую лексику для описания ценности дружбы и любви? Что это говорит о том, как мы определяем ценность самых важных вещей в жизни? Согласно Оксфордскому словарю английского языка, слово «инвестировать» означает «вкладывать деньги в имущество, чтобы получить выгоду», и появилось оно еще в 1696 году. В 1804 году возникло новое значение: «тратить (деньги или капитал) на предмет, деятельность, проект и т. д., которые могут принести пользу или выгоду самому человеку или обществу, не рассчитывая на прибыль», а к 1837 году понятие стало еще более растяжимым: «посвящать (время, усилия и т. д.) какой-то конкретной цели, ожидая, что она принесет пользу или выгоду».
Во всех описанных случаях в основе лежит идея, что у человека есть определенный объем ограниченных ресурсов (денег, капитала, усилий и т. д.) и он должен продумать стратегию их распределения, понимая, что эти вклады и инвестиции принесут ему хорошее вознаграждение в будущем. «Инвестиция» предполагает, что вы даете что-то в надежде со временем получить что-то большее. В идею вклада всегда встроена идея вознаграждения – что прямо противоречит идеалу бескорыстной и безусловной любви к нашим близким.
Современное употребление слов «вклад» и «инвестиция» для описания отношений подчеркивает, что в нашей излишне коммерциализированной жизни внимание и привязанность стремительно становятся товаром. Понятие «инвестиции» назначает нашим чувствам потребительскую стоимость и обменный курс, и все чаще люди рассматривают любовь и сострадание как товар, которым можно торговать на рынке с ценой, определяемой изменениями спроса и предложения.
Единицу любви, которую можно было бы разделить с другом, нуждающимся в утешении, можно гораздо выгоднее вложить в богатого незнакомца в баре. Единицу близости с нынешним партнером, может быть, стоит инвестировать в поиск будущего любовника с более впечатляющими ресурсами.
Если доводить эту мысль до крайности, то и время в матке, где растет ваш ребенок, может быть выгоднее инвестировать в выращивание чьего-то еще ребенка – за гарантированное вознаграждение. Повышенный спрос на эмоциональные ресурсы создает рынки там, где их раньше не было, и мы все оказываемся вовлечены в мир, где все – вклад и никто ничем не делится, если за это не будет награды.
Возможно, мы все чаще употребляем слова «вклад» и «инвестиция», говоря об отношениях с людьми, потому что пытаемся назначить цену вещам, которые мы обычно воспринимаем как данность. Нет никаких сомнений, что наши связи с друзьями, семьей, коллегами и возлюбленными требуют заботы, и эта забота часто уходит на второй план в бесконечной суете, к которой нас принуждает современный капитализм.
Когда вы день за днем выбиваетесь из сил, чтобы на столе была еда, а счета были оплачены, самые простые проявления доброты или время, которые нужны, чтобы поддерживать отношения с людьми, могут показаться расточительством. В своем докладе об «отношениях в XXI веке» британский Фонд психического здоровья призывает граждан считать здоровые социальные контакты более
В этом случае финансовые термины используются для того, чтобы дать конкретную цену (продолжительность жизни, здоровая психика, понимание своих целей) отношениям, которыми в повседневной суете часто пренебрегают, и таким образом убедить читателей в том, что нужно быть менее меркантильными.
Но что, если такое внимание к ценности человеческих отношений, наоборот, еще быстрее превратит их в товар? Нужно ли будет платить за чувство принадлежности и целеустремленность? Не рискуем ли мы оказаться в мире, где богатые и власть имущие смогут наслаждаться более здоровым уровнем человеческих отношений, а бедные и социально неадаптированные окажутся в одиночестве и изоляции? Не начнем ли мы в будущем обвинять оказавшихся в одиночестве людей в том, что они просто недостаточно разумно «вложили» свои эмоциональные ресурсы? И хотим ли мы жить в обществе, где лексика финансового рынка продолжает определять то, как мы думаем о наших близких?
