Продолжая использовать наш сайт, вы даете согласие на обработку файлов cookie, которые обеспечивают правильную работу сайта. Благодаря им мы улучшаем сайт!
Принять и закрыть

Читать, слущать книги онлайн бесплатно!

Электронная Литература.

Бесплатная онлайн библиотека.

Читать: Пиратские утопии. Мавританские корсары и европейцы-ренегаты - Питер Ламборн Уилсон на бесплатной онлайн библиотеке Э-Лит


Помоги проекту - поделись книгой:

Для оказания почестей город выслал две превосходно оснащённые галеры. Офицерский корпус дивана собрался в количестве пятисот человек, чтобы встретить его в порту, где, пока он высаживался из своей галеры, в его честь был дан салют из примерно пятнадцати сотен орудий со стен фортов города и бортов корсарских кораблей (из которых около сорока были под парусами). Отсюда начал торжественный марш ага янычарского корпуса в сопровождении двух барабанщиков (кавус), за ними следовали главный секретарь с 24 айабаши – главными государственными советниками. Затем шли двумя рядами по двое бюлюкбаши в своих тюрбанах с большими плюмажами, потом ряды одабаши; после них промаршировали шесть турецких гобоистов, а мавры, что были среди них, играли одни на флейтах, другие же – на кимвалах, весь этот оркестр издавал престранный шум, порождавший в нас скорее страх, нежели удовольствие. Замыкал шествие новый паша, облачённый в знак мира в просторный белый халат. Он ехал на прекрасном варварийском жеребце, на котором была богатая сбруя; серебряная уздечка, шпоры и стремена были усыпаны драгоценными камнями; шёлковые поводья были унизаны бирюзой, а вышитая попона поражала своей изысканностью. В таком порядке процессия вступила в город, и паша занял предназначенную ему резиденцию4.

Интересно, что отец Дан упоминает об ужасе, возникшем в «наших» европейских сердцах от музыки. Вероятно, янычары были самыми первыми войсками в истории, начавшими использовать военную маршевую музыку, и когда их оркестры появились перед воротами Вены со всем своим рёвом и гамом, то рассказывают, что христианские солдаты бросали своё оружие и бежали от одного этого звука. Было бы любопытно узнать, размещал ли когда-либо оджак такой оркестр на борту корсарского судна (алжирские янычары сопровождали пиратов в качестве тяжёлой пехоты, вступая в бой, только когда вражеский корабль брался на абордаж и захватывался силой). Европейские пираты, действовавшие в Карибском море и Индийском океане в XVII–XVIII веках, как сообщалось, были весьма большими любителями музыки и нанимали профессиональных музыкантов, когда могли себе это позволить, но очевидно, что музыка предназначалась для их собственного удовольствия, а не была формой психологической войны!5


Книга Пьера Дана «История Барбарии» (Париж, 1637).

На обложке гравюра неизвестного художника «Освобождение христианских рабов в Алжире монахами-доминиканцами»

В Сале, скорее всего, суфийская и военная турецкая музыка не были известны, но музыка андалусийская – сплав персидских, арабских, мавританских, иберийских и других влияний, на протяжении веков разрабатывавшаяся в исламской Испании и теперь неожиданно изгнанная в Северную Африку, – должна была проникнуть в Сале вместе с различными волнами мавров и морисков из Испании; в неё, вероятно, были привнесены новые берберские и африканские веяния, и эта смесь породила классическую музыку Северного Марокко примерно в том виде, в каком она исполняется и в настоящее время, – по прежнему называясь андалуси.

В отличие от других варварийских государств, Сале оставался неподвластным османскому контролю да и сколько-нибудь значительному влиянию. Тесные взаимоотношения между корсарами из Алжира и Сале (которые ещё будут рассмотрены ниже), вероятно, привели к некоторому культурному влиянию Турции в этом городе. Например, в Сале был особый праздник, когда, в соответствии со старинным турецким обычаем, устраивалось шествие с зажжёнными свечами. Но во все времена Сале оставался либо марокканским владением, либо вольным мавританско-корсарским государством, и никакие «иностранцы» никогда не захватывали в нём власть от имени чужого правительства.

С точки зрения структуры, наиболее примечательной чертой алжирского оджака была его система «демократии по старшинству». В теории – и по большей части даже и на практике – новобранец получал одно за другим повышения по рангу каждые три года. Если ему удавалось остаться в живых на протяжении достаточно долгого времени, он мог стать главнокомандующим, или «агой двух Лун»…на срок в два месяца. Затем он выходил в отставку и получал право голоса по всем важным вопросам и назначениям в диване или палате управления оджака. Всё это не имело никакого отношения к «заслугам» и было лишь вопросом выслуги лет. Самый низший невольник-албанец или крестьянский парень из анатолийской глуши, или же изгой – обращённый в ислам пленный европейский моряк, все они в равной степени могли надеяться однажды войти в правящую элиту – просто оставаясь в живых и служа «Корсарской республике», являвшейся реальной структурой власти внутри османского протектората. Как об этом писал отец Дан: «Это государство лишь по названию считается монархией, поскольку на деле они превратили её в республику». Неудивительно, что у оджака никогда не возникало проблем с набором новых членов. Где ещё в мире была возможна такая «восходящая мобильность»?

Сам же диван использовал одни из самых странных «правил распорядка», какие только были разработаны в мире:

Правила, регулирующие проведение собраний дивана, были достаточно просты. Никому из его членов не дозволялось приносить с собой какое-либо оружие, порядок поддерживался вооружённой стражей. Никто из его членов под страхом смерти не мог пускать в ход кулаки с целью нападения, но было разрешено выражать свои чувства ногами – топаньем или пинками. Одного французского консула даже чуть не убили, когда его «затоптали» в диване. Все речи произносились по-турецки; драгоманы переводили их на берберский или арабский, а когда было необходимо – то и на европейские языки. «Слово» брали в порядке старшинства или значимости, хотя, как кажется, самой обычной практикой для оратора было дирижирование хором кричащих на собрании. В результате заседания проходили чрезвычайно хаотично. Иностранцы, которым доводилось посещать их, нередко приходили к выводу, что имеют дело с дикими, жестокими и иррациональными людьми; это свидетельство, по-видимому, указывает на тот факт, что вожаки использовали такую процедуру, чтобы придавать значимость своим программам и отметать любые возражения. Однако англичанину эти процедуры могли показаться абсурдными; к примеру, Фрэнсис Найт, проведший в алжирском рабстве несколько лет во второй четверти XVII века, вероятно, мог наблюдать собрания дивана. Стоит привести здесь его рассказ о ходе заседания:

«Они стоят рядами, передавая слова через чавуша, или служащего, подталкивая друг друга локтями или плечами, крича всё громче, словно в холерной горячке или подобно кипящему на огне котлу… У них есть мудрый обычай предупреждать ещё более серьёзные нарушения, ведь под страхом самой серьёзной кары [им] приказано не пить вина или иных крепких напитков перед собранием… и не приходить на него с ножами… Правительства, подобного этому, нет больше нигде в мире…»6

В своей долгой погоне за деньгами Алжир повидал все возможные виды мошенничества, бунтов, восстаний, коррупции, политических убийств и неповиновений, которые только знало человечество, – и в то же время как-то умудрялся выживать и процветать. Некоторые дошли до того, что определяли его тип правления как «демократию путём политических убийств». Но было ли это государство хоть сколько-то более коррумпированным или насильственным, чем любое другое в XVII (или любом ином) веке? Было ли оно более хаотичным, чем, скажем, европейские монархии, настолько диким, что могло бы хвастаться добытой свободой – хотя бы для немногих везунчиков, – добываемой лишь через хаос? Или же сообщения (путешественников из Европы, разумеется) слишком сгущают негатив и демонстрируют нам злую карикатуру на Алжир? Я подозреваю, что повседневная жизнь этого Города на протяжении его долгого пути в истории была не более и не менее полна насилием, чем повседневная жизнь многих других сообществ людей. Но Алжир был другим, ведь сама его экономика зависела от насилия за пределами его границ – от действий корсаров. И он был более демократичен, чем европейские или исламские монархии. Связаны ли как-то эти две характеристики? Я предпочту оставить это под вопросом.

Корсарским аналогом дивана был тайффе реиси, или совет капитанов. К сожалению, о нём мы знаем гораздо меньше, чем о диване, поскольку у корсаров не было османских бюрократов и ходжей (обученных писцов), которые бы могли служить им архивистами. Тайффе сравнивали со средневековой гильдией, но это до такой степени неверно, что даже приводит к утверждениям о том, что, дескать, этот корсарский протопрофсоюз мог быть по сути правящим (или хотя бы совещательным) органом в наместничестве. Диван и тайффе иногда могли конкурировать или вступать в стычки в борьбе за власть, но мы можем быть уверены, что ни один из этих органов не пошёл бы с лёгкостью на риск отчуждения другого. Корсары зависели от оджака — им нужна была его политическая протекция, финансирование и пополнение войнами. Диван же зависел от тайффе, поскольку тот был экономическим сердцем, самим залогом процветания наместничества, так как оно в основном жило за счёт добычи от пиратства и выкупов за пленников. По всей видимости, диван города-государства Сале брал за основу структуру тайффе Алжира (а не структуру дивана оджака), поэтому остаётся только пожалеть, что мы так мало знаем об организации тайффе. В отличие от оджака, продвижение по старшинству явно не работало в нём в качестве механизма действия. Рейс был капитаном либо в силу одних лишь своих заслуг (или «удачи», как это называло большинство пиратов), или поскольку он владел одним или двумя кораблями. Разумеется, и здесь самый последний пиратский юнга (как, например, Хамида Рейс), из какого бы класса или народа он ни происходил, мог надеяться стать однажды адмиралом флота – что сильно отличалось от ситуации, скажем, в британских военно-морских силах! Мы также знаем, что тайффе решал вопросы демократическим голосованием и избирал своих предводителей. В целом, вполне можно допустить, что в XVI–XVII веках алжирская форма «двухпалатности» из дивана и тайффе была своего рода предшественником республиканских администраций в Америке и во Франции, появившихся только спустя века; что же касается настоящей Республики Сале, то она предшествовала даже структурам республики и протектората в революционной Англии (в 1640-е и 1650-е годы). Странно помыслить: неужели действительно европейская демократия напрямую обязана своим существованием корсарам? Никто и никогда не признал бы это открыто, разумеется, ведь варварийские корсары были нехристями — но, как отмечает Редикер, моряки были пролетариатом XVII века, и мы можем себе представить, как слухи о столь заманчивых свободах корсаров и ренегатов7 могли передаваться с корабля на корабль (ведь Англия в 1637 году послала к Сале флот!).

IV. Банда разбойников

Нам придётся пропустить захватывающую тему политических пертурбаций в дальнейшей истории Алжира просто потому, что это не может существенно помочь в понимании главного интересующего нас объекта – Сале. Что же касается темы, которую можно обозначить как специфическая этнография или социальная история алжирского пиратства, то мы, конечно же, вернёмся к ней, используя её в качестве компаративного материала при обсуждении, скажем, эротических нравов или экономических порядков среди корсаров на берегах реки Бу-Регрег в Марокко. Но сейчас, прежде чем отправиться на Дальний Запад, мы должны задержаться на ещё одной алжирской теме – на самих ренегатах.

Действительно, значительная часть – а по мнению некоторых, и большинство алжирских капитанов и членов их команд были «иностранцами» того или иного рода. Мавры из Андалусии и мориски из Испании принесли с собой новые технологии в военном снаряжении и артиллерии, многие из них также доказали, что являются опытными мореходами. Сплав «левантийцев» из Восточного Средиземноморья – включая греков, египтян, сирийцев, жителей островов и обычного для каждого порта сброда и черни – участвовали в джихаде в Алжире. Разбойники из числа албанцев и других жителей гор на Балканах и в Османской империи наряду с турецкими отрядами участвовали в морских экспедициях. И разумеется, среди пиратов были и ренегаты из всех стран Европы (в особенности из омываемых Средиземным морем), как добровольцы, так и обращённые пленники:

Между 1621 и 1627 годами, как говорят, в корсарской столице пребывало более двадцати тысяч христианских пленников, включая «португальцев, фламандцев, шотландцев, англичан, датчан, ирландцев, венгров, славян, испанцев, французов, итальянцев; а также ещё сирийцы, египтяне, японцы, китайцы, южноамериканцы и эфиопы», что свидетельствует о разноязычной этнической принадлежности морских путешественников тех дней. Записи монахов-редемпционистов[4] об апостасии в той же степени откровенны, хотя и болезненны для апостольского эго. Между 1609 и 1619 годами, по наблюдениям Грамайе, среди ренегатов, добровольно отказавшихся от своей веры ради удобств исповедания ислама, было «857 немцев, 138 гамбуржцев, 300 англичан, 130 голландцев и фламандцев, 160 датчан и остзейцев, 250 поляков, венгров и московитов»1.

Однажды целый отряд испанских солдат обратился в ислам, дабы избежать плена, и впоследствии был, видимо, полностью ассимилирован – как и немногочисленные чёрные африканцы, которые попадали на север с караванами невольников, выкупались на свободу и включались в эту грандиозную корсарскую гонку за богатствами. Евреи, как местные, так и иностранные (включая марранов и конвертадос из Испании, а также другие сефардские группы), во всех варварийских государствах занимались торговлей и финансовыми операциями и нередко достигали немалого веса в правительственных кругах. Европейские купцы, консулы, монахи и священники-редемпционисты представали небольшой группой изумлённых зрителей этого экзотического многоцветного объединения разбойников, и по счастью, некоторые из них записали свои впечатления и воспоминания. Сами же пираты не оставили о себе ни единого слова.