Уже сейчас представители молодых поколений все чаще считают детей плохой инвестицией. А женщины все чаще приходят к выводу, что мужчины редко оправдывают вложенные в гетеросексуальные отношения эмоциональные ресурсы; на подруг чаще можно положиться, они надежнее и не столь требовательны – это более выгодная «инвестиция» ограниченного времени.
В 1848 году два знаменитых немца заявили, что капитализм «не оставил между людьми никакой другой связи, кроме корысти, бессердечного „чистогана“» [70]. Продолжая использовать слова «вклад» и «инвестиция», когда мы говорим о самой главной нашей потребности в человеческой близости и сочувствии, мы превращаем красоту и взаимность товарищества в товарно-денежные отношения и приближаем наступление мира, где корысть главенствует не только в общественном пространстве, но и в личном.
Краш
Оксана Мороз, культуролог
«Это вообще личность, от которого ты тащишься, к которому у тебя есть эмоции, симпатия, все остальное» – так объяснила смысл слова «краш» Клава Кока, одна из исполнительниц песни с одноименным названием. Вроде бы объяснение вполне прозрачное – но лишь на первый взгляд. Оно объединяет слишком много чувственных обертонов. Когда люди рассуждают о своих крашах, крашках и крашихах, сетуют или радуются, что в кого-то вкрашились, речь идет о сильном влечении, нежной привязанности или просто приязни, с помощью которой мы выделяем визави из толпы? Очевидно, нюансированные смыслы понятия приходится улавливать по контексту. Такая ситуация оставляет большой зазор для интерпретаций. И одновременно – огромную свободу для обращения со словом.
Тем интереснее изучать, как и когда «краш» встречается в повседневных историях, в поп-культуре и в публикациях СМИ. Подобные исследования понятия и стоящих за ним практик словоупотребления в англоязычной среде наблюдаются довольно давно как в пределах разных научных дисциплин [71], так и в пространстве pop science [72]. Понятие «краш» рассматривается как элемент дискурса чувственности и акт множественного, флюидного описания чувств по поводу других людей. Это попытка символизации переживаний и эмоций, которая в известном смысле спасает говорящего от необходимости оперировать большими и «обязывающими» словами – вроде «любви». Словарь Urban Dictionary, давая определение понятию, демонстрирует эту ситуацию ускользания от самодовлеющих смыслов: «Краш – это человек, который заставляет ваше сердце биться чаще, а вас – трепетать. Отношение к такому человеку невозможно описать одним словом, оно очень многозначно. Это человек, от мыслей о котором невозможно избавиться» [73].
В русскоязычной академии подобные исследования фактически не публикуются, но иногда в медиа можно встретить комментарии ученых относительно «краша». Так, профессор кафедры журналистики и медиакоммуникаций, доктор филологических наук СЗИУ РАНХиГС Олеся Глущенко в интервью университетскому порталу заметила, что этот англицизм – элемент молодежного интернет-жаргона, языковой вариативности, мода на которую может быстро сойти на нет [74]. В ее рассуждениях проглядывает тень теории поколений [75] и стремление к большей, чем у англоязычных коллег, стабильности толкований. По ее словам, «краш» – это альтернатива «общеупотребимым синонимам» (в тексте приведен один более или менее консистентный пример – «влюбленный»); понятие выступает как часть «полуинтернационального» кода, определяющего «своих» и «чужих». «Вкрашиваются» явно не «олды», говорит Глущенко, а те, кто хочет отмежеваться от их языка и выработать свой. Но в том-то и загвоздка: как отмечает сама Глущенко, те, кто сейчас юн, станут когда-нибудь взрослыми, и «вкрашиваться» (или как минимум так означивать свое чувство) станет не комильфо. Мода на слово исчезнет, а затем оно само пропадет из активного лексикона. Экспертка предрекает, что такая судьба постигнет «краш» к 2026 году.