Героем и идеалом корсарской лихости был Хайреддин (Хизр) Барбаросса (Рыжебородый), величайший потомок семьи мореходов (вероятно, албанского происхождения, но живших на Лесбосе), впервые появившийся в Западном Средиземноморье в качестве представителя слабеющих египетских мамлюков.


Неизвестный итальянский художник.

Хайреддин Барбаросса. Ок. 1530–1560

Находясь в Тунисе, он вместе со своими братьями присоединился к маврам из Гренады для участия в набегах на испанские побережья. Они создали собственный вольный флот и продавали свои услуги различным североафриканским правителям; после чего, когда было возможно, они убивали нанимателей и брали под свой контроль город за гордом (Беджаю в 1512 году, Джиджель в 1514 году, Алжир в 1515 году); их штаб-квартирой на некоторое время стал остров Джерба. Примерно в 1518 году, испытав жестокий натиск Испании, Хайреддин обратился за помощью к османскому султану Селиму I («Грозному») и был назначен наместником, или бейлербеем Алжира. Ему наконец удалось в 1529 году изгнать испанцев из их островной крепости в бухте Алжира и захватить Тунис в 1534 году2. Султан назначил его адмиралом всего турецкого флота. В этот период у османов было соглашение с Францией, и Барбаросса в качестве союзника совершал свои операции от берегов Прованса. Но сила его была столь велика, что он запретил колокольные звоны церквей (этот звук считается оскорбительным в исламской традиции), пока его флот стоял в порту. Он умер в постели в своём стамбульском дворце, а место бейлербея Алжира унаследовал его сын Хасан Барбаросса. Вот пример настоящего пиратского эпоса – путь от лохмотьев до богатств: такова мечта ренегатов3.

Героем ренегатов следующего поколения был Мурат-реис «Старший», ещё один албанец, прославивший своё имя пленением герцога Сицилии и захватом папской галеры.

Однако самой дерзкой его авантюрой была переброска четырёх галиотов через Гибралтарский пролив к Сале, где он объединился с тремя другими пиратскими капитанами и затем вместе с ними атаковал Канары. Корсары захватили остров Лансароте, пленили жену и дочь губернатора, а также сотни менее значительных лиц. После крейсирования вокруг этих островов и ещё нескольких высадок ради новой добычи и пленников, они поднятием флага предложили переговоры и позволили выкупить самых важных узников. Остальных же отвезли в Алжир или Сале и обратили в рабство. Испанцы, предупреждённые о возвращении корсаров, попытались перехватить их в проливе, но Мурат-рейс, воспользовавшись штормом, благополучно ускользнул от армады дона Мартина де Падийи и привёл свою небольшую флотилию в Алжир. Этот дерзкий рейд был тем более дерзким, поскольку галиот не был подходящим для Атлантики судном. Христиане предпочитали считать, что Бог наказал Мурат-рейса смертью его сына как раз перед его возвращением, но эти показания о рейде, данные перед инквизицией, могут быть не совсем верными4.

По-видимому, Мурат-рейс инициировал особую «связь с Сале» в Алжире, что привело к появлению уникальной схемы, работавшей на благо обоих городов. Когда Алжир подписывал мирный договор с какой-либо европейской державой – что бывало довольно часто в сложной сети дипломатических интриг в средиземноморском бассейне – то тогда он соглашался не нападать на корабли этой страны – скажем, Англии. В это же время, допустим, у Сале временный мир с Францией, и потому французские корабли оказываются запретными целями для «разбойников из Сале». Таким образом… когда алжирский корсар приближается к французскому кораблю, он поднимает флаг Сале и тем самым не возбуждает подозрений. Захватив французское судно, он снова поднимает алжирские цвета и возвращается в Алжир (где дозволены французские трофеи), чтобы продать захваченных пленников и груз. А корабль из Сале может проделать тот же трюк с английским судном. Нетрудно представить и дальнейшие последствия такого сотрудничества, в особенности свободное использование кораблями из Алжира и Сале портов друг друга для ремонта, продажи добычи и отдыха.

В этот же период (с 1630-х по 1660-е годы) в Алжире процветало дело Али Бичнина (так было переиначено его изначальное имя Пиченино), а в Марокко была основана Республика Бу-Регрег – это демонстрирует, что та эпоха была настоящим золотым веком варварийских корсаров.

Он был итальянцем, по мнению некоторых – венецианцем, по имени Пиччинио, прибывшим в Алжир капитаном пиратского корабля, на котором он отплыл из Адриатики; он принял ислам и благодаря своей удали и храбрости быстро занял выдающееся положение в тайффе. Его трофеи приносили ему средства, а он вкладывал их в новые корсарские суда, пока его собственная флотилия не позволила ему получить титул адмирала Алжира. Он владел двумя дворцами в городе, виллой в пригороде, несколькими тысячами рабов, а также драгоценностями, посудой и множеством дорогих товаров. В Алжире в качестве своего дара городу он построил роскошные общественные бани и соборную мечеть. У него была личная охрана из пеших и конных воинов, набиравшаяся в основном из членов племени куку, чей султан стал его тестем. В 1630-е годы отцы-редемпционисты, писавшие из Алжира, обращались не к паше, а, скорее, к нему, как к настоящему правителю города. Один из его рабов, Фрэнсис Найт, называл его большим «тираном», не уважавшим никого, даже самого Великого Владыку (султана). Однако же не все его невольники считали свою судьбу «чудовищно несчастной», а своего господина – тираном. Одна история повествует о магометанском фанатике, который, желая заслужить себе рай, убив христианина, просил Бичнина о дозволении убить одного из его рабов. Корсар согласился, однако вооружил одного своего мускулистого юношу мечом, а затем предложил своему просителю встретиться с ним в саду; когда же тот бежал, Али Бичнин высмеял его. Другой его раб возвратил ему бриллиант, который «нашёл»; Бичнин отметил недальновидность такого поступка, ведь он не воспользовался своим шансом получить свободу!

Вероятно, у Али Бичнина были амбициозные планы заполучить контроль над наместничеством. Его альянс с султаном куку, его охрана из сотен солдат, его личный флот, его связи с предводителями кулугли[5] – всё это указывает на политические замыслы. Он потерпел серьёзную неудачу при Валоне, где потерял восемь галер и две тысячи рабов (в этой битве Найт обрёл свою свободу; он был одним из гребцов на захваченном корабле). Несколькими годами позже, когда султан планировал нападение на Мальту, Али Бичнин отказался отрядить для этого алжирский флот до тех пор, пока султан не выплатит аванс. Высокая Порта послала в Алжир чауша (посланника или эмиссара) за головой Али Бичнина; но тому вместе с пашой самим пришлось спасаться в мечети от ярости приверженцев корсарского адмирала. Однако в этот момент паша отказался платить янычарам жалованье, и их корпус потребовал, чтобы им заплатил Али Бичнин. Он же, скорее всего, не успел подготовить своих людей для переворота. Ему пришлось бежать на земли своего тестя, а янычары разграбили его городские дома, а заодно и еврейский квартал. Что произошло дальше? Высокая Порта явно опасалась, что Али Бичнин может вернуться в Алжир с войском кабилов; ему были посланы деньги, объявлено прощение и оказаны всевозможные почести за исключением звания паши, но когда он вернулся вместе с чаушем султана в Алжир, то вскоре заболел и скончался. Его похороны прошли с почти что монаршей пышностью, однако многие подозревали, что он был отравлен по приказанию султана5.


Андриес ван Эртвельт. Стычка испанцев с варварийскими корсарами. Первая пол. XVII в.

Симон Дансер, или «Старый Плясун», или «Диабло» Рейс, был знаменитым корсаром, который первым (по крайней мере так гласит легенда) научил северо-африканцев отказаться от своих устаревших средиземноморских гребных галер с латинскими парусами и начать ходить на «круглых кораблях», то есть построенных по европейскому образцу двухмачтовых судах (наподобие каравеллы, ставшей знаменитой благодаря Колумбу). Дансер и его товарищ капитан Уорд (с которым мы ещё встретимся позднее) достигли такой известности, что оказались персонажами в пьесе Томаса Деккера «Если эта пьеса не хороша, то в ней кроется Дьявол» (1612)6. Будучи изначально голландцем из Дордрехта,

…Дансер прибыл в Алжир из Марселя, где у него были дом, жена и ремесло судостроителя. Неясно, что заставило его стать ренегатом и обратиться к карьере корсара, но спустя три года после своего появления он стал ведущим рейсом в тайффе и заслужил себе фамилию Де-ли-реис, Капитан Сорвиголова, за свои бесстрашные подвиги. Взяв захваченные суда за образцы, Дансер учил своих собратьев-капитанов управлению и навигации круглых кораблей, имеющих высокую палубу, сложное парусное устройство и пушечное вооружение. Лично захватив сорок судов, он присоединил их к корсарскому флоту и, начиная с эпохи Дансера, алжирцы восполняли свои потери, как строя корабли на своих верфях, так и захватывая их в абордажных схватках.

Благодаря Дансеру алжирцы теперь могли заплывать дальше, чем когда-либо прежде. Они проходили через Гибралтарский пролив, пересекали Атлантику и добирались даже на север до Исландии, берега которой корсары опустошили в 1616 году…

По иронии, Дансер, вероятно, оставаясь, по крайней мере, тайным христианином, использовал захват испанского судна, перевозившего десять священников-иезуитов из Валенсии как возможность секретно сообщить двору французского короля Генриха IV о своём намерении вернуться в Марсель, где он оставил свою жену и детей. Французы согласились при условии благополучного возвращения иезуитов, что и было сделано. В 1609 году Дансер воссоединился со своей семьёй и был полностью восстановлен в своих гражданских правах городским советом Марселя. Но бывших корсаров не бывает, служит он христианской Франции или мусульманскому Алжиру, и в 1610 году Дансер высказал королю и членам марсельского совета своё смелое предложение устройства экспедиции против Алжира, которая – учитывая его экстраординарные знания всей изнанки города, – весьма вероятно, привела бы к свержению правления наместничества. К сожалению, французы, сомневаясь в лояльности бывшего корсара, отказались заниматься его проектом7.

Однако Старый Плясун действительно оказался casus belli[6] для войны между Францией и Алжиром. Похоже что…

…Дансер, в благодарность за великодушное обращение с ним французских властей, подарил герцогу де Гизу, губернатору провинции, две бронзовые пушки, которые, к несчастью для последующих событий, были предоставлены ему во временное пользование правительством Алжира. Разумеется, алжирцы, крайне возмущённые «предательством» Дансера, потребовали возврата этих двух орудий.

Политический кризис развивался медленно, но уверенно. Гиз отказался отдать свои пушки, однако события во Франции, никак не связанные с Дансером, отодвинули начало войны. Генрих IV пал жертвой убийцы, регент Мария Медичи столкнулась с проблемами как в Рейнской области, так и в Париже. Ничего не предпринималось. Именно такого кризиса и ждали алжирские рейсы: французская средиземноморская торговля была обширна, богата и соблазнительна, а с отказом французского короля предоставить возмещение всё это оказалось блестящей возможностью для корсаров8.

В конце концов орудия всё же были возвращены в Алжир – возможно, это было самое худшее унижение, которое Франция когда-либо претерпевала от своей будущей колонии.

Мы могли бы продолжать отыскивать имена многих обосновавшихся в Алжире ренегатов и даже названия кораблей, на которых они плавали и которые захватывали, но мы не узнаем существенно больше о том, как они жили, а с ещё меньшей вероятностью – об их мыслях и чувствах. Нет нужды говорить, что некоторые из них были мусульманами в лучшем случае лишь по имени и презирались благочестивыми единоверцами за то, что продолжали употреблять алкоголь, сквернословить и «петь, как христиане» даже после своего обращения. Но как быть с тем моряком из Сен-Тропе, вызвавшим дипломатический инцидент, когда французский консул попытался предотвратить его «превращение в турка»? Каковы были его мотивы? Как быть с мечетью и банями Али Бичнина? Это архитектурный памятник циничного лицемерия – или же знак более неоднозначных эмоций, наполовину эгоизма, наполовину чего-то ещё? В конце концов, абсолютная неискренность весьма редка в истории человеческой души. Большинство людей склонны оправдывать свой выбор и свои действия некой апелляцией к идеям и идеалам – и прежде всего, оправдывать эти поступки в своих собственных глазах. Когда своекорыстные интересы и свой воображаемый образ совпадают с идеологической риторикой и целями, то идеологии успешно воспринимаются. Было бы слишком наивно предполагать, что все ренегаты были позёрами и интриганами в макиавеллиевском духе. Куда более убедительно представить, что, по крайней мере, некоторые из них пришли к «вере» там, где они изображали веру.

Неоднозначность ренегатов отражалась даже в языке. Смешение народов в Алжире должно было порождать мультиязычный кошмар неправильного перевода. Был необходим лингва франка – язык межэтнического общения, и он в самом деле появился под названием франко, язык «франков» (то есть в широком смысле, всех иноземцев из Европы), или сабир (от испанского «знать, понимать»). В этом типичном портовом арго смешались арабский, испанский, турецкий, итальянский и провансальский. Если бы параллельный диалект появился в Сале, он мог бы использовать черты арабского, берберского, испано-арабского (языка морисков), а также испанского, португальского, французского и английского языков. «Новые» языки отражают новые и уникальные крупномасштабные явления в обществе; они не просто средства коммуникации, но также и модели мышления, двигатели внутреннего и внешнего опыта говорящих на них, для их нового чувства общности (communitas) и их новой (или недавно принятой) идеологии. Франко умер вместе с корсарами, но его призрачное существование говорит о том, что ренегаты стали – пусть неуловимо – «народом», языковой общностью. В благоприятных исторических обстоятельствах lingua franca может стать полностью самостоятельным литературным языком, как это случилось с урду или малайским. Но франко так и не дошёл до этого уровня – однако знание о том, что он существовал, должно поменять наши взгляды на ренегатов. Мы больше не вправе рассматривать их как случайную горстку потерянных отступников. Язык (пусть даже грубый и наскоро собранный) – это культура, или, по крайней мере, верный признак появления культуры.