Между тем, слово действительно выглядит маркером «поколения», по крайней мере, эту видимость активно поддерживают те самые «парни и девушки». Причем часто те, которых можно назвать инфлюенсерами, лидерами мнений «молодежи», проводящей много времени онлайн. В соцсетях легко обнаруживается масса вирусных музыкальных видео, в которых краш – центральный сюжет истории. Да, эти продукты – не канонический комментарий к глоссарию. Однако авторы, используя свой социальный капитал, легитимируют определенные практики их кодирования и декодирования [76]. И, таким образом, как будто обещают функциональность слова: если они его используют, следовательно, существует конвенция относительно означаемого/означающего. Соответственно, как минимум в русскоязычной версии интернационального сленга у «краша» есть четкие смыслы, свое четкое место в дискурсе чувственности. Не хочется разочаровывать, но эти мечты об однозначности узуса абсолютно напрасны. Беглый анализ продукции российских молодых инфлюенсеров демонстрирует, что никакой устойчивой договоренности о значении и употреблении тех или иных понятий в этом поле не существует.
Видеоблогерки Саша Айс и Софа Купер 12 июня 2020 года выпустили одноименный клип со следующим текстом [77]:
Текст песни и образы из клипа обращаются к сторителлингу, механикам взаимодействия и привычкам, характерным для пользователей таких социальных медиа, как YouTube, Instagram, TikTok. Неудивительно, что соответствующие липсинки и видео с использованием трека стали быстро появляться все в том же тиктоке, поддерживающем низовых «мейкеров» [78]. Правда, в самом тексте вряд ли можно найти какое-то внятное и последовательное представление смыслов понятия «краш». Со всей очевидностью можно сказать, что краш – это человек, который нравится лирическим героиням. Однако остается открытым вопрос, о чувстве или переживаниях какой силы они говорят. Краш – это просто милый «бой» или нечто большее? Пусть «краш» и присутствует в активном словаре определенных групп или людей – однако служить ориентиром для понимания мира их чувств (или, как сказал бы антрополог Уильям Редди, для «навигации чувств») это понятие не может.
Не добавляет понимания слову и другое видео – уже от Karina Cold, по собственному признанию, «тиктокерши с аудиторией +700к» [79]. Текст ее песни «Краш», видеоклип на которую вышел 30 мая 2020 года, скорее рассказывает про механику отношений в тиктоке («реки» – множественное число от наименования категории, где находятся наиболее популярные видеоплатформы; лента, лайк, коммент), чем про роль краша в формировании молодежной эмоциональной культуры. Единственная подсказка здесь – это указание на безответность чувств, испытываемых к крашу:
Однако чем серьезнее инфлюенсер, тем, видимо, четче необходимо декларировать свои ценности. Если ставшим недавно популярными тиктокерам и инстраграм-блогерам достаточно записать вирусные видео с воспроизводимыми форматами кадра и танца, легко запоминающимся текстом, чтобы получить свою долю паблисити, то звездам с более конвенциональной карьерой приходится транслировать более глубокие истории.
Меньше чем через месяц, 19 июня 2020 года, уже упомянутая Клава Кока (имеющая за плечами контракт с лейблом Black Star Inc., а сейчас выступающая, например, на «Новой волне») вместе с Niletto (участвовавшим в проектах на российском телевидении) также выпустили клип на песню «Краш» [80]. Ее текст был более провокативным:
Строчки вызывают некоторую оторопь – по крайней мере, у тех, кто знаком со статистикой домашнего насилия. Из песни явственно следует, что краш – это объект обожания, с которым невозможны партнерские и минимально равноправные отношения. Напротив, краш – это связь, фантазия о которой причиняет одновременно и боль, и наслаждение от обладания уникальным, неповторимым, желанным в частной системе координат предметом. Краш – всегда про объективацию.