V. Алебастровый дворец в Тунисе

Прежде чем мы, наконец, отправимся в плаванье к Сале, мы должны сделать ещё один краткий вояж по Средиземноморью в поисках ренегатов. Чрезвычайно разочаровывает то, что у нас нет биографии ни одного из этих мужчин (как и ни одной из женщин). В большинстве случаев единственное, что остаётся от их памяти – это один или два исторических анекдота, возможно, захватывающее описание морского сражения, но из всего этого практически ничего не говорит нам о психологии ренегатов, их мыслях, их мотивации. Однако время от времени короткой вспышкой мелькнёт внезапное открытие, рассеивая сумрак чистых предположений. Вот, к примеру, английский ренегат Питер Эстон:

Начав свою жизнь батраком в Сомерсете, он к 1611 году уже командовал флотом в сорок судов. В 1612 году он совершил нападения на рыбацкие флотилии у берегов Ньюфаундленда, чем впоследствии стали заниматься и вест-индские пираты. Там он чистил и ремонтировал свои суда, захватывал в соответствии со своими нуждами провизию и снаряжение, а также завербовал 100 человек в свою команду. Где бы он ни появлялся, будь то в Западном Средиземноморье или у побережья Ирландии, он сеял опустошение. Устав, наконец, от жизни ренегата, он поступил на службу к герцогу Савойскому, купил себе титул савойского маркиза и женился на даме благородного происхождения1.


Книга Даниэля Дефо «Всеобщая история пиратов» (Лондон, 1724), вышедшая под именем Чарльза Джонсона

Как-то однажды Эстону рассказали, что Яков I Английский предлагает ему помилование. «С какой стати я должен слушаться приказов короля, – спросил тогда он, – если я и сам по себе король?» Эта насмешка воскрешает в памяти те бесчисленные речи, которые помещены в книге Дефо «Всеобщая история пиратов», что намекает на существование некоей пиратской «идеологии» (если этот термин тут не слишком громок), своего рода прото-анархо-индивидуалистического подхода, пусть и нефилософского, который, по всей видимости, вдохновил более образованных и классово-сознательных буканьеров и корсаров. Дефо сообщает, что пират по имени Капитан Беллами произнёс следующую речь, обращаясь к шкиперу захваченного им торгового судна. Тот только что отклонил приглашение вступить в ряды пиратов:

Мне жаль, что тебе больше не видать своего шлюпа, для меня неприемлемо наносить ущерб любому человеку, если это только не во благо мне; чёртов шлюп, мы должны были затопить его, а ведь он бы ещё мог тебе пригодиться. Хотя ты и раболепный щенок, как и все те, кто подчиняется государственным законам, которые пишут богачи ради своей собственной безопасности; ведь у трусливых молокососов недостаёт храбрости защищать то, что они получили обманом; но к чёрту вас всех: к чёрту их коварных мошенников и к чёрту тебя, раз ты им служишь, как и твоя кучка малодушных тупиц. Они поносят нас, эти подлецы, хотя между нами только одна разница: они, видите ли, разоряют бедных, прикрываясь законом, а мы грабим богатых, полагаясь лишь на собственную смелость. Так не лучше ли тебе и твоей команде стать одними из нас, чем пресмыкаться перед этими негодяями в поисках работы?

Когда же шкипер ответил, что его совесть не позволяет ему преступить законы Божеские и человеческие, пират Беллами продолжил:

Да ты чёртов совестливый трус, а я вольный государь, и у меня столько же власти воевать против всего света, как и у того, кто повелевает сотней кораблей на море и стотысячным войском на суше; вот что мне говорит моя совесть, но нет смысла спорить с такими сопливыми щенками, которые позволяют вышестоящим гонять себя пинками по палубе в своё удовольствие.

Любопытно сравнить Эстона, «сельского батрака» с сердцем короля, и Генри Мейнуоринга, пирата благородного происхождения, действительно принявшего амнистию Англии и (подобно Генри Моргану годы спустя) предавшего своих бывших товарищей-подчинённых. Или давайте рассмотрим подробнее единственного настоящего аристократа, «ставшего турком» (насколько мне известно), сэра Фрэнсиса Верни:

В бытность горячим юнцом, Верни проиграл своей мачехе спор из-за наследства и осенью 1608 года в негодовании покинул Англию. Он прибыл в Алжир и принял участие в одной из часто случавшихся там войн за престолонаследие, а затем стал корсаром. Английский посол в Испании сообщал в 1609 году, что Верни удалось захватить «три или четыре корабля из Пула и один плимутский». В декабре 1610 года венецианский посол в Тунисе утверждал, что Верни совершил вероотступничество. В этот период он был соратником Джона Уорда. Но его полоса успехов вскоре прервалась. Согласно Литгоу, уже в 1615 году он оказался безнадёжно больным в Мессине, проведя до этого два года в неволе на сицилийских галерах. После возврата в лоно христианства по настоянию некоего английского иезуита его помиловали. И хоть теперь он был на свободе, его удаче пришёл конец, и чтобы выжить, ему пришлось записаться в армию простым солдатом. Литгоу обнаружил его, когда Верни уже был на пороге смерти, «в самом бедственном положении крайней нищеты», потерявшим всякое желание жить2.

Четырьмя годами позже он скончался в госпитале Санта Мария делла Пьета в Мессине3. Воистину, он «плохо кончил», как неизменно писали хроникёры старых времён о пиратах – независимо от того, насколько это соответствовало истине.

Ещё одним английским ренегатом-«джентльменом» (из Корнуолла) был Амбруаз Сейер4. В 1613 году он командовал алжирским судном, захваченным возле Сале английским кораблём, чей капитан решил доставить корсаров в Лондон, чтобы предать их суду. Тоби Гленвилл, один из соратников Сейера, понял, что «игра проиграна, и несколько раз пытался покончить с собой; наконец это ему удалось, когда он бросился с кормы корабля за борт»5. По всей видимости, как и большинство моряков, он так никогда и не научился плавать. Капитан Сейер же был привезён на родину и осуждён как пират, но каким-то образом ему удалось сбежать – и, очевидно, затаиться, поскольку о нём больше ничего не было слышно.

Наверное, корсар, о котором мы знаем больше всего, – это Джон Уорд. Он удостоился чести стать «звездой» в качестве главного отрицательного персонажа Вест-Эндского хита 1612 года – пьесы «Христианин, обращённый в Турка»; Уорд также оказался героем по меньшей мере двух грошовых лубочных памфлетов и двух народных баллад – этих базарных таблоидов старых добрых времён – которые, конечно, могут быть полны ошибок и откровенного вранья, однако живописуют весьма интересную картину6.