Здесь, конечно, можно оставить место всяческим спекуляциям. Например, таким: даже по упоминаемым культурным героям (персонажам комиксов и мультфильмов «Черепашки-ниндзя», фильма «Терминатор 2: Судный день») и практикам (игра в морской бой) видно, что авторы последней композиции принадлежат к другому российскому «короткому поколению» [81], нежели процитированные ранее тиктокерши. И, следовательно, упакованная в ванильные рифмы и ритмы жестокость ситуации «вкрашивания» – это просто следствие картины мира более старшего поколения, сформировавшегося в других условиях, и менее сейфтистской, чем у совсем молодых тиктокеров. А может быть, эта беспощадность – «русский» флер понятия «краш», локальный оттенок слова, принадлежащего тому самому полуинтернациональному сленгу?
Эти спекуляции, конечно, требуют доказательств. Даже простейший поиск по англоязычным трекам популярных блогеров показывает, что некоторые гипотезы доказать не получится. Так, можно сравнить содержание песни Клавы Коки и Niletto с песней «Crush» [82] ютуберки Тессы Вайолет. Обнаружится, что ее лирическая героиня склонна заниматься интернет-сталкингом краша («I’m a stalker I seen all of your posts»), любит размышлять об исключительных правах на него/нее как объект собственного интереса («I got a fascination with your presentation, making me feel like you’re on my island, you’re my permanent vacation») и сама знает, что местами перегибает палку («it’s true that I’m a little bit intense, right»). В конце концов, еще в 1990-х Дженнифер Пейдж пела «It’s just a little crush (crush). Not like I faint every time we touch. It’s just some little thing (crush). Not like everything I do depends on you», проявляя известное бессердечие в одноименной песне. Так что некоторая беспощадность отношения к крашу может быть совсем не симптомом типично российского сторителлинга.
Скорее это симптом определенной перформативности понятия. Не существует никаких смыслов за пределами акторов, которые используют слово, и тех, кто краш «выражает». Тем не менее, учитывая иногда судорожное желание понимать «молодежный сленг», которое демонстрируют самые разные «взрослые» – от тех, кто делает разные продукты «для молодых», до тех, кто в принципе боится упустить эту аудиторию как дойную корову, – неудивительно, что в рунете можно обнаружить массу толкований. Различаются они в первую очередь степенью знакомства с узусом слова и его производных, интенсивностью этимологических изысканий, социальной позицией автора и его/ее самоироничностью.
Например, в «Яндекс. Кью» есть вопрос на 400+ тысяч интересантов: «Кто такой краш?» [83] Ответ, собравший еще больше просмотров, содержит ссылку на уже упоминавшееся определение Urban Dictionary и резюме: «Краш – это тот, в кого человек влюблен, синоним слова „любимый“, но несколько с другими оттенками, тут скорее речь идет именно про влюбленность, а не любовь». Свои публикации о «молодежном лексиконе» и, конечно же, «краше» есть даже на российском спортивном интернет-портале «Чемпионат» [84] и в онлайн-издании магазина косметики «Л’Этуаль» [85]. Сайт развлекательного телеканала «СТС Love» предлагает пройти тест «Кто твой краш?» [86], а онлайн журнал для девушек
И все же стремление обнаружить место «краша» в дискурсе чувственности, вывести его из метамодернистского [89] небытия и продемонстрировать эвристический потенциал понятно. Чувства и так предмет текучий, а говорящим хочется какой-то символической стабильности. Иначе не получится ни простроить практик культуры согласия [90], ни даже отчетливо выразить свое несогласие с ними. Что же делать? Может, поступить так: не имея возможности обнаружить узус, постараться проанализировать свою речь как совокупность конкретных речевых актов [91], соотнести их с речевыми привычками других и сделать какие-то выводы.
Одна из наиболее бережных попыток такой работы с дискурсом была проделана в выпуске подкаста «НОРМ» под названием «Наши краши» [92]. В нем ведущие и журналистки Настя Курганская и Даша Черкудинова вместе с приглашенной гостьей, кинокритиком Алисой Таежной постарались создать некоторую более или менее конвенциональную типологию крашей – и вывели целую систему.
Есть краши, которые выбираются из числа близко наблюдаемых людей. Это могут быть однокашники, коллеги по работе, в отношении которых действительно возможно чувствовать острую влюбленность. Ее легко реализовать или как минимум проверить на прочность, и потому такие персонажи довольно быстро из крашей переквалифицируются в людей с другими социальными ролями – возлюбленных (или friends with benefts?) или просто приятелей. Гораздо интереснее для анализа так называемые селебрити-краши: те люди из числа звезд, за которыми в силу жизни в популярной культуре можно безопасно наблюдать, но кто абсолютно недосягаем. Мы «вкрашиваемся» в их образы, а часто даже – в некий паттерн, который эти образы репрезентирует. Например, могут резко нравиться образы «деструктивного, но обаятельного чувака» (доктор Росс из сериала «Скорая помощь», Григорий Ганжа из советского телефильма «Большая перемена») или мужчины с «big dick energy» (ну и с иными гендерными аналогами такой харизмы, если они существуют).
Селебрити-краши могут быть любыми, даже «анималистичными» – в подкасте в качестве таких крашей фигурируют пес Бродяга из диснеевского мультфильма «Леди и Бродяга» или пудель Красавчик (Арамис) из мультфильма «Пес в сапогах» студии «Союзмультфильм». Вывод, к которому приходят участницы подкаста, в общем, прост: селебрити-краш – это тот, чья харизма нас привлекает. А если покопаться еще глубже – тот или та, чьи ценности, репрезентируемые в образах, поступках, кажутся нам близкими. Поэтому за чувственным влечением к крашу может стоять не только увлеченность внешностью другого, но и интеллектом, специфическим чувством порядочности и т. д. Тогда краш – этот тот, с чьим вайбом ты хочешь резонировать или реально совпадаешь. Или, говоря более конвенциональным языком, кто привлекателен потому, что хотя бы в какой-то мере соответствует твоим переживаниям.
Тут хочется добавить, что на фоне возникновения своего рода диффузных моделей гендерных ролей, избегающих бинарности маскулинного и феминного, возникает – по крайней мере, в каких-то сегментах популярной культуры – концепт «герл-краша» [93]. Обычно им описывают женщин-селебрити, привлекающих тех, кто ищет «сильные», феминистские ролевые модели. Например, Екатерину Михайловну Шульман называют своим крашем люди самых разных полов/гендеров/предпочтений, воздерживаясь при этом от каких-либо сексуализированных измышлений. Получается, что точкой сборки крашей и соответствующей эмоциональной культуры сегодня становится не «ультимативная» маскулинность или феминность, но фьюжн из разных характеристик.
Безусловно, аналитика ведущих подкаста «НОРМ» не претендует на какую-либо завершенность. Да и вообще – это не вполне аналитика, скорее фиксация собственного опыта обращения с «крашем» как тем самым инструментом навигации в мире чувств. И она, как я думаю, удачна. Не стараясь минимизировать текучесть мира чувств, она, напротив, ее высвечивает. И показывает, что часто множественные, не зацементированные в однозначных означаемых и означающих слова гораздо лучше передают текущую эмоциональную культуру. Тем, кто хочет ее однозначности, пожалуй, эта книга особенно пригодится. Не обязательно для того, чтобы освоить ее заведомо новый и пока модный язык. Но для того, чтобы обрести больший потенциал эмпатии как минимум к тем, кто на этом языке разговаривает. А принципиально – и вообще ко всему многообразию эмоциональных культур. Все-таки нельзя не признать: «краш» добавляет обертонов в переживания отношений между людьми.