Уорд, «отродье бедного рыбака», родился приблизительно в 1553 году в Фавершаме (графство Кент). В последний год царствования Елизаветы и в первый год Якова[7] мы обнаруживаем его без гроша в кармане в Плимуте – пятидесятилетним, «располневшим, облысевшим и поседевшим» – очевидно, его весьма длительная карьера приватира была к тому времени позади. В 1603 году его угораздило «загреметь на службу» в военный флот – то есть его забрали силой – и он вынужден служить на борту корабля «Львёнок» под командованием капитана Томаса Соквелла (также впоследствии ставшего пиратом). Как уже отмечалось многими историками, низкое или вовсе отсутствующее жалованье, тяжёлая изматывающая работа и жестокие телесные наказания делали жизнь на военных кораблях в то время «одним из самых худших уделов, какие только могут выпасть на долю человека»7. Говорят, что Уорд оплакивал дни своего приватирского юношества, «когда мы могли петь, развратничать, сквернословить и убивать людей так же вольно, как твои кондитеры прихлопывают мух; когда всё море было нашим царством, где мы свободно промышляли грабежами, а мир был нашим садом, где мы беззаботно гуляли». После всего лишь двух недель такой флотской дисциплины Уорд снова уверился в себе и подговорил тридцать других моряков устроить побег с корабля, угнать небольшой барк из плимутской гавани8 и наконец-то вольными людьми пуститься в плаванье навстречу Удаче. Пятидесятилетним Уорд начал новую и удивительную карьеру – карьеру пирата.

Сначала Уорд направился к южной Ирландии, вероятно, в Берехавен[8] или в Болтимор, скрытные и отдалённые небольшие портовые поселения, известные своим го-9 степриимством, оказываемым пиратам.

Где-то в этом районе в ноябре 1603 года он случайно встретился с кораблём «Фиалка», шедшим из Лондона, и захватил его.

Когда же они достигли Сицилии, пиратам повезло натолкнуться на французское судно, но его мощь была так велика, что они могли только надеяться взять француза хитростью. Тогда большая часть пиратов спряталась под палубой, а немногие их товарищи, оставшиеся наверху, затеяли переговоры с тем кораблём. Так продолжалось в течение нескольких часов; наконец, их уловка удалась, и они смогли достаточно сблизиться бортами, чтобы взять противника на абордаж и одолеть свою жертву10.

Уорд дал этому кораблю новое имя – «Малыш Джон»[9] – что позволяет нам сделать важную догадку о его идеях и ви́дении самого себя: он явно считал себя своего рода Робин Гудом на море. У нас есть некоторые свидетельства, что он решительно был настроен грабить богатых и отдавать бедным11.

После этого в последний раз он тайно навестил Плимут, где набрал команду для своего главного корабля, и направился на юг – и на Восток – чтобы больше уже никогда не вернуться.

По пути на юг Уорд захватил стотонный флибот к северу от Лиссабона, а затем уже вошёл в Гибралтарский пролив. Он направился к Алжиру, но встретил там враждебный приём, поскольку Ричард Гиффорд, английский искатель приключений на службе у герцога Тосканского, незадолго до этого попытался напасть и сжечь корабли, стоявшие в гавани. Поэтому Уорд продолжил бороздить Средиземное море, всё время увеличивая свою силу и богатство. В декабре 1604 года он был у острова Закинф, где в его руки попала «Санта Мария», венецианское судно, гружёное изюмом и шёлком, а на рождество того же года он ограбил фламандский корабль, вёзший груз перца, воска и индиго.

Сбыв свою добычу в различных портах Средиземноморья, Уорд затем опять прошёл через пролив – его кораблям снова был нужен уход и пополнение запасов. Это оказалось возможным сделать в Сале, на атлантическом побережье Марокко, где его экипаж также пополнился ещё двадцатью тремя англичанами. Эти люди, команда судна «Благословение», с нидерландским каперским свидетельством при себе, находились в плачевном состоянии, едва избежав разгрома от испанского боевого корабля. Когда они увидели, что Уорд и его ребята были «при деньгах и хороших кораблях», они с готовностью согласились бросить свою посудину и объединить свои силы с ним. Вскоре их число ещё больше возросло в Ла-раше, когда ещё одна английская команда решила связать свою судьбу с Уордом. Их капитан, Майкл, вскоре возвратился домой, в Англию, однако лейтенант из этой же группы, Энтони Джонсон, остался с Уордом и стал одним из его самых доверенных людей.

К 1605 году Уорду удалось собрать вокруг себя внушительную силу. Его флагманский корабль, который он весьма подходяще назвал «Дар», был 32-пушечным фли-ботом водоизмещением более чем в 200 тонн с командой порядка 100 человек. В дополнение к нему во время своих походов он включал в состав своего флота любые захваченные суда, которые считал подходящими для этой цели. Среди его людей в основном преобладали англичане, но также было немало голландцев. Разумеется, недостатка в умелых моряках, готовых вступить в его банду, никогда не возникало. Эндрю Баркер, описывавший Уорда в памфлетах, давал ещё более похвальную оценку способностям его пиратов, утверждая, что многие из них были «людьми высокого духа, чья решительность, будь они нацелены на совершение достойных деяний, как на море, так и на берегу… была бы оценена и одобрена для службы и у самого великого Государя из ныне здравствующих».

В 1603 году Уорд был простым моряком, жившим в бедности и вынужденным служить в ужасающих условиях на борту одного из королевских кораблей. К пятидесяти годам можно было предположить, что лучшее в его жизни уже позади. Но сейчас, спустя менее чем два года, он стал богачом, командующим превосходным мощным судном и уважаемым предводителем крупной банды отчаянных разбойников.


Книга «Уорд и Дансекер, два отъявленных пирата» (Лондон, 1609)

Пиратские действия Уорда продолжались на протяжении зимы 1605–1606 годов. В ноябре 1605-го в кипрских водах он ограбил корабль из Мессины, захватив шёлка, бархата и камчи на сумму в 5 500 фунтов. Примерно в это же время в ходе рейда на Модон[10] в его руки попало французское судно, гружёное пряностями, лекарствами и хлопком, а затем, в апреле 1606 года – фламандский корабль, шедший на Сардинию с грузом тканей. Эти захваты могли только подчеркнуть растущую необходимость обзавестись собственной надёжной оперативной базой, где было бы можно продавать награбленное и хранить свои сокровища. К 1606 году нашлась такая укромная гавань у турок в Тунисе. В августе этого же года сообщалось, что Уорд живёт в этом городе и что он оказал помощь некоторым англичанам, попавшим в затруднительное положение.

Покровителем Уорда в Тунисе был Кара Осман, который, будучи командиром янычар, с 1594 года обладал абсолютным контролем над городом. Между этими двумя людьми было достигнуто соглашение, в силу которого за Османом оставалось право первого выбора из всех товаров, которые пираты ввозили в Тунис. Затем эти товары хранились на местных складах и с немалой прибылью перепродавались христианским купцам. Всё указывает на тот факт, что у Османа и Уорда было отличное рабочее сотрудничество, и возможно, они сами стали близкими друзьями, поскольку пират называл турка «братом». Всё же остаётся подозрение, что все сливки от этой сделки получал именно Осман. Однако пираты действительно полностью зависели от его дружбы, без которой им, по всей видимости, отказали бы в использовании Туниса как своей базы. Томас Мильтон, проживший в Тунисе три года и ходивший в море вместе с Уордом, подтвердил эти показания, когда свидетельствовал в суде адмиралтейства:

…упомянутый Каросман – единственный пособник, союзник и сторонник вышеназванного Уорда в его пиратских делах, и он, названный Уорд, может безопасно пополнять свои запасы провизии только в одном лишь Тунисе, да и там, в Тунисе, может только по воле Каросмана, который оному Уорду даёт права набирать и покупать провиант в Тунисе и округе его. А делает так оный Каросман, потому что из всей добычи, какую Уорд привозит, Каросман выкупает себе товары по своей цене.

Уорд ушёл в свой первый поход из этой новой базы в октябре 1606 года. Кара Осман оплатил четверть всего провианта на пиратском корабле, старом флагмане Уорда «Дар». Команда целиком состояла из англичан, за исключением дюжины турок, включённых в состав Османом, оплачивавшим их содержание. Своей первой жертвы Уорду не пришлось ждать долго. 1 ноября возле Корони он захватил 90-тонное судно «Иоанн Креститель», принадлежавшее неким лондонским купцам и зафрахтованное для местной береговой торговли. В этом бою кораблю Уорда содействовал пятидесятитонный пинас под командованием Энтони Джонсона, и это даёт основания заключить, что эти два корабля вместе вышли в плаванье из Туниса.

Следующей добычей, попавшей в руки пиратов, стало куда более богатое судно, «Руби», венецианский торговый корабль водоизмещением в 300 тонн, возвращавшийся из Александрии с грузом пряностей и 3 000 золотыми слитками. «Дар», шедший под голландским флагом, заметил «Руби» 28 января 1607 года в сорока милях от побережья Морей[11], и Уорд со своей командой, сполна воспользовавшись эффектом неожиданности, взяли его на абордаж «весьма внезапно, отчаянно и без страха». За этим успехом последовал новый – было захвачено ещё одно венецианское судно, «Карминати», шедшее домой после плаванья в Нафплион и Афины. Вполне довольный тем, как прошёл его рейд, Уорд с триумфом возвратился в Тунис, ведя за собой под охраной эти два венецианских трофея.

Как и ранее в этом веке, именно венецианцам снова пришлось испытать на себе основной удар английских грабежей. Но самые впечатляющие потери им ещё только предстояло понести.

Уорд снарядил свои корабли и снова вышел в море в начале 1607 года. На этот раз он шёл на «Руби», своём венецианском трофее, который он переоборудовал в военный корабль и снабдил командой из 140 человек, преимущественно англичан. Кара Осман снова профинансировал четверть расходов предприятия, предоставив пиратам пушки, порох, фитили и ядра из турецких арсеналов. Но на этот раз в экспедиции турки не участвовали.

Событием, потрясшим Венецианскую республику и так сильно обогатившим пиратов, стала потеря 600-тонного торгового судна «Рениера и Содерина». Этот крупный корабль был взят, когда попал в штиль неподалёку от Кипра, двумя судами под началом Уорда, на борту каждого из них, как говорили, было по сорок пушек и по меньшей мере по сотне вооружённых людей. Среди баснословного груза «Содерины» были индиго, шёлк, корица и хлопок, стоившие по меньшей мере 100 000 фунтов (одна чудовищно преувеличенная английская реляция оценивала их стоимость в «не менее чем два миллиона»). Но не только размер этой потери в финансах вызвал переполох в Риальто[12]. Сама манера, в которой была захвачена «Содерина», была оскорблением для Республики Св. Марка. Из одного из описаний той битвы становится ясно, что венецианская команда была повергнута в ужас свирепостью пиратского нападения и не оказала практически никакого сопротивления:

Капитан, решив принять бой, как ему все советовали, разделил свою команду и пассажиров, и одних расположил на шканцах, а других на главной палубе и юте, и так все они казались весьма отважными солдатами с оружием в руках. Два корабля, подошедших для нападения, хотя и были встречены двумя или тремя выстрелами, в дальнейшем беспрепятственно продолжили сближение, и, подойдя на дистанцию поражения, дали двенадцать выстрелов, по шесть каждый, всё время целясь по команде и парусам, при этом ни разу не промахнувшись. Их замысел взять на испуг сработал великолепно, так как двое из тех, кто оборонял шканцы, были поражены одним из их выстрелов, и когда другие увидели их ранеными, практически разорванными на части, то все они бежали к своим пожиткам, побросав на месте всё своё оружие, даже пока неприятельские суда ещё только шли рядом. Несмотря на все свои попытки, капитану не только не удалось уговорить команду вернуться на шканцы, но он не смог даже заставить их выйти с нижних палуб или полубака. Напротив, судовой плотник и некоторые другие воспротивились ему с оружием в руках и заявили, что он больше не командир корабля.

И словно бы этой добычи было ему недостаточно, Уорд отметился захватом ещё одного венецианского корабля, прежде чем возвратиться наконец на базу. В один июньский день 1607 года он и его люди бросили якорь в Ла Голете, порту Туниса, добыв трофеев не меньше чем на 400000 крон. Уорд не захотел высаживаться на берег и тем самым терять свои шансы на хорошую выручку от продажи награбленного и…

сделал множество предложений о передислокации корабля и товаров в какой-нибудь другой порт, поскольку вышеназванный Каросман не соглашался на его цену, и посему оный Уорд уклонялся от выполнения приказов из замка и не спускал свои паруса с рей, пока они не договорились.

Наконец Уорд и Кара Осман договорились на цену в 70000 крон – чуть более одной шестой от реальной стоимости товаров.

Теперь Уорд оказался на гребне своих успехов. Один английский моряк, видевший его в 1608 году в Тунисе, оставил описание этого архипирата:

Он очень невысокого роста с остатками волос, притом весьма седых, а спереди лысый; тёмное лицо и борода. Немногословен и почти всегда сквернословит. Пьян с утра до вечера. Довольно расточителен и решителен. Много спит и нередко на борту корабля, когда тот стоит в порту. С привычками «просоленного моряка». В своих «12

торговых делах – совершенный дурак и невежда.