Личностный рост
Наталья Савельева, социолог, публицист
Весной 2020 года все было вроде не так плохо: больше времени, внезапно освобожденного пандемией и локдауном, – больше возможностей для личностного роста. Печь хлеб, слушать онлайн-курсы, посещать всевозможные мероприятия в зуме, наконец, прочитать ту самую книгу, которая так долго ждала своего часа на полке. Спать ложиться не поздно, по утрам йога, днем – здоровые обеды, приготовленные собственными руками. Спрос на образовательные онлайн-курсы в первой половине мая 2020 года вырос в 2,5 раза по сравнению с 2019 годом [94], а «больше половины россиян в период пандемии занимались саморазвитием», – говорит нам заголовок одной из статей. Из 2,5 тысячи работников и соискателей российских компаний, опрошенных Headhunter в июне 2020 года, 57 % «занимались саморазвитием и расширением своего кругозора в период ограничительных карантинных мер, введенных из-за пандемии коронавируса», и делали они это «с целью личностного роста». Как только в настоящем появилось немного времени, оно моментально было инвестировано в будущее. Пока не стало понятно, что будущее не торопится наступить. Одна из моих подруг говорит:
Когда начался первый локдаун в России, я подумала: как круто, будет время поучиться. Купила три образовательных курса онлайн. Но чем дольше шла пандемия и все закрывалось, нарастали панические настроения, тем меньше хотелось учиться. Оказалось, онлайн-обучение – это совсем не то. Работы не было почти год. На мой взгляд – это деградация.
Произошедшее в пандемию можно описать понятием Джорджо Агамбена [95] кайрос – «время, поставленное на паузу», то есть время, которое движется к своему концу. Настоящая жизнь закончилась до того, как это время началось, и она начнется опять, когда оно закончится. Это время без изменений, прогресса, событий – и развития. Первый год пандемии во многом стал таким временем: жизнь приостановилась в ожидании конца, а многие испытали беспокойство не только из-за того, что внезапно будущее оказалось слишком туманным, а настоящее – беспокойным и скучным. Первоначальный план привилегированных горожан – немного замедлиться и, наконец, насладиться жизнью – провалился, и время, которое они собирались с пользой потратить на «личностный рост» и познание себя, сменилось ощущением тотальной деградации. Оказалось, что «рост» был неразрывно связан с дорогостоящим образом жизни, который давал ощущение отличия от всех тех «лузеров», просиживающих штаны на диване перед телевизором: с потреблением, проектами, путешествиями, развлечениями, тренингами, встречами с новыми людьми. Когда жизнь остановилась, «рост» – одна из важнейших частей идентичности и новый способ проводить социальные различия – остановился тоже. Ведь самый важный критерий роста мы заимствовали из физики: разнообразие, помноженное на скорость, плюс коэффициент движения относительно «других». Чем больше всего нового и полезного мы можем уложить в единицу времени, тем быстрее идет наш личностный рост, и особенно здорово, когда мы растем быстрее, чем другие. Ведь сейчас каждый знает, что в будущее попадут не все.
1
С личностным ростом все просто: ты или развиваешься, или деградируешь. Третьего не дано. Даже остановка – это шаг назад. Ты как будто бы плывешь против течения или идешь вверх по движущейся вниз ленте эскалатора: стоит остановиться, и ты останешься позади самого себя минуту назад. В одном из закрытых фейсбук-сообществ спрашивают: «Что такое деградация?» «Когда перестаешь интересоваться чем-то новым, и не просто интересоваться, а открещиваешься даже от того, что могло бы быть полезно тебе или окружающим, или если новые знания сами идут в руки», – отвечает один из участников дискуссии. Вы начинаете деградировать в тот момент, когда перестаете расти.
Нам часто говорят, что развитие нужно оценивать не сравнивая себя с другими, а сравнивая себя с собой. Однако реальный мир функционирует согласно правилу движущегося эскалатора: вы чувствуете, что «не растете», когда оглядываетесь по сторонам и видите, как все живут на полную катушку и достигают. Одна из участниц закрытой фейсбук-группы сокрушается:
Кажется, что весь мир легко преодолевает трудности, всего достигает, зарабатывает миллионы одной рукой и постоянно саморазвивается. Или я просто инстаграма насмотрелась?