Но каким бы ни был уровень его познаний «в своих торговых делах», теперь Уорд был в зените успехов внутри торговли. Он…

собрал вокруг себя грозную шайку пиратов: капитана Сэпмсона он назначил командовать захваченными кораблями, Ричард Бишоп из Ярмута стал его первым помощником, а Джеймс Проктор из Саутгемптона и Джон Смит из Плимута отвечали за его артиллерию. И хотя Дансер всё ещё составлял ему конкуренцию в западном Средиземноморье, Уорд властвовал над его центральной частью. Когда его однажды спросили, не желает ли он поступить на службу к французам, как это сделал Дансер, он ответил: «Чтобы я – к французам? Да я б скорее отца родного, встреть я его в море, ограбил да и продал». Когда же один моряк по имени Ричард Бромфилд принялся его упрекать за то, что тот стал турком и живёт в языческой стране, Уорд лишь назвал его «пуританским плутом и негодяем».

Но в это же время он начал переговоры о королевском прощении. Один из его знакомых дал показания, что ему предложили 200 фунтов «в варварийском золоте», чтобы отвезти их друзьям в Англии и тем произвести впечатление на лорда-адмирала. Венецианский посол завил, что ему предлагали 30 000 крон. Но даже Яков I не был склонен принимать взятки от пирата со столь дурной славой и, более того, особо упомянул Уорда в январской прокламации 1609 года об аресте пиратов. По-видимому, Уорд был весьма раздосадован таким отказом от предложения: «Передай тем плоским шапкам, из-за которых я в изгнании, что это я заставлю их просить у меня прощения, прежде чем с ними раз-13 делаюсь».

И как отмечает один из его биографов, в народной балладе под названием «Славная морская битва между капитаном Уордом и кораблём “Радуга”» есть строчки: «Иди и скажи королю Англии, передай ему от меня ⁄ Коль скоро он король на суше, то морем буду править я».

Как-то в 1607 году известный дипломат сэр Энтони Шерли «написал Уорду в Тунис, стараясь отговорить его от такой жизни и греховных занятий». Уорд был в такой ярости, что пообещал отпустить только что захваченный им корабль при условии, что его капитан найдёт сэра Энтони и передаст ему от Уорда вызов на дуэль. Зная о таких цветистых жестах, вряд ли можно согласиться с его репутацией тупоголового.

Примерно в сентябре прошлого (1608) года Уорд, проходя через пролив, встретился с рыболовным судном из Редриффа, направлявшимся в Англию, и передал им 100 фунтов, чтобы капитан вручил их жене Уорда. Другие члены пиратской команды также передали деньги для своих жён и детей. Рыболов же нарушил обещание. При следующей встрече Уорд захватил это рыбацкое судно и, осыпая бранью капитана, велел вздёрнуть его на нок-рее. Другим же людям из рыболовной команды, чтобы избежать подобной участи, пришлось записаться в пираты.

Однажды Уорд заколол некоего Веста, помощника капитана, и его команда взбунтовалась. Во время сильного шторма в проливе около Саракоты Лонгкэсл и другие пираты призвали его к покаянной молитве, но он отказался, заявив, что «не боится ни Бога, ни дьявола»14.

По-видимому, теперь Уорд принял решение остаться в Барбарии и отказаться от надежды на мирный отход от дел. Он…

…переоборудовал «Содерину» под свой главный боевой корабль и подготовился к новому походу. Должно быть, теперь его корабль действительно производил впечатление: грузоподъёмностью 600 тонн, с сорока бронзовыми орудиями на нижней палубе и ещё двадцатью на верхней. На нём он вышел в море в декабре 1607 года, возглавляя смешанную англо-турецкую команду из 400 человек. Однако вскоре «Содерина» показала себя неважным военным кораблём. Её чрезмерное вооружение тянуло её вниз, и доски обшивки начали гнить. Как только Уорд захватил новый корабль, он перешёл командовать на него, оставив свою громоздкую «Содерину» на произвол судьбы. В начале 1608 года это громадное судно затонуло возле Каира вместе с почти что всем экипажем – 250 турками и 150 англичанами.

Но это было только начало той серии бед, которую Уорду ещё предстояло пережить зимой 1607/08 годов. Сначала тот трофейный корабль, командование которым он брал на себя, пропал в море, затем потерпел крушение захваченный и переоснащённый им в Наварине галеон. Мало того, один из лучших его капитанов, фламандец Ян Кастен, находившийся у Модона с двумя боевыми кораблями и захваченным судном, был застигнут врасплох и разбит венецианскими галерами. В этой победе, одной из немногих, одержанных над пиратами, венецианцы убили 50 человек, включая Кастена, и ещё сорок четыре захватили в плен.

После этих неудач Уорд всё ещё продолжал участвовать в экспедициях из Туниса. Вместе с двумя турецкими капитанами он отплыл в Левант в 1609 году и продолжал дальнейшие походы в 1610, 1612 и 1618 годах. По всей вероятности, он даже принимал участие в захвате венецианского корабля в 1622 году, когда ему уже должно было быть почти семьдесят лет. Но вместе с тем, на склоне лет у него появились другие интересы, и он всё больше оставался на берегу. За короткое время он хорошо интегрировался в тунисское общество. К 1609 году он «обратился в турка», взяв себе имя Юссуф-реис, и женился на женщине из Палермо по имени Джессимина, также ренегатке (хотя у него и оставалась жена в Англии, которой он время от времени посылал деньги)15.


Книга Уильяма Литгоу «Полное описание редкостных приключений и тягостных странствий за долгие девятнадцать лет тяжёлого труда» (Лондон, 1632)

В 1616 году известный сплетник, шотландский путешественник Уильям Литгоу встретился с Уордом в Тунисе:

«Здесь в Тунисе я встретил английского капитана, генерала Уэйр да [так, на шотландский манер Литгоу произносил его фамилию: отец Дан называл его Эдуарт], некогда великого пирата и командующего на море; ныне, из-за отказа Англии принять его, он обратился в турка и выстроил здесь прекрасный дворец, богато украшенный мрамором и алебастром. Среди его домашних я обнаружил где-то пятнадцать прошедших обрезание английских ренегатов, чьи истории жизни и внешность были схожи, отражая одновременно и безнадёжность, и презрение. Но старый Уэйрд, их господин, был великодушен и стал для меня надёжным проводником по дороге в Алжир, и множество раз в течение своих десяти дней пребывания там я обедал и ужинал с ним, однако ночевал на борту французского корабля». Его легендарная известность продолжала жить, поскольку, как утверждает Эдуард Коксер, пленённый в Тунисе несколькими годами позднее, Уорд всегда «придерживался турецких обычаев, пил воду, а не вино, и подбивал свои турецкие туфли маленькими железками наподобие подковок»16.

Как об этом поётся в народной балладе:

В Тунисе в БарбарииОн роскошно выстроилПрекрасное место и королевский дворец.Украшенный самыми отменными забавамиПодходящий более князю, чем ему,И это, наконец, докажет его позор17.


Поделиться книгой:

На главную
Назад