Соответственно, ощущение, что с вами что-то не так, возникает из чувства рассинхронизации с «постоянно саморазвивающимся» миром. Вернее, с миром, который, как вам кажется, постоянно саморазвивается. Тренинги личностного роста учат нас, что синхронность важна и для сохранения личных отношений: если вы развиваетесь, а ваш партнер «стоит на месте», то у вашей пары нет будущего. Буквально: вы на эскалаторе уедете вперед, в будущее, а ваш партнер останется там, в прошлом. Поэтому партнеру тоже нужно «расти» – вместе с вами. То есть ему (или ей) тоже нужно на тренинг.
«Отсутствие личностного роста» стало частью критики, которую мы предъявляем нашим партнерам, реальным или потенциальным. Если ваш партнер «не растет», а тем более мешает расти вам – это проблема. «Что делать, если муж тянет вас вниз?», «8 признаков того, что партнер мешает вам развиваться», – услужливо предлагает гугл в помощь. Если вам что-то не нравится в партнере, то скорее всего – это то, что он не «растет». Пользователи форума woman.ru пишут:
У меня хороший добрый парень, но он совсем не к чему не стремится. Ему почти 27, а у него только небольшой доход на удаленной работе. В его года у многих парней уже машины, квартиры и семьи с детьми. <…> Как мужчине не хочется купить авто, чтобы сделать свою жизнь комфортней и вырасти в глазах окружающих людей. Я не понимаю. А я хочу рядом успешного состоятельного мужчину, хочу детей. Я его люблю, но не знаю как мне быть.
Привет мне 24 я парень. Работаю, учусь занимаюсь проф. Спортом. У меня есть девушка, живем вместе, встречаемся уже много лет еще со школы. Создавать семью и выходить замуж она не хочет. Говорит, что еще рано. В принципе я и не спешу. Но я столкнулся с такой проблемой которая меня реально тревожит. Она не хочет ни как развиваться… Раньше она была спортивной девочкой с соблазнительными формами и так далее. А сейчас простите но она набрала столько лишних кг, что меня это напрягает… Просьбы заняться собой (фитнес например) заканчиваются истериками «Ты меня не любишь» «Я такая какая есть, найди другую» <…> К сожалению в бытовом плане она тоже 0, пока я на работе она гоняет по встречам со своими подружками. Мои искренние убеждения, что человек кузнец своего счастья, здоровья, красоты. И чтобы быть успешным нужно работать над собой. Дорогие женщины, девушки подскажите как про стимулировать ее к росту и саморазвитию. Мне нужна сильная девушка, будущая мать моих детей, а не прожигательница жизни.
Если у вас есть претензии к партнеру, вы вполне можете использовать язык «личностного роста» для того, чтобы их выразить. Даже если эти претензии совсем про другое. Одна из участниц форума lady.mail.ru жалуется:
Живем вместе 3 года. и тут он заявляет – я деградирую. как личность. о себе – работаю бухгалтером, через несколько месяцев перехожу на главного. на работе меня ценят. занимаюсь пилатесом для поддержания тонуса. хожу в театр, кино, с друзьями общаюсь (и с парнями и с девчонками). интересуюсь психологией. приятная внешность. на него никогда не давлю, полная свобода во всем. че не так? ну иногда могу посмотреть тупую комедию или попсу послушать. иногда! но вообще люблю качественную музыку и фильмы. но оказывается то что я могу смотреть тупой сериал – это значит деградация. что, это правда так?
Ваша девушка не хочет худеть? Она просто не хочет развиваться. Ваш парень не хочет зарабатывать больше денег? Он просто не хочет развиваться. Вы хотите уйти от вашего партнера? Это потому, что он или она не хочет развиваться. «Личностный рост» стал универсальным орудием в личных ссорах и конфликтах, которое успешно превращает любые претензии из «я хочу, чтобы ты», «ты мне надоел(а)», «сделай» и «дай» в «ты не хочешь развиваться, нам, кажется, с тобой не по пути».
2
Поделиться книгой: